XII Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

1

Пепел кружился вокруг меня, как горький, неестественный снег в разгар лета. Он прилипал к моим ресницам, оседал на языке, оставляя привкус гари и разочарования. Преобладала вонь горелого дерева, но под ней скрывался ещё более зловещий, отдалённо металлический оттенок — запах крови и разрушений, вкус войны, который я, к сожалению, знал слишком хорошо. Мой родной город пылал, превращаясь в гигантский погребальный костёр. Небо, которое я помнил мягким, успокаивающим, словно яркий лазурит, расцвело зловещим багровым, цветом старого синяка, которая уже предвещала дальнейшую боль.

Мне было всего четырнадцать — дитя войны, преждевременно повзрослевшее из-за ужасов, которые разворачивались вокруг. Но тогда, за несколько месяцев до этого, когда мир еще казался стабильным, четырнадцать лет казались вечностью. Теперь я был просто… Макото. Это имя звучало чужеродно, без прежних ассоциаций. Моя мать исчезла, все было поглощено безжалостным пламенем ада, которое обрушилось на наш дом, как голодный зверь. Я отчётливо помню хаос той ночи, когда я отчаянно прикрывал крошечное тельце Кумико, моей младшей сестрёнки, пытаясь защитить её от дождя из раскалённых обломков. Жгучий жар словно пытался содрать с меня кожу, а грохот взрывов и треск горящих зданий оглушали, разрывая барабанные перепонки. Каким-то чудом мы выбрались из-под руин, цепляясь за жизнь, но они… они превратились в пепел, развеянный в зареве пожара.

Кумико. Моя маленькая Кумико. Ей едва исполнилось четыре года, хрупкий росток невинности, крошечная искра упрямства, которая отказалась погаснуть во всепоглощающей тьме. Её смех, нежный, как звон колокольчика на ветру, хрупкая мелодия надежды, был единственным маяком, удерживающим меня от полного погружения в пучину отчаяния. Теперь она была моей неотъемлемой частью, привязанной к моему сердцу невидимой нитью.

Она переставляла свои крошечные ножки, напевая в затянутое дымом небо, словно птица, стремящаяся к свободе. Её взгляд был устремлён на какой-то невидимый прекрасный горизонт, который видела только она, полный надежд и мечтаний. Она напевала немелодичную песенку о далёких землях. Её голос был тихим, почти неслышным, но в нём сквозила непоколебимая вера в то, что однажды они окажутся в тех прекрасных краях. Она была моим солнцем, моей причиной продолжать дышать, продолжать бороться, даже когда всё вокруг рушилось и казалось, что нет сил идти дальше.

Я понял, что она всё, что у меня осталось. В этом мире, где каждый день приносил новые ужасы и страдания, она была моим единственным светом. Тяжёлое бремя этой ответственности легло на мои хрупкие плечи, более тяжкое, чем любая бомба, более сокрушительное, чем любое обрушившееся здание. Я больше не был мальчиком, мечтающим о простых радостях жизни, которые теперь казались такими далёкими. Я стал добытчиком, щитом от преследовавших их ужасов. Я должен был быть сильным, смелым, чтобы она могла продолжать верить, что всё будет хорошо.

Но меня терзала правда, я был всего лишь мальчиком. Как я мог защитить её в этом обезумевшем мире, где каждый уголок был полон опасностей, где каждый шаг мог оказаться последним? Как я мог быть для неё тем, в ком она нуждалась, когда сам чувствовал себя таким маленьким и беспомощным? Я не знал…

Мы жили среди руин того, что когда то было нашим районом среди скелетов зданий, пронзающих обугленное небо. Собирали объедки среди тлеющих руин, выискивая хоть что-то съедобное. Каждый день превращался в борьбу за выживание, бесконечную битву с грызущим голодом, парализующим страхом и отчаянием, нависшим над нами, словно грозовая туча. Мои руки, всё ещё слишком детские, покрылись волдырями и мозолями от постоянного копания в холодной каменной пыли в поисках чего-нибудь, любой мелочи, которая могла бы нам пригодиться, куска металла для продажи, лоскутка ткани для тепла, глотка грязной воды, чтобы утолить жажду.

