XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

    Где и когда я родился не важно, да и вспомнить мне, наверное, уже не придется. Но как попал в лагерь, помню отрывисто. Еще в сорок первом в полной неразберихе , когда не ясно, за каким бугром наши, а за каким фашисты.  Тогда на нашу часть налетели штурмовики, тот день мне снарядом раздробило плечо и насквозь пробило щеку. От нас вообще мало что осталось. Помню, как пытались прорваться через окружение, но остатки части были безжалостно взяты в кольцо. Ублюдки в серых шинелях достреляли тех, кто пытался сопротивляться, начали орать на своем проклятом языке, крики их были похожи на собачий визг. Построили в колонну и заставили идти не пойми куда. Отстающих обычно добивали, пока что патронов на это у них хватало.  Что было дальше не помню, только кусками. Мы были уже в глубоком немецком тылу, ряды наши поредели. Построили в шеренги, и немецкий офицер – старый, весь в морщинах и каких-то нездоровых желтых пятнах на коже, постоянно призывно кричал.

-Юдден? Комиссарен? Юлден?
       Тех, кто готов был принять смерть, здесь уже не было, их достреляли уже давным-давно. В шеренге стояли либо трусы, либо те, кто надеялся на жизнь. Офицер очень долго кричал, пока наконец, какой -то артиллерист не вышел из построения и тыкнул в комиссара:
-Вот он вот комиссар! – сказал он с какой то злостью, комиссара взяли за локти и куда-то отвели.
 Он обрек его на быструю смерть, хотя и сам долго не прожил. Никто не будет  терпеть рядом крысу. На ночевке, когда нас всех собрали в каком-то хлеву, я услышал крик и странный звук. Будто кто-то уронил арбуз и он треснул. Наутро мы нашли артиллериста с пробитой головой, рядом лежал большой камень.  Иногда тяжелыми голодными ночами я завидовал им обоим.

