Я, Емельян Иванович Пугачев, как-то раз загорелся желанием послужить отечеству представ в лице Петра III. И вот, в сентябре 1773 года я взялся осуществить свой замысел. К моему удивлению, народ сразу поверил мне. Для того, чтобы крестьяне полностью доверяли мне, я составил «Амператорский» манифест, в котором говорилось: «Самодержавного амператора, нашего великого государя, Петра Федоровича Всероссийского и прочая… Во имянном моем указе изображено Яицкому войску: как вы, други мои, прежным царям служили до капли своей крови… так вы послужите за свое отечество мне, великому государю амператору Петру Федоровичу… Будити мною, великим государем жалованы: казаки и калмыки и татары. И которые мне… винные были… в всех винах прощаю и жаловаю вас: рякою с вершины и до устья и землею, и травами, и денежным жалованием, и свиньцом, и порохам, и хлебным правиянтам». Когда яицкие казаки услышали этот манифест, мне удалось разжечь пламя крестьянской войны и возглавить беспощадную битву простолюдинов против господ за «мужицкое царство». Для большей убедительности я облачался в красный кафтан, дорогую шапку, брал саблю и решительным взглядом дополнял образ «государя».
На следующий день после публичного прочтения манифеста, у меня уже было около четырехсот сторонников. С каждым днем это число росло. Уже пятого октября с двумя с половиной тысячами сподвижников я начал осаду Оренбурга. Пока мы добирались к этому городу, весть о «Петре III» облетела всю страну. По крестьянским избам шептались о том, как везде «амператора» встречают «хлебом и солью», как торжественно гудят колокола в мою честь, о том, как казаки и солдаты без боя распахивают ворота и переходят на мою сторону.
…Оренбург был хорошо укрепленным губернским городом, который защищали пять тысяч солдат. Я стоял под Оренбургом шесть месяцев, но взять его так и не сумел…
Эти и многие другие события очень точно описал Александр Сергеевич Пушкин в повести «Капитанская Дочка». Впервые на страницах повести я появляюсь во время снежного бурана. Герои (Гринев и его слуга Савельич) бессильны против буйства непогоды. Они заблудились, снег заметает их, но внезапно появившийся чернобородый донской казак (я) говорит: «Дорога-то здесь, я стою на твердой полосе». Затем я вывожу путников по звездам. Ах да! Чуть не забыл упомянуть про весьма необычный поступок товарища Гринева. Дело в том, что он преподнёс мне, в знак благодарности за спасение от бурана, свой заячий тулуп. Хоть это и так называемая мелочь, а как приятно…
Признаюсь честно, я понимал безнадежность своего пути. Это сознательное самопожертвование во имя людей, но это и жизнь человека, вкусившего свободу. Недаром я тогда рассказываю Гриневу сказку о вороне и орле. Ворону завидует орел, так как первый из них живет триста лет, а второй – тридцать три. Но при этом «ворон питается мертвечиной, а орел пьет живую кровь». Вывод этой сказки следующий: «чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а потом что Бог даст!». Нельзя мириться с рабством, почувствовав свободу. Но я хотел свободы не только для себя, но и для крестьян, измученных гнетом крепостного права. В этом, на мой взгляд, заключается нравственный подвиг. Я собираю войско, осаждаю города, казню непокорных военных и чиновников. На расправе в Белгорской крепости я предстал жестоким и беспощадным: «Пугачев мрачно нахмурился и махнул белым платком. Несколько казаков подхватили старого капитана и потащили к виселице». В числе людей, ожидающих казни, оказался Гринев. И даже то, что я помиловал «боярского дитятю» Гринева благодаря заступничеству его крепостного слуги (ну и тот заячий тулуп естественно), поначалу кажется не проявлением обычного человеческого чувства, а всего лишь подражанием «царскому жесту». Разговор наедине подтверждает это: я потихоньку начал понимать, какую опасную игру затеял. И когда наутро я принял «счет», выставленный Савельичем за разграбление барского имущества и пожаловал отпущенному Гриневу тулуп, я считаю – это не только и не столько «царский жест», но и движение самой души. Так или иначе долг платежом красен!
…Я с главными силами двигался к Нижней Волге. С легкостью брал маленькие города. Ко мне пристали отряды бурлаков, поволжских, донских и запорожских казаков. На нашем пути стояла мощная крепость Царицын. Под стенами Царицына в августе 1774 года мы потерпели крупное поражение. Поредевшие отряды мятежников начинали отступать туда, откуда пришли, — на Южный Урал. Ну а я, с группой яицких казаков, переплыл на левый берег Волги. 12 сентября 1774 года мои бывшие соратники предали своего предводителя (меня). «Царь Петр Федорович» (опять-таки я) превратился в беглого бунтовщика Пугача. Не действовали уже гневные окрики Емельяна Ивановича: «Кого вы вяжете? Ведь если я вам ничего не сделаю, то сын мой, Павел Петрович, ни одного человека из вас живым не оставит!».
Меня связали, и верхом отвезли к Яицкому городку, а затем сдали офицеру. Михельсон и приказал отправить меня в Симбирск. Перевозил меня отозванный с турецкой войны прославленный екатерининский полководец Суворов. Меня везли в деревянной клетке на двухколесной телеге, а затем доставили прямо на двор к графу Панину, который встретил меня на крыльце… «Кто ты таков?» — спросил он у меня. «Емельян Иванов Пугачев», — отвечал я ему. «Как же смел ты, юр, назваться государем?» — продолжал Панин. — «Я не ворон» — возразил я, играя словами и изъясняясь, по обыкновению, иносказательно,- «Я вороненок, а ворон-то еще летает». Панин, заметя, что моя дерзость поразила народ, столпившийся около дворца, ударил меня по лицу до крови и вырвал клок моей бороды…»
…Тысячи людей были казнены без суда и следствия. На всех дорогах восставшего края валялись трупы, выставленные в назидание. Невозможно было счесть крестьян, наказанных кнутом, батогами, плетьми. У многих отрезали носы или уши. И вот наступил тот день, когда к казни был представлен я. Я, Емельян Иванович Пугачев. Я, который стремился внести свою лепту в развитие государства, но как иногда бывает, прогадал с результатами, и сейчас все обернулось против меня. И вот, стоя на Болотной площади в Москве я взглянул в толпу, которая так и жаждала моей смерти. Вдруг в этой самой визжащей толпе, я увидел силуэт, смирно смотрящий мне в глаза, и узнал того самого Петра Гринёва. Что ж, пришло время расплатиться за содеянное. И, кивнув своему товарищу, я склонил голову над плахой. Послышался стремительный лязг топора…