— Макото-нии… — Кумико произносила моё имя тихим, робким голосом, но в нём всегда звучала неистребимая надежда. — Мы сегодня будем есть? Её широко раскрытые невинные глаза, огромные и тёмные на худеньком личике, преследовали меня, жгли совесть.

Я выдавил из себя слабую, ободряющую улыбку. Мышцы казались напряжёнными и неестественными. — Конечно, Кумико. — Слова на вкус были как пепел у меня во рту. Это была ложь, постоянная ложь, которую я повторял ей каждое утро, днём и ночью. Мой желудок сжался, болезненно напоминая о своей пустоте. В голове всё плыло — головокружительное последствие слишком малого количества еды и слишком малого количества сна. Я не ел как следует уже три дня. Кумико было ещё хуже.

Однажды среди груды искорёженного металла и обломков мы нашли выброшенную полусгоревшую дощечку и моток потрёпанной верёвки. И тогда под обугленными, безжизненными ветвями некогда плодородной вишни, я смастерил для неё качели. Она часами качалась на них, погрузившись в свой мир и не замечая ужасающих разрушений вокруг. И её смех, тонкий и чистый, словно серебряный колокольчик, эхом разносился по пустынному, безжизненному пейзажу, единственным звуком радости в этом мёртвом мире. Она сжимала в руках маленького потрёпанного зайку с торчащей набивкой, но для неё это было бесценное сокровище. Это был её друг, верный наперсник в мире, где все остальные либо исчезли, растворившись в пепле, либо были слишком поглощены собственным выживанием, чтобы заметить двух маленьких сирот.

Наш мир сузился до этого маленького, хрупкого оазиса надежды, отгороженного невидимой стеной от окружающего нас ужаса войны. Вечерами, сидя плечом к плечу на холодных руинах, я рассказывал ей истории, выдуманные сказки о храбрых самураях и волшебных существах, о далёких странах, где не было войны и голода. Всё, что угодно, лишь бы отвлечь её невинное сознание от суровой реальности нашей ситуации. Я научил её петь песни, которые напевала нам мама, и её нежный, как птичье пение, голосок звучал тонким контрапунктом постоянному, угрожающему гулу бомбардировщиков, круживших высоко в небе.

2

Но война была не только где-то далеко за пределами нашего маленького оазиса, она проникла и внутрь, разъедая наши желудки изнутри, отнимая последние крохи сил. И без того скудный паёк риса неуклонно уменьшался, а скудные объедки, которые мы подбирали, становились всё более редкими, и с каждым днём борьба за выживание становилась всё ожесточённее. Кумико начала кашлять, сначала тихо, потом всё чаще и сильнее, сухой, надрывный кашель сотрясал её маленькое истощённое тело, как хрупкий стебелёк на ветру.

— Макото-нии, мне холодно… — шептала она, прижимаясь ко мне в поисках тепла даже в разгар дня, когда жаркое летнее солнце пыталось пробиться сквозь пелену дыма.

Я понимал, что происходит. Слов не требовалось. Я видел это в пустых, потухших глазах других детей сирот, скитающихся по руинам, в их вялой походке, в запавших щеках, обтянутых тонкой кожей. Голод. Безжалостный, неумолимый враг, вплотную приблизился к Кумико, зловеще дыша ей в спину.

Пыль и пепел оседали на её волосах. Её дыхание было неровным, слабым, словно тонкая нить, готовая оборваться в любой момент.

— Кумико? — прошептал я охрипшим голосом, чувствуя, как к горлу подступает ком. Слова давались мне с трудом, словно я разучился говорить. Она приоткрыла глаза и с трудом сфокусировала на мне взгляд. В ее глазах, обычно полных жизни и смеха, сейчас читались лишь усталость и боль.

— Устала — пробормотала она едва слышно, и это было похоже на предсмертный хрип умирающей птицы. У меня сжалось сердце от невыносимой боли, пронзившей меня, как осколок стекла. Я чувствовал себя беспомощным, ничтожным.

Я вспомнил старую заброшенную теплицу, которую видел на краю руин несколько дней назад, когда искал хоть что-нибудь съедобное. Она была наполовину разрушена, крыша провалилась, стены обвалились, но всё ещё стояла. Это был призрачный шанс, отчаянная надежда, цепляющаяся за разрушенный мир, как плющ за мёртвую стену. Но это было всё, что у меня было. Всё, что могло хоть как-то помочь Кумико.

