XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Судьба карандаша На кухне чайник беспрерывно трогал душу, играл мелодию, знакомую весне, а я сидел и молча его слушал, смотрел в окно из четырёх прозрачных стен. Был лёгкий день и ночью, как в пожаре, весь лес горел, очнулся – ещё жив. Он выводил тихонько на бумаге набросок, что родился в сумрачной тиши. И карандаш, рисуя новый снимок, вдруг обломился, раскрошился вдруг и снова встретился лицом к лицу с точилкой, без существа которой жить не мог. Она съедала черноту его умений, срезала на корню его нутро. И было больно: боль не прятала сомнений, она лишь жгла и выжигала лишь любовь. Всё было живо, непредельно чисто в его рисунках, и в его судьбе, но так бывает и у пианиста: с родным, любимым инструментом на расстрел. Он был забыт, он был куда-то брошен. В какую суету, в какую бездну вмиг? Точилка ему больше не поможет, там его тенью образ вдруг возник. Тот был намного лучше и новее: ломался – находил решение сам. Как жаль, что в этих сумерках светлее тот в одиночку без поддержки стал. Мой мир крошился, рушился и плакал, а я сидел, смотрящий в тишину. Тоскливую мелодию играл на кухне чайник, а я прильнул рукой к открытому окну. Истории, собранные по закоулкам души Душно Захожу: в проёме комнаты непонятно душно. В углу приёмники шумят послушно. Вокруг бардак, у двери красивая арка, а что внутри – совсем не понятно. Везде из карманов ключи и всякие стержни, нитки, чтобы зашить в дырках сердце. Непонятная светлая ночь: на часах юность. Кто-то трепетно ждёт своей минуты. Груда забытых вещей, может, рядом книга. Найти бы какую-то щель, где растут гвоздики. Безответно люблю бардак, обожаю хаос вслепую. Отыскать бы та не пустяк, а душевную душевую. Блеск не от стекла Антикварный магазин. Утро. Слякоть. Грязный город. Шарф в дверях зажатый. Десять полок, будто под копирку. Взгляд споткнулся о большую скидку. Слиты скульптором лицо и фигура. Спрашивает странный гость понуро: — И у Вас мешается одна? Та, что отличается. — Ну, да. Остальные из стекла, им платья сшиты: талия и шея, плечи – нимфа! Только не одна, а штук под двести: выбирай, какую хочешь, сколько влезет. Звон монет и шелест от бумажек. Упаковки не досталось даже. Грязный город. Ливень. Ветер в людях. Гость незваный всё по лавкам блудит. — Вам не нужно? Отдадите даром? — Ты? Бери, а нам добра не надо! — Сколько стоит? — Брак-то? Пять копеек. Снова звон монет, бумажек шелест. Тёмная каморка. Свет от свечки. Десять полок, и из глины плечи, где-то пышные, и кожа из заплат. Грязный город. Блеск не от стекла. Собрание творческих личностей Собрание. Вовремя. Шум и галдёж. Прожектор и стул. Плащ и чертёж. На стены белым мелом постелим, растопчем, размажем, рисуя по венам. «Не буду!» — кричит растерянный стул: «Зачем, почему я должен отнюдь стоять и держать на себе, словно жертва, довольно длинный и тощий прожектор?» «Нечестно!» — ворчал очищенный холст: «Да, я продрог и замёрз насквозь, но, какого чёрта, простите, я стану держать на себе из плаща обезьяну?» «Возражу!» — сверкал неустанно прожектор: «Ты сам головой поверти и побегай! Я лучше, ты лучше, мы лучше, я – свет! Уступит мне каждый из вас в мастерстве!» А плащ не шепнул, не шипел, не шушукал, он молча висел и изредка нукал: «Ну, ну, погодите, не выйдет с вас толк!» А больше не мог шугать и замолк. Так было годами, неделями, днями: считали, ругались и снова считали. Собрание. Вовремя. Шум и галдёж. Прожектор и стул. Плащ и чертёж. Толпа или остолоп? Столб-остолоп упёрся прямо в асфальт. Когда уж повяжут и