XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Шляпник впускает в себя иголки,

прячет шприцы в карман.

Просто Алиса приходит только

если в глазах дурман.

Тихо садится на край кровати,

кривит в улыбке рот.

Шляпник рисует на ней печати,

молча ползёт вперёд,

греет ладони на жарком теле

[слишком прекрасный сон].

Кто тут реален на самом деле?

Может, совсем не он?
Может, она выключает лампу
и загоняет внутрь,
прямо под кожу, с десяток ампул,
чтоб оказаться тут?

Стены исписаны ало (словом)

глупой молитвой «t o u c h».

Раз в две недели приходит новый,

где-то -надцатый врач,

лживо мурлычет: «Привет, мой мальчик.

Может, отдашь мне шприц?

Ты же в лечебнице, это значит,

что никаких Алис».

Шляпник смеётся бессильно, колко,

шепчет: «Пошёл ты на…»,

режет сплетения вен иголкой,

чтобы пришла она.

Громко хохочет, сплетая косы

из золотых волос

[в собственных, рыжих, мерцает проседь

ранних горячих слёз].

Он остаётся один под утро.

Можно сойти с ума.
Может быть, это бы было мудро –

ампулы разломать,
может быть, это бы было верно –

бросить себя травить.
Смех получается злым и нервным.
Просто бери и рви,
рви – как порвал ты иголкой кожу,
рви – и пускай болит.
Эта любовь тебя уничтожит
раньше шприцов и бритв.
Думаешь, ты ей и правда нужен,
думаешь, всё, твоя?
Рви – и пускай без Алисы хуже.
Рви – и сшивай края.

Шляпник отчаян, наивен, верен
и безнадёжно пуст.

Если прислушаться, то за дверью
можно услышать хруст.

Пальцы выписывают прилежно

речитатив «c o m e b a c k«.
И почему достаётся нежным
долгий несчастный век?
Губы шевелятся, мерно шепчут,
будто молитву: ну,
ну, обними же меня покрепче
и потяни ко дну,
мне уже, знаешь, и Ад не страшен
[вряд ли в Аду больней].
Целься в грудину, где сердце пляшет.

Я подставляю.

Бей.