— Оставайся здесь, Кумико, — сказал я, выдавливая из себя улыбку, которая казалась натянутой и фальшивой. — Я обещаю, что скоро вернусь.. Просто отдыхай. Постарайся набраться сил.

Я в последний раз сжал её руку, чувствуя, как её пальцы, обычно такие сильные и цепкие, теперь безвольно лежат в моей ладони. Больше всего на свете я боялся отпустить её руку, боялся, что, когда я вернусь, её рука будет холодной и мёртвой. И, спотыкаясь, побрёл к оранжерее. Ноги у меня подкашивались от усталости и страха. Каждая мышца моего тела болела, словно меня били плетьми.

Оранжерея превратилась в кладбище из разбитого стекла и погнутого металла. Сорняки заполонили всё внутри, душили немногие оставшиеся растения. Я лихорадочно искал, мои руки были исцарапаны и кровоточили от острых осколков стекла, но я не обращал внимания на боль. Единственное, что имело значение, — это найти что-то съедобное. Наконец, в углу, скрытом разросшимися лианами и кучами мусора, я увидел его.

Томат.

Он был увядшим и хрупким, его листья были коричневыми и ломкими. Но на единственном крепком стебле висел один единственный ярко-красный плод. Один единственный идеальный помидор. Словно маленький огонёк надежды в кромешной тьме.

На глаза навернулись слёзы, затуманив зрение. Я осторожно сорвал помидор, держа его в руках, как драгоценность, как бесценное сокровище. Я знал, что этого будет недостаточно, совсем недостаточно, чтобы вернуть Кумико к жизни. Но это было хоть что-то.

Я помчался обратно к Кумико, сердце бешено колотилось в груди, словно птица, бьющаяся в клетке. Каждая секунда казалась вечностью. Когда я подбежал к ней, она лежала неподвижно, неестественно неподвижно, с закрытыми глазами. Меня охватила паника, ледяной ужас сковал все мое тело.

—Кумико! — воскликнул я, опускаясь на колени рядом с ней. Мои руки дрожали, голос срывался. Я боялся, что уже слишком поздно.

Но она открыла глаза, взгляд её был расфокусирован, словно она смотрела сквозь меня, в пустоту. Я осторожно вложил помидор ей в руку, надеясь, что она поймёт.

— Вот — тихо сказала я, и мой голос дрогнул от волнения, от страха, от надежды. — Съешь это. Это придаст тебе сил. Пожалуйста.

Кумико медленно повернула голову в мою сторону. Ее глаза, обычно такие яркие и полные жизни, сейчас были тусклыми и усталыми, словно в них погас огонь. Она смотрела на помидор в своей руке с каким-то странным, непонятным мне выражением.

— Помидор? — прошептала она хриплым голосом, в котором почти не осталось сил.

— Да — ответил я, сжимая её руку. — Пожалуйста, съешь его. Ради меня.

Она долго смотрела на помидор, словно размышляя. Казалось, она пытается принять какое-то важное решение. Наконец она поднесла помидор к губам. Я затаил дыхание, наблюдая за каждым её движением. Она открыла рот и медленно, с усилием откусила маленький кусочек.

Сок брызнул ей на подбородок. Она жевала медленно, словно каждое движение требовало огромных усилий. Я видел, как напрягаются мышцы на ее лице, как она борется с усталостью.

— Вкусно — прошептала она наконец, и в ее голосе появилась слабая улыбка. — Спасибо.

Она медленно съела оставшийся помидор, кусочек за кусочком, глоток за глотком. Когда она закончила, ее глаза на мгновение блеснули. К щекам вернулся румянец, а дыхание стало немного ровнее.

— Как ты? — спросил я, мой голос дрогнул, когда увидел на её лицо что-то, похожее на улыбку

— Лучше, — сказала она, и я почувствовал, как огромная волна облегчения захлестнула меня. — Немного лучше.

3

Через какое-то время мы поселились у тёти по отцовской линии, но её ненависть к нам была осязаемой, она витала в воздухе, как запах варёной капусты в её тесной квартире. Мы были нежеланными гостями, лишними ртами, которых нужно было кормить в то время, когда сама еда казалась драгоценным, исчезающим ресурсом.