в гроб пенистых скал? Стоит, как муфлон, и не двинется с места. Упрямый баран высоко раскинул свою поясницу. Не свалишь, впитался корнями бетонными в землю. «Болван, уметайся!» — кричала банка консервная. Лопатами толпы согнали кучу большую бестолкового народа. Кряхтят и шутят: «Собьём, отдерём оторвём, не заплачем! Упрямый какой! Да пошло оно на черт!» Столб-остолоп. Остолопился ль столб? С лопатой толпа — истинный столоп. О безответной любви тех, кто остался вдвоём в одной комнате Творец влюбился в своё искусство один, а искусство любило искусственных тысячу лиц. Творец создавал, колдовал из огня для них, а любовь безответной была для двоих. Оба мучались и ругались впрямь не на шутку. Оно на оно и сложить пополам с сутками. Хотя и питал творец светлое чувство, влюбиться смогли не все в такое искусство. После споров и пота с лица на минуты-смуты у искусства остался творец, у творца — искусство. Мать сироты Мать сироты, опьянённый зноем надежды, историю тихо шуршит голосом свежим. Ласкает струны-жилы, играя на нервах, повторяет за ним хриплый зелёный оркестр. Птица несла, как поймала, маленький жёлудь зарыла в землю — весна, осень — в холод. Сверху вниз пролился рекой отец дождливый. Его капли одну за другой всю ночь хоронили. Рос, молодел оставленный всеми дуб. Сколько бежать хотел, но не мог и всё тут. Один посреди бушевавшего зеленью моря, один в бесконечной степи белых рос прикованнный. Дул на поляне и дружил с листвою хороший ветер-гуляка, теплом поросший. Стали вместе жить, друг друга спасая: дуб укутался в нити, а ветер — в фуфайку. Мать сироты, опьянённый утренним зноем, жаждал любви и отдал сердце с душою. Лампочка. лампочка. Кто-то шумно зажёг свечу: в доме темно, только письменный стол освещён, а свет не включает никто. лампочка. Кто-то сидит, бумагу скребёт, точно не ручкой, если что-то не так, сотрёт, огонь потушен. лампочка. Кто-то в тьму кинул стул: мысли ни к чёрту! Стол и кровать, а потом новый костюм раскурочил. лампочка. Кто-то уж томно ждёт, когда загорится. Видно, не тот поворот — с пути сбился. лампочка. Кто-то считает секунды — настолько без сил. Наконец, разулся и лёг в постель. лампочка. Кто-то почти уснул, свет вдруг. Он взметнулся и подошёл к столу. Про звёзды и развод счастливой пары Про звёзды Звёзды горят, их кто-то сжигает, наверное, тот разгельдяец, кто живёт там, — дурак. Не может же ведь не жечь! От утра до утра без конца. Засунуть бы подлеца самого в печь! Искры летят со звёздной пыли вверх, вниз и назад. Взял осколки и разбросал, в небе сделал дыры. Смотришь теперь: далеко звезды горящие, кричащие: «Не можешь достать рукой». Они не злые ничуть, просто их обманули. Все, кто обжёгся, втянувшись, поймут. Эх, звёзды, звёзды, кто же сжигает вас? Кто ветром приносит пепел в ваши сердца? Про небо и землю Горизонт развёл счастливую пару: небо и землю. Теперь небо в пожарах, а земля вся в слезах сверху. За что же? Гореть и тушить не там, где нужно. Исчерпан любовный лимит? Только каждому хуже. Внизу — морщины и складки, реки в щеки. Наверху — грома раскаты, искры святого. А молния — лишь рука, что тянется к месту. А лужи — обломки зеркал, в них — отрада невесте. Друг друга они кулаком — угасают в печали. Рука обжигала плечо, зеркала загрязнялись. Она штурмом пытается взять высокую крепость — он каплей целует прядь, ветром шепчет. Они рады бы вместе жить, но поверьте: одной суждено лежать, другому — умчать на рассвете. Кто сказал, что не могут быть вместе земля и небо? Позор! Оставляют в противовесе. Сравнивать пошло, у них ведь любовь!