— Костян, ты? — раздается бойкий, будто бы так и не сломавшийся голос. Я оборачиваюсь и чуть не сталкиваюсь носом с мохнатой шапкой. Через мгновение эта шапка оказывается на кучке серого снега, а мой нос упирается в жесткую ткань куртки.
— Ну ты даешь, — бьет меня по плечу, — и ничего не сказал! А сам!.. Разбирать да собирать радио наскучило?
Я пожимаю плечами:
— Ты тоже не звонишь…
— Это еще что!.. — отмахивается. — Вот Сизова в Псков потянуло — не свяжешься теперь. Зато некоторые на месте, — он подмигивает, — Аленку помнишь?
Аленку я знал только по ее огромным синим бантам. Дома ей волосы завязывали туго, а потом она целый день пыталась ослабить ленту. Ушла Алена от нас еще в четвертом классе, но многие с ней продолжали общаться.
Вижу, что мой старый товарищ улыбается как-то странно:
— Она обратно вернулась. Учит — пока в начальной школе.
Я замечаю у него в руках маленький букет из облысевших роз: рядом с нашими ботинками валяется пара лепестков. Улыбка становится больше и кривее, и румянец, кажется, распространяется по всему лицу, что делает его похожим на поросенка. Очень довольного поросенка. Зачем-то он старается натянуть на глаза шапку, на которой еще остались мелкие крупинки серой массы.
Мы молча входим в огромное здание. Нам неловко оттого, что в помещении совсем тихо: поздно, и многие дети ушли домой.
— А я к Василию Аркадьевичу, — говорю неестественно бодрым голосом.
Он оглядывается на меня, смотрит так, словно забыл, что я иду за ним. Встряхивает плечами и сжимает мою руку своей огромной ладонью:
— Ну бывай… Может и застанешь его, — и видя мой недоуменный взгляд, поясняет, — Увольняется, Кость, — он хлопает меня по плечу.
Отходя, пытается расправить одну скрученную розу в букете, и задетые им лепестки остаются там, где скрываются стебли цветов. Хмурится, но когда вновь замечает меня рядом, совершенно непринужденно улыбается:
— Он должен вещи собирать. Ты же знаешь сколько у него их, — он широко разводит руки, и алые пятна, покачиваясь, падают на пол.
По огромному коридору я иду один. Школа ничуть не изменилась: всё тот же блестящий кафель, белые стены и искусственные цветы. Здесь никогда не было настоящих, — может быть из-за лени уборщиц, не желающих снабжать водой многочисленные горшки с землей, а может, учителя опасались аллергии у комиссии, любящей посещать наше учебное заведение и присваивать ему разные места в рейтинге.
Василия Аркадьевича, не только учителя истории, но и руководителя театрального кружка, комиссия всегда рассматривала отдельно, как особо ценный экземпляр. Василий Аркадьевич, в свою очередь, принимал комиссию не очень охотно: театральный кружок в нашей школе не должен был существовать вовсе. Когда его открыли, я был уже в восьмом классе, а историю у нас вела пожилая женщина, своей растрепанной прической и длинным носом похожая на ворону. Директору, конечно, нравилась больше эта «ворона», чем новоприбывший учитель, организовавший кружок творческой самодеятельности и подозрительно интересные уроки, из-за которых ученики не то, что с удовольствием учили дату отмены крепостного права, а даже спорили – дело едва ли не доходило до драки! — кто из них точнее запомнил все причины русско-японской войны. Методы преподавания странного историка благоприятно влияли на рейтинг: комиссия с радостью приходила в нашу школу и хвалила директора, поэтому тот вскоре смирился и с тем, что теперь ученики после уроков становились царями, разбойниками и ежами. Учительница-ворона же не смогла принять поражение в неравной борьбе за право зваться человеком, привившим детям любовь к истории, и оставила нас наедине с Наполеоном, чем ранила директора в самое сердце. Василий Аркадьевич с неизменно лукавым взглядом и доброй улыбкой одолел вместе с нами Бонапарта, — после этого наш класс без истории жить не мог. А мы с Витькой не могли жить еще и без театрального кружка.
Только вот я вскоре бросил и кружок, и Василия Аркадьевича, и Витьку, потому что ушел в ближайший лицей заниматься науками точными и, как говорит мой папа, правильными. Там меня задушила физика, толстыми справочниками ударила математика, циркулями ранило черчение, и о любви к истории я больше не вспоминал. Пока на днях не нашел среди микросхем и проводов пыльную книгу с характеристикой внешней и внутренней политики Ивана Грозного. Изображенный на форзаце портрет царя-батюшки почему-то имел ехидные глаза… Усмехающиеся… Лукавые…
Книга оказалась тяжелой, и бежать с ней было нелегко. Она удерживает меня, словно якорь, притягиваясь к полу перед приглашающе распахнувшейся железной дверью. Обхватываю пакет с книгой, рывком поднимаю и делаю большой шаг, зажмуриваясь. Чувствую, что желтоватый свет попадает на мои глаза и словно гладит по щекам, будто бы говорит, смеясь: «Ах, ну разве тебя здесь кто-нибудь обижал?»