 Дальше я лишь помню, как нас старательно пытались сделать скотиной. Они ломали нас, били нас сапогами и палками, морили голодом. Я не помню, почему мы не умерли, почему мы решили жить.
 Знаю, была война, и виновных в том, что люди показали себя такими, какими они были на самом деле, нет. Все мы сволочи и ублюдки, но я до сих пор не могу забыть день, когда потерял человечность, когда я умер. В прямом смысле меня исковеркала пулеметная очередь, пущенная старательным часовым на башне трудового лагеря.
 Не помню, почему мы выбрали тот день, именно ту ночь? Почему мы вообще решились на побег? Мы все были жалкими, уставшими, голодными, немытыми, давно привыкшими к тому, что рядом летают рой мух. Мы стали такими равнодушными, такими …убогими.
 Я не помню, как ночью вышли из бараков, не помню. Я лишь помню кучу иссушенных тел. Помню, как огромная толпа заключенных навалилось на забор. Уже тогда по нам начал стрелять пулеметчик и на нас навели прожектор. Кто-то истошно кричал, кровь стекала по металлу и падала в грязь. В ту ночь шел дождь, моя роба насквозь промокла, но я не был уверен, что это была вода. Когда, наконец, забор рухнул, и я услышал, как он ударяется об землю во мне точно, что-то умерло, и я,  подобно дикому зверю,  истошно закричал. Я и многие другие ринулись вперед, не понимая, что нас ничего не ждет.  Вокруг меня падали замертво люди, а я лишь перепрыгивал их на бегу, забывая их имена. Раздавил чью-то руку сапогом, вдавил ее в грязь, и обладатель этой руки закричал. Я оскалил зубы, продолжая свой бег. И, наконец, добежал до места, где луч прожектора больше не доставал меня. Я бежал и бежал, пока вдруг не упал. Правой ноги я не чувствовал, и пощупав ее понял, что в меня попали.  Коленный сустав был раздроблен пулей, и я не понял, как же я мог продолжать бег. Ко рту поступила тошнота, но я не поддался ей. Я упрямо начал ползти вперед.
  Чтобы позволить мне продолжить идти, мозг начал постепенно отключать ненужные функции. Между способностью  ползти и воспоминаниями о детстве он решил, что будет рациональнее забыть лицо своей матери.  Потом он решил, что не  обязательно все видеть в цвете, и колбочки внутри моих глаз навсегда потухли, и я больше никогда не увижу оттенок тех цветов, что я дарил своей жене. Чтобы поддерживать дыхание, мне пришлось забыть буквы. Не могу вспомнить, как хотел назвать зачатого перед войной сына. Я забыл, как было приятно любить свою женщину. Я просто полз, теряя себя и забывая светлое и хорошее.
 Они пришли утром, вместе с криками раненых и одиночными выстрелами. Я услышал их шаги рядом, они перевернули меня на бок и тыкнули пистолетом в лицо. Зачем было проживать зиму, если все равно меня размазали по земле? Я даже не успел закрыть глаз. Я умер 26 апреля, где-то в Восточной Пруссии. Меня зарыли в грязь, и забыли. Но я как бы и не умер…
  Я почти не чувствовал тело, оно начало разлагаться, и я становился чем-то очень странным. Чем-то средним между мягким и твердым. Но я почувствовал облегчение. Я не чувствовал боли в ногах и руках, я забыл какого это, когда желудок сводит от голода, потому что меня не было, от меня ничего не осталось.
 Я лежал в сырой мокрой от дождя земле, и чувствовал как меня приняли подземные жители. Они начали с того, что заползли за шиворот моей робы, сначала долго изучали. Кем я был, и что делал?  Потом начали отрывать от меня мелкие куски. Я был не против. Потому что с каждым своим куском терял духовность. Ненависть и злоба на извергов и садистов в серых шинелях начала пропадать, она вдруг встала комом в горле, потом проскочила внутрь и испарилась сквозь кончики пальцев. Остатки любви, желания, горечи и печали тоже покинули меня, исчезли и больше не возвращались. Но я этого не боялся, чего же мне было бояться, если я ничего не значу?
 Мне стало спокойно, я был не живым, и больше ничего из себя не представлял, больше никаких глупых амбиций, никаких мыслей о собственной важности. Если бы мышцы на черепе не были съедены червями, я бы улыбался.
  Лишь иногда внутри моей черепной коробки могла скользнуть мысль о сыне, которого я никогда не видел. Жив ли он? Родился ли он вообще? Похож ли он на меня? Но потом эти мысли испарялись, будто лежание в земле было куда важнее всех этих мирских дел. Так оно и было, пока однажды закончилось и это.
 Лиса. Маленькая зверюга с красивой мордочкой. Только вот эта лиса болела, по морде стекала слюна, а в глазах чувствовалось бешенство. Когда вирус окончательно стал убивать в ней остатки инстинктов, она начала бегать вокруг, рычать, рыть землю. Грызть ее, выть.  Почему то именно она выкопала мои кости, облизала их, но грызть не стала. Куски мои разбросала по опушке, и, наконец, испустила дух. В тот момент, что-то поменялось. Как-то резко, без каких либо пояснений я оказался внутри чего то скользкого красного пульсирующего.
-Где я? – спросил было я, но тогда у меня уже не было рта, но и он не успел уже сформироваться.
 Я был внутри чего-то, что-то билось рядом в бешеном такте, я чувствовал теплоту. Оно было, почему то таким родным и теплым, будто я знаю это место, хоть никогда здесь и не бывал.
Пустота улыбнулась мне, я это почувствовал, она приблизилось ко мне и нежно прошептало прямо внутрь.
 Когда я понял, о чем оно, я готов был заплакать.  Никто из нас не попадет туда, в то место, где, говорят, живут святые. Но что же ты мне дашь? Что я мог заслужить? Пустота улыбается мне и поясняет, что я все пойму сам.
  Уже давно я покинул свое убитое тело, где-то под душистой елью, но теперь я рождался заново. Появился на свет, захотел сказать что-нибудь, но не мог. Только кричал. Меня подвели к моей матери, пока я не понял, что это моя женщина. Я обрел дом своим ребенком, и я плакал, постоянно плакал, пока не забыл, кем  же я был до всего этого. Я сразу все понял, но сразу забыл, и всю жизнь думал, на кого мог быть похож мой отец?