Рано взрослеют дети во время войны.
И сколько бы времени ни прошло,
Не сотрутся из памяти события тех дней.
Это забыть невозможно…
Галина Суховерх.
Прошло много лет с тех пор, когда закончилась Великая Отечественная война, но в каждой семье воспоминания о том страшном времени будут тревожить сердца людей. Бабушки и дедушки, глядя на своих внуков и правнуков, радуются их веселому и беззаботному детству. Игрушку покупают самую яркую и современную, курточку или кофточку берут модную, конфеточки и пряники принесут вкусненькие. Не могут наглядеться, как малыш делает первые шаги, учится говорить слова «ба-ба», «де-да». А вот когда ребенок разыграется, развеселится, у бабушек и дедушек на глазах слезы наворачиваются. Тут-то и вспоминается им свое детство, которого у них не было. Так было и у этого деда Миши, сухонького, небольшого росточка, но крепенького старичка. Внуков и правнуков у него было много, всех по имени не помнил, но каждому радовался, для кого-то качели делал, кому-то коляску отремонтировал, велосипеду колесо подправил, а то и куколке руку или ногу пришил. Дети довольны, а у дедушки слезы на глазах:
— Деда Миша, что случилось? — спрашивают сыновья или снохи.
-Нет, нет, ничего, все нормально.
И только вечерком, когда всех детей уложат в кроватках спать, увидев счастливых снох или дочерей, садится в беседке выпись чаю или холодного компота. Только тогда его можно спросить:
-Дед, а что плакал-то?
Сначала опять будут слезы, тихие вздохи взрослых, и только потом скажет.
-Я свое детство вспомнил:
Жили хорошо, нас было четверо, по-моему, в садик ходили, может они и как- то по-другому назывались, я уж не знаю. В один будничный день родители собираться начали и сказали нам, что будем переезжать в другой город. Мы игрушки собирали, родители — одежду. Закрыли квартиру, спустились по лестнице. Мама двух за руки взяла, отец двух за руки взял. Ехали на автобусе, на поезде, долго шли пешком, почему переживали, как будем переходить, что будем переходить, где будем переходить. Видели людей в военной форме, сначала испугались малыши, к маме прижались, а старшая сестра еле-еле по слогам прочитала: «Граница». Долго мы сидели в каком-то помещении, все ждали, когда же дальше поедем в какой-то город, а мама и папа о чем-то долго говорили, объясняли, ходили из кабинета в кабинет. Наконец, мама сказала, что едем к родственникам, разрешили. Оказывается, из Чехословакии наша семья переехала к родственникам на Украину. Родители подумали, что здесь война нашу семью не достанет. Только устроились, обжились, у нас была своя детская комната, двухъярусная кровать, игрушки и целый двор для игр, как мама и тетка заголосили: «Война!», «Господи, война», ну и мы дети тоже реветь начали, отец и дядя головы опустили и молча сидели.
-Ой, деточки, мои, что такое «война», я понял чуть позже. Самая старшая была сестра Ева, потом Миша (Я), Иван и Николай. Отец и дядя ушли однажды и не вернулись. Мама и тетка голосили и молились, и самых маленьких к себе прижимали. Я и сестра только шмыгали носом и не знали, что делать. Как-то утром пришли строгие военные, о чем- то кричали, мама собрала детей, и мы, держась за мамин подол, шли, мне кажется, долго. Отказались в большом сарае, стены из досок, через щель свет проникал. Женщин и детей было много, можно было только стоять, самого малого мама держала на руках. Мама говорила нам:
-Дети, тихо. Немцы! — не отходите от меня, дети, тихо!
Потом другие женщины уговаривали детей сидеть или стоять тихо! Сначала кричали эти немцы: «Евреи есть? Никто не откликался, не отзывался! Долго никто не приходил, никто не выходил, женщины плакали. Дети сидели тихо. Пригнали еще детей и женщин, хотя и так места не было, очень тесно было, кто не мог стоять, сидели прямо на полу или у мамы на коленях. Опять пришли немцы, опять искать каких-то евреев. Две женщины и трое детей встали, их увели, больше они не вернулись. К вечеру нам принесли воду.
На следующий день немцы кричали еще какие-то слова, и встала моя мама с сестрой, еще какие- то женщины с мальчиками. Ушли! Мама в слезах вернулась, Ева – нет. После окончания войны Ева вернулась, взрослой, красивой. Ее взяли в немецкую семью нянькой. Как ей там жилось, не рассказывала, только говорила, что день и ночь с ребенком сидела. Вначале трудно было, так как ничего не умела, и сама еще ребенком была.