— Ты просто проедаешь наши запасы! — прошипела она однажды вечером низким и опасным голосом, как загнанная в угол кошка. Её глаза, и без того маленькие и узкие, превратились в безжалостные щёлочки, устремлённые на меня с холодной яростью. — Твоему отцу следовало подумать дважды, трижды, прежде чем бежать на флот и оставить вас двоих на произвол судьбы. А теперь посмотри на себя — паразит, ничего, кроме обузы! — Каждое слово она выплёвывала, как проклятие. Кумико, едва научившаяся отличать одуванчик от ромашки, была слишком мала, чтобы в полной мере осознать ядовитый смысл слов своей тёти. И всё же она отпрянула, словно от удара. Её ясные глаза, обычно искрящиеся невинным любопытством, затуманились от замешательства. Я сжал кулаки так, что побелели костяшки, чувствуя, как горячая волна гнева прокатывается по мне, сдавливая грудь и затуманивая зрение. Я не мог смотреть, как угасает её дух, как её радостная искра мерцает и грозит погаснуть под постоянным натиском жестокости моей тёти.

Однажды вечером после очередной особенно злобной словесной атаки моей тёти, решение укрепилось в моей голове, как затвердевший бетон. Я больше не мог подвергать Кумико этому постоянному негативу, удушающей атмосфере негодования и едва прикрытого презрения. Мы бы как-нибудь нашли способ выжить самостоятельно. Я собрал наши скудные вещи — несколько потрёпанных вещей, которые столько раз латали и перешивали, что они больше напоминали заплатки, чем ткань, изношенное и выцветшее одеяло, принадлежавшее нашей матери, которое почти не грело, но дарило ощущение уюта, и самое ценное сокровище Кумико — маленького зайку, игрушку с обесцвеченной от бесчисленных часов игры шерстью. Под покровом глубоких сумерек я тихо взял сестру за руку и вывел её из единственного места, которое мы знали как подобие дома в неопределённую тьму за его пределами.

Вскоре мы наткнулись на заброшенное бомбоубежище у реки — сырую, тёмную дыру в земле, пахнущую плесенью и прелыми листьями. Там было далеко не уютно, бетонные стены были влажными на ощупь, воздух был тяжёлым и неподвижным, но каким-то странным образом это место стало нашим. Мы собирали опавшие листья, шуршащие и ломкие под ногами, и подбирали обрывки ткани — грубые мешковины и рваные остатки старой одежды. Мы разложили их на холодном земляном полу, сооружая импровизированное гнездо, хрупкий барьер от леденящей сырости, просачивающейся из-под земли. Здесь, в тусклой, земляной тишине, нарушаемой лишь каплями воды, просачивающейся сквозь бетон, смех Кумико медленно возвращался. Это была хрупкая мелодия, постепенно становившаяся всё громче.

Целыми днями я бродил по израненным войной улицам в поисках хоть чего-нибудь съедобного. Мой желудок сводило от голода, и каждый шаг давался мне с трудом. Я пробирался сквозь разбитые заборы в заброшенные сады, где среди увядших цветов и сорняков, может быть, чудом сохранилось забытое яблоко или несколько уцелевших ягод. Я подбирал объедки с мусорных куч, от которых исходил тошнотворный запах гниения, но даже это, казалось, могло стать спасением. Иногда, собрав остатки мужества, я решался просить милостыню, сминая свою гордость с каждой протянутой рукой. В глазах прохожих читались усталость и равнодушие, каждый был занят собственной борьбой. Но ради Кумико я был готов на всё. Драгоценный рис — последнее, что у нас оставалось, я обменивал на всё, что мог найти. Кусочки ржавого металлолома, старую залатанную одежду, ненужную кому-то обувь — всё, что могло хоть как-то пригодиться другим, чтобы выменять у них немного еды. Я ненавидел это постоянное чувство отчаяния, липкий страх, грызущий голод, который разъедал изнутри и никогда не отступал, но я делал это, я должен был делать это — ради Кумико.

