XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»
Родители объявили, что едут работать на Север, а мне в самый разгар учебного года придётся без возражений отправиться к бабушке в небольшой городок на реке Вятке. В четырнадцать лет грустно осознавать, что взрослые вновь забыли посоветоваться с тобой. Понять их можно… Работа. Отца я редко видела дома. С мамой тёплого общения как-то не сложилось, но мне очень хотелось её внимания. Помню, как однажды мне было трудно заснуть и отчего-то хотелось расплакаться. Мама перед сном читала. Я бросилась к ней, села рядом, даже приподняла краешек одеяла в надежде нырнуть под его тёплую защиту… Строгое «не дури, ты уже взрослая девочка» заставило вернуться на место. Тоскливо чувствовать, что перед тобой закрыли дверь и потеряли ключи, быстро смирившись с тем, что не стоит их и искать… Тоска, поселившись где-то глубоко, как будто смыла краски жизни.
В бабушкин городок я приехала в морозные дни февраля. Старые деревянные рамы в окнах её дома покрылись причудливыми узорами до самого верха. Даже подмёрз цветок в горшке на подоконнике. Его листья почернели по краям и поникли. По ночам здесь было удивительно тихо, лишь изредка доносился голос диспетчера с железнодорожной станции. Я плохо спала, и днём не могла сосредоточиться на учёбе. Моя замкнутость отпугивала одноклассниц, и у меня не было подруг. В характеристике из прежней школы было немало написано о моих трудностях переходного возраста, так что за мной сразу закрепили школьного психолога. Бабушка мне дала полную свободу, да только куда с ней в почти непривычном месте, если не считать пару летних каникул, проведённых здесь ещё в начальных классах. Никому до меня не было дела. Лишь школьный психолог, которую в школе все называли Леночкой, разговаривала со мной по-дружески, не стремясь поскорее отделаться.
– Хочешь завтра сходить со мной к очень интересному человеку? – однажды спросила она. Дождавшись от меня растерянного кивка, Леночка тут же поинтересовалась, смогу ли я помочь ей сегодня испечь бисквит с лимонным соком. В гости надо было идти обязательно с таким бисквитом, потому что это традиция. Они с подругами соблюдают её по очереди и с бисквитом отправляются навестить одинокую старушку-художницу. Мне было всё равно, что делать и куда идти. Я постоянно мёрзла и хотела сладкого. Леночка словно угадала мои мысли. Мы испекли два бисквита и тут же съели один, запивая имбирным согревающим чаем. Она весело подмигнула: «Ничего, это знакомство изменит многое… Не смотри так недоверчиво. Радоваться жизни не все могут научиться, но у тебя получится».
Такое же угощение и теплота приёма ждали меня в доме художницы Розы Алексеевны. Я предполагала увидеть там несчастную и одинокую старушку с печальными, выражающими тоску глазами. Роза в молодости попала в автомобильную аварию, долго мучалась от полученных в ней травм, лечилась, но подвижность ног ей вернуть так и не смогли. Она передвигалась по дому в инвалидной коляске. Муж, на плечи которого легли все домашние обязанности жены, не выдержал, и вскоре ушёл от Розы. Творчество скрашивало её лишенную красок жизнь, может быть, спасало, не давая отчаяться. Это я так думала. Возможно, в начале её истории так и было. Сейчас же нас встретила жизнерадостная, худенькая, с озорным взглядом женщина лет семидесяти. Моя более молодая бабушка по сравнению с ней выглядела фонариком без батареек.
Роза Алексеевна усадила меня за столом рядом с собой, подкладывала в мою тарелку сладостей и называла меня своим счастьем. Внутри себя я ощущала теплый огонек, который согревал меня изнутри и разливался самой искренней улыбкой по всему телу. Я уже давно отвыкла от любых проявлений нежности. Мама редко находила для меня время, почти не интересуясь моей жизнью, а бабашка, все еще до конца не привыкшая ко мне, то ли боялась оказаться слишком доброй и разбаловать меня, то ли от непривычки, не уделяла мне особого внимания.
После чаепития мы оказались в мастерской. На стеллажах, словно книги, стояли холсты без рамок и с рамками. Полки занимали кувшины с кистями, коробки с тюбиками, акрилом, красками и еще множеством разных вещей. На полу возле стен тоже стояло несколько картин. На мольберте разместился неоконченный натюрморт. Пахло льняным маслом и скипидаром. Я очутилась в незнакомом, но таком притягательном и внушающем трепет мире.
Художница разрешила доставать холсты со стеллажа, чтобы лучше разглядеть их. Две картины мне особенно понравились. На одной горела свеча. Серебристый ореол вокруг пламени расплывался почти по всему пространству. В его искрящемся свете были заметны две фигурки – матери и прильнувшей к ней девочки. Их лица были едва различимы, но свет бесконечного счастья ясно читался в них. На другой картине был изображен мальчик, пускающий мыльные пузыри. Прозрачные шары разлетались во все стороны. Радужные переливы сверкали в воздухе, заполняя мир несказанной радостью. Я перенесла холсты к свету, чтобы лучше рассмотреть.