Сколько дней мы сидели в этом сарае, я не знаю. Немцы приходили и кричали:
-Кто русские? Кто нерусские? Кто украинцы? Кто цыгане? Каждый раз кто-то вставал и их уводили, но никто не возвращался. Потом вывели и нас, мама голосила, но ее никто не слушал, ее толкали, а она лишь прижимала к себе нас за руки, а самый маленький держался за юбку. Перевели из одного сарая в другой, там места было побольше, трое взрослых было и детей до десятка, примерно от 6 до 9 лет. Наш Коля самый маленький, ему разрешили быть с мамой. Каждое утро я и еще четверо мальчишек уходили работать, как говорили сами немцы «батрачить». Дальше дед сидел и тихо плакал, а мы ждали и не знали, то ли молчать, то попросить деда больше не вспоминать, то ли найти слова утешения. Самый смелый из нас спрашивал:
-Дед, что значит батрачить? Это значит – работать?
-Нет, дети, это хуже, чем работать. Русских детей били сильно, евреям доставалось, я назывался чехом. Меня ругали на их языке или на ломаном русском: «Плохо». Заставляли переделывать. Мне надо было убирать грязь во дворе после машин, тракторов, мести, мыть цементный пол, а я это не умел. Носили из колодца воду в бочку, разливать нельзя, а мы тоже не умели делать. Взрослые мужчины, тоже пленные, большей частью больные или раненые, что-то строили, а мы, ребятишки 6-8 лет, топоры, пилы, подносили, уносили. Доски строгали вместе со взрослыми, таскали тяжелые плиты, камни, железо, сами не понимали, куда, зачем, почему. К вечеру ноги, тело и руки ныли от тяжелой работы. Если хлеб какой-то невкусный, и только мамины слова: «Ешь, сынок, так надо, ешь. Живой и хорошо». Сильно избитых детей уводили, они больше не возвращались, приводили других, и опять слышались крики немцев:
— Русский? И удары плеткой. — Еврей? Удары плеткой. По имени нас не называли, «Ты» — это было лучшее обращение к нам и тыкали нам в спину или в грудь палкой, указывая, куда идти. Утром, когда расставались с мамой, мы плакали, не хотели работать, но сердить немцев было опасно. С палками, плетками или ремнями они стояли, нагло улыбаясь, и на своем ломаном кричали: «Работать». А работать было страшно. Лаяли большие собаки, которые были и ростом больше, чем мы. Взрывы, бомбежки, расстрелы. Мама тоже утра и вечера работала: стирала одежду, гладила, мыла полы, иногда выполняла черную, грязную работу на кухне. Приходила уставшая, но, увидев, что нас уже в барак пригнали, старалась улыбнуться и шептала: «Живые, Миша, Ваня. Терпите мои дорогие, так надо, хорошо, что живые». Не обращая внимания на жесткий и холодный пол, рядом с мамой засыпали быстро. Вместо колыбельной, были слезы матери и наши, детские. Очень долгое время наша работа была просто изнурительной, для детей невыносимой. Может, через год к пленным привели мужчину, по своей профессии он был строителем, а в жизни — многодетным отцом. Нас троих мальчишек самых старших, лет сами — восьми, взял себе в помощники. Нашел к нам подход, сумел нам в суровое и голодное время объяснить, что в дальнейшей жизни пригодится умение строить. Он забрал нас в мужской барак, пообещал нас научить возводить дома и изготавливать мебель, вселил в нас веру в лучшее, и мы работали с ним на стройке, вернее учились строить. Он нас жалел, если мы, дети, сделали неверно, как немцы, не бил, жалел, относился как своим. Потом в помощь еще мужчин ему дали, нам еще легче стало. Но была осень с дождями, зима со снегом, а одежды у нас не было, и спал нас дом, который строили. Вспоминать это каждый раз тяжело, забыть невозможно. Когда я вижу, как сегодня играют дети, свои, соседские, я радуюсь, что они смеются, что у них есть это самое лучшее время-детство».
Так заканчивает свою историю дедушка Миша. Мы, его дети, слышали не один раз, но знаем, что дедушка плачет всегда, когда вспоминает свое детство. Это совсем невеселая история. Вот сидит ли на лавочке старичок, идет ли по улице дедушка с палочкой, видит играющих детей, улыбается им, радуется их детской игре, а у самого сердце ноет от душевных ран.