4

Вечерами при тусклом свете коптилки я рассказывал ей истории о довоенной жизни, о наших ушедших родителях, чтобы в её памяти не стёрся их образ. Я описывал цветущие весной сакуры, нежные розовые лепестки которых устилали землю, словно снег. Вспоминал праздники с яркими огнями фонариков, весёлой музыкой и вкусной едой, ароматы которой, казалось, всё ещё витали в воздухе моих воспоминаний. Я яркими словами рисовал картины мира, которого, возможно, уже не существовало, создавая мир красоты и покоя, в который мы оба могли бы сбежать, хотя бы ненадолго, где голод и страх не имели власти. Мой голос становился тише, когда я видел, как ее глаза наполняются надеждой, отражение далекого счастливого прошлого.

Кумико, в свою очередь, делилась собственными историями, фантастическими рассказами о говорящих животных, мудрых лисах и храбрых принцессах. Её голос, несмотря на физическую слабость, был наполнен детским восторгом и неугасающей верой в чудо, которая так сильно противоречила суровой, жестокой реальности вокруг нас. Она часто прижимала к себе свою потрёпанную игрушку с отсутствующим глазом и выцветшим от времени и грязи шерстью, и шептала ей на ухо секреты, доверяя самые сокровенные мысли. Игрушка была её молчаливым лицом, верным защитником, осколком мира, в котором всё ещё царила магия и добро побеждало зло. Глядя на её лучезарную улыбку в эти моменты, я забывал о голоде и отчаянии, погружаясь с головой вместе с ней в мир её фантазий.

Но война была безжалостным врагом, не знавшим ни жалости, ни сострадания, и голод оказался её самым коварным и эффективным оружием. Наши скудные запасы таяли с ужасающей скоростью. Рис, который когда-то казался нам спасением, становился всё меньше, превращаясь в горстку зёрен на дне мешка. Наша еда теперь представляла собой водянистую, почти прозрачную кашу, сваренную на травах, которая едва ли могла обмануть голодный желудок, скорее лишь продлевала мучения. Силы Кумико угасали на глазах, она становилась всё слабее и тише. Я тоже худел, чувствуя, как тело теряет крепость, мои движения становились медленнее, каждый шаг требовал всё больше усилий. Страх за Кумико сжимал сердце ледяными тисками.

От отчаяния я начал воровать. Это шло вразрез со всем, чему меня учили с детства, — честности, порядочности, уважению к чужому имуществу. Но в моей душе не осталось места для моральных принципов, когда речь шла о выживании Кумико. У меня просто не было выбора. С наступлением темноты я пробирался на отдалённые фермы, перелезал через заборы, крался между грядками, рискуя навлечь на себя гнев разгневанных фермеров, которые сами были на грани голода и готовы были защищать свой скудный урожай до последнего. Я отчаянно пытался найти хоть что-нибудь — несколько початков кукурузы, картофелину, пучок моркови, чтобы накормить Кумико, чтобы увидеть на её лице хоть тень облегчения. Однажды посреди ночи меня поймали. Крепкие руки схватили меня, выволокли на лунный свет и избили жестоко, беспощадно. Удары сыпались градом, боль пронзала всё тело, кровь заливала глаза. Они не щадили меня, не спрашивали, не слушали оправданий. Сквозь боль и унижение я чувствовал лишь одно, мне удалось украсть горсть риса, зажатую в кулаке, и это было всё, что имело значение. Кумико будет есть.

Я даже осмеливался выйти в город во время воздушных налётов — безумный, самоубийственный рывок сквозь хаос и разрушения. Земля содрогалась от взрывов, в небе выли сирены, осколки свистели в воздухе, словно злые осы. Каждый шаг мог стать последним. Но страх за Кумико был сильнее страха смерти. Я врывался в заброшенные, полуразрушенные дома, где ещё недавно кипела жизнь, а теперь царили лишь тишина и запустение. Рискуя быть заживо погребённым под обломками рухнувших стен и потолков, я пробирался сквозь пыль и обломки в поисках еды, лекарств, бинтов, чего угодно, что могло бы помочь Кумико, что могло бы хоть немного облегчить её страдания. В этих мёртвых домах, где эхом отдавалось лишь дыхание смерти, я отчаянно искал жизнь для неё.