— Ты моё счастье! Выбрала самые лучшие работы. У тебя чуткое и мудрое сердце, барышня, — восхищённо произнесла Роза Алексеевна. Я совершенно смутилась, потому что не привыкла к похвалам. Не давая опомниться, она предложила мне позировать для портрета. После этого я стала бывать у художницы почти каждый день. Меня неодолимо тянуло в уютный дом к душевной теплоте этой хрупкой, обаятельной женщины. В минуты творчества художница переносилась в какой-то никому не ведомый мир. В её безграничном воображении существовала иная жизнь. Она давала ей столько силы для тепла и любви, что в реальной жизни Роза становилась неиссякаемым родником для жаждущих живительной влаги искреннего общения. Она забывала о своей инвалидности, когда становилась душевным светом для тех, кто заблудился в тумане потерянных надежд, разучился мечтать и верить.
— Ты совсем не похожа на свою маму, — однажды сказала она.
— Вы знали её?
— Прибегала сюда школьницей. Но её больше интересовало угощение. На картины она совсем не смотрела.
— Мама и на меня не любит смотреть.
Роза с нежностью коснулась моих волос, притянув к себе мою голову. Я не могла удержать хлынувших слёз. Они долго бежали по моим щекам. Терпеливая женщина не утешала…
Когда портрет был окончен, я продолжала ходить к ней. Иногда помогала тёте Маше, которая ухаживала за Розой и наводила порядок в доме. Потом мы втроём пили чай из красивых чашек с розовыми цветами, говорили о картинах и скорой весне и делали друг др угу красивые причёски. Каждый раз, подбегая к дому Розы, я с нетерпением ждала её слов: «Анечка, счастье моё!» И я верила в бесконечную искренность этих слов, хотя своим счастьем она звала и кошек, и старого спаниеля, и цветы в горшках. Мне даже казалось, что это слово разлеталось по всему дому и переливалось мыльными пузырями, как на картине с мальчиком. Я часто представляла себе эту картин, когда не могла заснуть. И тогда губы невольно улыбались, и внутри разливалась радужная волна тепла.
Бабушка лишь однажды поинтересовалась, где я пропадаю, и на мой ответ проворчала: «У Розы всегда проходной двор с тех пор, как её вернули с того света. И как ей не надоест устраивать эти бесконечные посиделки». И в самом деле, художница редко бывала одна. Приходили дети и взрослые, разные девушки с лимонными бисквитами, пожилые друзья Розы и покупатели картин. Все соглашались на чай за большим столом и долго не могли уйти, окунувшись в атмосферу тепла и доброжелательности. Лицо хозяйки всегда лучилось улыбкой, которой она встречала гостей. Она не унывала даже под натиском терзавших её болей. Они часто сковывали Розины жилистые руки. Тогда мы слушали музыку или смотрели записи спектаклей. Часто забегала Леночка. Она приводила то одного, то другого своего подопечного, сегодня с ней пришёл заплаканный рыжий мальчишка, который теперь будет учиться рисовать.
Весеннее солнце уже пропекло проталины на склонах. Окно в моей комнате больше не покрывалось узорами. В горшке с подмёрзшим цветком появились из земли новые зелёные стрелки. Они с каждым днём разворачивались в большие листы. Я почти не бывала дома. Мне всё больше нравилось сидеть в мастерской Розы Алексеевны и наблюдать, как она работала. Чтобы ей было удобнее писать в коляске, мы с тётей Машей привязывали подрамник на верёвки, закрепив их на потолочной перекладине. Новая картина Розы казалась мне совсем необычной. Художница так тонко накладывала краски, что сквозь них просвечивал холст и мелкие пятнышки белой грунтовки, будто мерцало множество искорок в тумане. На холсте в распахнутое окно к набухающим почкам и голубеющему небу улетала белая бабочка. Полупрозрачные крылья оставляли за собой расплывчатый серебристый шлейф. Он заполнял всю комнату радужными переливами.
Я долго не могла понять, почему Роза назвала эту картину «Счастье»:
— Это потому, что оно всё время ускользает?
— Хорошее не исчезает бесследно. Остаётся радужный шлейф воспоминаний. Однажды ты научишься ощущать счастье в себе и видеть в том, что вокруг, — ответила она.
Через месяц Розы не стало. Она никому не доставила хлопот своей смертью. Утром позвала Машу, попросила выполнить несколько поручений и сказала, что пора пить чай. Он так и остыл нетронутый в фарфоровых чашках с розовыми цветами. Именно в этот день она распорядилась подарить мне картину с улетающей бабочкой. Осиротев душой, я часами бродила по городу. Ноги сами несли меня к знакомому дому. На дверях непривычно висел замок. На сороковой день Леночка испекла наш традиционный лимонный бисквит. Мы позвали Машу и пили чай в мастерской Розы из таких родных чашек. И я чувствовала её незримое присутствие: нет, она не ушла, она здесь … рядом навсегда. Шлейф благодарной памяти окутывал меня, согревая теплом радужных воспоминаний и подаренного человеческого счастья.
