XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Люди заполнили улицы, словно мухи, носясь туда и сюда. Они были на одно лицо, с выпученными глазами и гладкими лапками. Я шёл, отмахиваясь от их взглядов, и сам не смотрел на них.

Если есть где-то лицо, которое захочется глотать глазами? Есть ли кто-то, чьим потом захочется напиться, чей отпечаток захочется оставить на своём пластилиновом теле? Люди, люди, люди, среди которых – человек.

Мои руки желали притянуть каждого прохожего, этих насекомых, грубо трясти их, выпытывать: где же, кто же? Дорога уносила меня своим потоком, и я уже был в клочьях, был потерян, хотел кричать: все жадно смотрели на меня, но все были немы. Молчание распустило свои щупальца в уличной жаре и смоге, связывая каждого, разрешая лишь глазами звать на помощь.

Я подумал: «Это значит, значит, что я и сам нем?» Я поднял руки к горлу и, как дикий зверь, стал рвать ногтями кожу, ощущая тепло на пальцах — тепло несказанной крови.

Я измазал ею свои ладони и поднял их к небу. Внутри себя я слышал, как всё хлещет и бурлит; слышал только себя.

Вдруг множество рук обвило меня; я увидел, как прохожие карабкаются по мне, изо всех сил тянутся к раскрытому горлу жадными ртами. Я не знал, надо ли бороться или лучше дать им растаскать себя по кускам? Я знал – всё пошло не по прямой, мы нарушили свой ход – и это было хорошо.

Тучи сгущались, кроя улицу плотной тьмой. Люди расступились перед кем-то невидимым; я умирал, растекаясь по дороге. Я всё ещё мог видеть и слышать, но мои силы впитывались в асфальт.

Мои уши уловили звук тяжёлых, ритмичных шагов; кто-то остановился рядом с моей головой.

— Кто ты? – прогремел голос.

Мне не было страшно: разве мог я чувствовать страх? Я падал с края лезвия над пропастью. Я бесстрашен.

— Ты должен идти со мной, — сказал тот же властный голос, и я увидел перед своим лицом крохотную, пухлую ручку, протянутую мне. Я ухватился за неё и твёрдо встал на ноги.

Толпа окружила нас, но каждый отводил глаза от меня и от моего спутника.

— Пошли, — приказал он, и я пошёл за ним.

Мы направлялись вперёд. Мой спутник вёл меня, и я поспевал за шлейфом его чёрных рваных одежд.

Мы шли быстро, и уже оставили всех далеко позади. Улицы были пусты: на нас смотрели только глазницы домов.

Мой друг остановился и повернулся ко мне, снимая с головы капюшон, открывая своё детское личико.

***

Врачи открывали её лицо, снимая повязки и бинты. Они говорили, что будет сложно взглянуть в зеркало впервые; потом, быть может, привыкнет. Она догадывалась, что привыкнуть придётся не только ко своему отражению, но и ко взглядам повсюду – это было страшно, это было жутко. Питаться приходилось жидкими кашками и супами, какими кормят детей. Видимо, нижняя часть лица превратилась в такую же детскую кашку.

Процедура была совсем и совсем неприятной. Пациентке иногда казалось, что она чувствует свою челюсть, но знала, что её там нет – ей так сказали. Доктора склонились над её лицом, выполняя ювелирную работу.

Послышался скрип двери – кто-то зашёл. Никто не обратил на это внимания, кроме девушки, которую окружили врачи. Она посмотрела на вошедшего, а тот, как показалось ей, посмотрел на неё. Было сложно понять это, потому что его лицо закрывал капюшон, да и сам он был с ног до головы обмотан тряпьём. Но она ощутила острый, неотрывный взгляд . Стало тревожно.

Незнакомец тихо пересёк комнату и присел рядом с ней.

— Я могу… тебя угостить? – прохрипел он и достал из-за пазухи большой апельсин.

— Прости… детка, — в его голосе не было ни капли иронии; он был разочарован. Не всегда и не ко всем он нёс сладкие апельсины.

— Там не всё так плохо, если ты хочешь знать. Там есть и люди хорошие. Только сегодня встретил ещё одного: о! он был как лев, честное слово, не обманываю, зуб даю!

Девушка смотрела на говорящего с любопытством, но многого не понимая. Как могла, она кивнула головой в его сторону, желая получить ответ.

— Не двигайтесь, — сказал один из докторов.

— А! Я? Смотри, — сказал её друг и открыл своё детское личико.