5

В один из самых отчаянных дней я отвёл её к врачу, усталому, измождённому мужчине в грязном халате, чьи глаза потухли от горя и бессилия. Он едва взглянул на Кумико, небрежно осмотрел её, словно очередного пациента в бесконечной очереди больных и раненых. Холодными, безразличными словами он подтвердил мои худшие опасения. Недоедание. Истощение. Обезвоживание. Он не предложил ни помощи, ни лекарств, ни надежды. Он просто устало покачал головой, поджав тонкие губы, словно говоря: «Ещё одна жертва бессмысленной войны». Слишком измотанный, слишком равнодушный, чтобы даже сочувствовать. В его равнодушии был самый страшный приговор.

Кумико слабела день ото дня, словно цветок, лишённый влаги. Её звонкий смех, когда-то наполнявший дом радостью, становился всё тише и реже, пока не превратился в едва слышное эхо и кашель. Искра жизни, горевшая в её глазах, медленно, неумолимо угасала, подобно догорающей свече. Её дыхание стало тяжёлым, а кашель, начавшийся как лёгкое покашливание, превратился в постоянный, изматывающий хриплый звук, разрывающий её маленькую грудь. Я прижимал её к себе, пытаясь передать ей хоть немного своего тепла, шептал ей сказки о храбрых самураях и волшебных лисах, пел колыбельные, пытаясь убаюкать болезнь, отвлечь её от боли, отчаянно пытаясь согреть её угасающее тело, изо всех сил пытаясь сохранить ей жизнь, цепляясь за каждую секунду, как будто мог удержать ускользающее время.

Потом, однажды утром, она не проснулась. Её маленькое тельце, обычно такое тёплое и живое, было холодным и неподвижным.

Мир остановился, замер, раскололся на осколки, исчез. Война, голод, вечный страх, преследовавший нас каждый день, словно тень, — всё это вдруг исчезло, потеряло всякое значение. Не осталось ничего, кроме Кумико, неподвижной и молчаливой в моих объятиях, тяжелее свинца. В тот момент только ее отсутствие занимало все мое сознание, заполняло собой все пространство, заглушая любые внешние звуки.

Я кремировал её на берегу тихой реки, чьи воды равнодушно текли мимо, на маленьком жалком костре, сложенном из сухих, обломанных веток и обрезков старого дерева, которые я смог собрать. Дым от костра, горький и едкий, поднимался к серому небу, унося с собой частичку меня. Я положил рядом с ней её любимую игрушку, потрёпанную и выцветшую от времени, но всё ещё дорогую её сердцу. Её обгоревшая фигурка, некогда яркая и весёлая, сгорела вместе с ней, превратившись в пепел. Собрав её прах, лёгкий, как пух, я бережно поместил его в жестяную коробку из-под конфет, маленькую серебряную шкатулку, немного потемневшую от времени, в которой уже хранились хрупкие останки моей младшей сестры — сестры, ставшей для меня всем.

Война закончилась через несколько недель. Япония капитулировала, опустив знамя в знак поражения. Эта долгожданная новость, которую все так жаждали услышать, не значила для меня ровным счётом ничего. Голос, дрожащий и полный скорби, доносившийся из хрипящего радиоприёмника, говорил о мире, о новой надежде, но я слышал только звенящую тишину, наступившую после ухода Кумико, тишину, которая давила на уши и не давала дышать.

Позже я узнал, что наш отец погиб, пропал в бушующем море, где он нёс службу, надеясь защитить нас. Не было ни долгожданного возвращения домой, ни радостного воссоединения, только вечная, угнетающая пустота, разрастающаяся внутри меня, словно чёрная дыра.

Я бесцельно бродил по улицам, словно тень, неся с собой прах моей сестры. Ветер трепал мою одежду, а холод пробирал до костей. В сумерках я оказался на вокзале, наполненном гулом голосов и запахом пыли и пота, окружённый множеством других заблудших душ, таких же потерянных и измученных, с пустыми, потухшими глазами и измождёнными, голодными лицами. Я сел, прислонившись спиной к холодной шершавой бетонной стене, дрожа от усталости и голода, крепко сжимая в руке жестяную коробку из-под конфет — единственное, что связывало меня с прошлым. С жизнью.

Я так устал от всего этого. Так проголодался, что тело отказывалось повиноваться. Так окончательно, бесповоротно сломался под тяжестью потерь и безысходности, что уже не видел смысла бороться дальше.

Затем мир вокруг померк, и наступила непроглядная тьма, поглотившая меня целиком. Поглотившая все.