И я действительно слышу смешок. Старческий… Добрый… Быстро моргаю. Кажется, что лицо напротив светится. Да так ярко, что если будешь смотреть долго, то непременно ослепнешь. Я опускаю глаза.
— Как ты изменился, а все тот же, — Василий Аркадьевич слишком резво для человека его возраста передвигается по классу.
Его ничуть не удивляет мое присутствие: он продолжает хватать всё, что попадается ему под руку на полках находящегося в конце кабинета небольшого шкафчика и складывать вещи на первую парту.
— Я книгу вам принес, Василий Аркадьевич, — он останавливается посреди кабинета с тремя кружками в руках, выжидающе глядя на меня.
Приподнимает уголок губ, когда из пакета показывается уголок красной обложки, и мгновенно теряет интерес к моей персоне, вяло указывает на парту:
— Положи сюда, — и вновь уходит вглубь класса.
Глазами пытаюсь найти место среди гор каких-то бумаг, учебников, флешек и, обходя парту, спотыкаюсь. Машинально хватаю падающее растение за высокий коричневый стебель. Неожиданно с другой стороны его подхватывают морщинистые с выпирающими венами руки:
— Что же ты!.. – Василий Аркадьевич взволнован, но я знаю, что ругаться не станет: он никогда не повышал голос, — Ведь это самое дорогое… Без него я бы уже давно отсюда ушел, — учитель вздыхает и тормошит небольшому дереву листки.
Некоторое время он задумчиво перебирает губами, пристально глядя на дерево, будто бы спрашивает одними глазами: «Будем рассказывать или не станем?» Я тоже смотрю на зеленые продолговатые листки и сдвоенный ствол. Декоративная ива всегда стояла в кабинете Василия Аркадьевича в углу, рядом с учительским столом. Историк мог взять лейку прямо на уроке и, рассказывая об изменении тактики в нескончаемых войнах, невзначай полить растение. В такие моменты он выглядел особенно настоящим. Не было привычных лукавых глаз и нарочитой резвости, резкости в движениях.
— Это мне Витя Козловкин подарил… Твой, кажется, друг был?
Витька был младше меня на год и учился в классе Василия Аркадьевича, а потому одним из первых пошел на кружок, а из моих друзей – единственным. Играл он лучше всех, но сам этого не замечал и очень удивлялся, когда ему доставались главные роли. У Витьки были светлые кудри, ямочки на щеках и очень веселый нрав: он никогда не уставал после уроков, прыгал по сцене так же бодро, как и руководитель кружка, за что получил прозвище, созвучное с фамилией – Козлик. Иногда даже сам Василий Аркадьевич называл его так. Я неосознанно произношу эту давно забытую кличку и чувствую, что мои глаза – сам не знаю отчего – начинает щипать.
— Козлик, — подтверждает учитель и шумно втягивает воздух.
Козлик… Козловкин… Сидит на первой парте, сводит брови и словно всё понимает. Сочувствует… Седьмой «Б»… Восьмой «В»… Галдящие девятые… Забытый телефон… Пустые извинения, напуганные глаза… Наконец тишина… Звенящая, холодная… Пугающая… Около кабинета слышатся голоса:
— А мне не нравится. Странный он, — звонко, а оттого очень громко и отчетливо.
— Да нормальный кружок… — несколько тихих слов, сравни бормотанию, — Дисциплинированный…
— Вот-вот, — еще более звонко, потому что радостно, — То читай ему веселее, то на занятия и на минуту опоздать нельзя! И все требует, требует… Ради премии старается, наверное. Для статистики.
Требую… Для вас же и стараюсь. Статистика-статистика… Даже дети – и те о статистике. На столе, прямо перед моим носом, призывно – «…по собственному желанию…» Желание! Можно ли чего-то желать, можно ли стремиться осуществить действительно желаемое, если ты один?
Громко хлопает дверь. Громко шуршит листок. Чьи-то громкие шаги за спиной:
— Василий Аркадьевич! – я оборачиваюсь.
Рядом с кудрявым мальчиком я вижу такое же кудрявое дерево.
— Правда симпатичное? – Витя улыбается еще шире, — Давайте его в класс поставим? А то цветы-то везде искусственные… — брови семиклассника складываются домиком, — Вы не переживайте! У меня и лейка есть!
Прежде чем я успеваю ему хотя бы что-то промычать, в моих руках оказывается лейка, а потом она с растением и вовсе становится моей единственной спутницей: Витя, улыбнувшись и помахав рукой, подпрыгивая, убегает…
— Василий Аркадьевич, давайте я вниз его отнесу? – и пришедший ко мне берет в руки коричневый горшок, стараясь не помять крону.
— Поставь его лучше в тот угол, — не обращаю внимание на удивленный взгляд. – Я и без него теперь как-нибудь… А вот новому учителю может понадобиться…
У нас с Костей в каждой руке огромный пакет. Мы уходим, не оглядываясь, но каждый знает, что на учительском столе блестит маленькая желтая лейка, а в углу стоит – и будет стоять дольше самых искусно сделанных тканевых цветов! – небольшая старая ива.
