XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»
Один раз… Да нет, не один, больше, но всё начинается с чего-то одного. Один раз Гошка напел мне мелодию. Мелодия в мажорной тональности, но в ней нет бравурности. Когда я играю её на пианино – так, по-простому, одной рукой – мне становится странно. Вот Гошка – он, вроде, не лирик, а написал это. Его к литературе тянет, он слова к этому пробовал придумывать.
И пылает, и пылает
Пламя во мне.
И бушует, и бушует
Море во мне…
Там ещё слова были, да это и не важно. Эта мелодия – она самое главное, он ведь сначала мелодию, а потом слова написал. Да и слова вроде не совсем подходят, но…
Про такое непонятное говорят – в этом что-то есть. Иногда такое говорят только чтобы сделать вид, что думают и видят. Тогда на эти слова можно обижаться. А иногда… Да вот как сейчас.
Эта мелодия написана, точнее, услышана каким-то внутренним чутьём его в мажоре, но вызывает она странную беспричинную грусть. Такая грусть разливается в сердце поэта поздним вечером – бессознательная грусть по ушедшему за горизонт солнцу, потому что солнце встанет снова, но оно не будет прежним. Такая грусть возникает, когда кончается праздник и остаются лишь обрывки мишуры, которые треплет непонятно откуда пришедший осенний ветер – смесь усталости и разочарования. Странная светлая грусть, за которую не любят того, кто её показывает. Люди смотрят и непонимающе фыркают, и крутят пальцем у виска: не последний день он живёт, так что же тогда он сидит и несёт несусветную и унылую чушь? Откуда всё это?
Но грусть эта не выдумана в пьяном бреду, не вычитана в слезливых романах. Она оживает, едва появляется один особенный звук, один луч особенного света. И эта тоска не приходит ниоткуда, она всегда тлеет где-то внутри, в глубинах души, в дебрях самых таинственных и неизведанных.
И она откликается на этот звук, на луч, на слово, на случайно зародившуюся мысль из череды других, суетных и почти не играющих никакой роли. Она откликается, отзывается болью, щемящей болью где-то в тёмных глубинах подсознания…
Мажорная тональность. Да! Ну и что? Разве зависит от лада тот глубокий смысл, что передаётся на каком-то недосягаемом для обычных людей уровне? Тот смысл, что был заложен в один миг или в долгую ночь, когда тот, кто впервые услышал эти звуки, старался придать творению форму.
А он услышал в один миг. Он рассказывал. Это было, когда он встретил незнакомую мне Её.
Он однажды увидел Её, когда она входила в комнату, освещённая сухими тёплыми лучами солнца. Взгляды встретились, и внутри у него дёрнулась какая-то струна. А затем полилась песня, зазвенела живительной прохладной водой, заструилась родником, в хрустальных струях которого по вечерам плавятся звёзды.
А уже потом – это он тоже рассказывал – он забыл Её. Он стал заниматься музыкой, и какие-то новые впечатления вытеснили старые, хотя и не очень давние воспоминания. Он давно пережил эту мелодию, она теперь для него – пустые звуки, но…
Но напетые вслух – без причины, просто так напетые, они проникли в душу другому человеку и ожили там. И этот человек теперь, когда сидит в холодном зимнем полумраке комнаты, бережно касаясь клавиш фортепиано, размышляет. Размышляет о смысле жизни и необходимости смерти, о бессмыслии празднеств и благе тишины. И этого человека мучает непонятная тоска, то холодящая, то жгущая сердце…
А вдруг – какое-то знакомое сочетание клавиш, и снова…
И пылает, и пылает
Пламя во мне…
