XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»
Особняк Ллойдов, Ланкастер, графство Ланкашир, Англия, Соединенное королевство.
9 декабря, 1897 год.
Первое, что вспоминается сейчас – было холодно. Очень холодно. Настолько, что пальцы на ногах замерзали, даже когда я протягивал ступни в шерстяных носках к горящему камину. Наверное, я напоминал замершего пингвина в этот момент – сидящий в глубинах старого кресла, закутанный в теплый клетчатый плед, привезенный отцом в подарок матери на помолвку много лет назад из Шотландии, и протянувший длинные ноги через потертый ковер поближе к огню. Огромная чашка крепкого кофе, заботливо сваренного Мартой, стояла на столике рядом со мной. Листки шуршали в посиневших пальцах, и иногда мне казалось, что черные буквы, всего лишь около часа назад напечатанные мною на печатной машинке, — такой же древней, как и все в этом доме, — эти маленькие бесенята начинают плясать на бумаге, раздражая меня еще больше. Повесть должна быть отдана в печать завтра, издатель безапелляционно и прямо намекнул мне, что если я не сделаю этого, постоянная колонка в газете будет потеряна. Это станет настоящим провалом, если честно. Публикации в газете последние два года являются моим единственным собственноручно добытым заработком и способом доказать отцу, что я могу делать что-то без его помощи и контроля. Потеря мною возможности печатать произведения будет его шансом на очередную издевательскую ухмылку в мою и листов бумаги в моих руках сторону, и возможно, еще одним предложением работать в его компании.
Впрочем, кого я отчаянно пытаюсь обмануть, удивлением для меня стало бы, если бы он, наоборот, не предложил этого. Похоже, я все-таки являюсь ошибкой системы на года вперед распланированной родословной нашей семьи. Все по мужской линии становятся крупными бизнесменами в семейной компании последние полтора века, но нет, по меткому замечанию отца, «Джозеф захотел нарушить правила, не изменяя своим привычкам». Я окончил литературный колледж, — позволю себе заметить, что окончил с отличием, — и стал писателем. Отцу, как следствие, это не пришлось по душе. Он стал вспоминать, как его дед передавал право управления компанией его отцу, как тот передал его ему после блестящего окончания университета, и в конце этой пламенной речи заявил, что я не должен разрушать семейные традиции. Я лишь напомнил ему слова матери, что была поэтессой и довольно известной еще до рождения моей старшей сестры. Незадолго до смерти она нашла мои рассказы, написанные во время долгой болезни, наполовину в приступах душащего бреда, которые я посчитал глупыми и бессмысленными, и не бросил в камин только по причине своей жалкой слабости и нежелания сжигать то, что отняло довольно большое количество времени. Исписанные листки, вырванные из старой тетради по грамматике, были спрятаны под подушкой, и порой я доставал их, перечитывая и усмехаясь своим литературным порывам. А матери понравилось. Ей всегда нравилось замечать мое стремление к раскрытию каких-либо талантов в себе – литературных особенно. Она показала их отцу, и, наверное, допустила ошибку, сказав, что «из Джозефа должен выйти хороший писатель». Когда мама умерла, отец упорно делал вид, что сказанные ею слова не значили ровным счетом ничего для моего становления в будущем, и вспоминать их он не считает должным. Скорее всего, именно поэтому он пришел в благородную ярость, когда я вернулся домой не с письмом о выпуске из университета и аттестатом с отличными оценками в руках, а с дипломом об окончании литературного колледжа и длинным обращением декана к моему отцу, в котором он расписывал мои писательские успехи. Старик действительно просил «дать мальчику шанс», видимо, зная о том, что моя творческая карьера начнется и закончится в кабинете с горой соглашений об обмене и купле-продаже. И тогда, со сползающей с обкусанных губ улыбкой и лишь возрастающим стремлением сделаться великим автором, я сказал ему те же слова, что произнесла мама в один из поздних осенних вечеров, стоя в отцовском кабинете в своем аккуратном шелковом платье, почти на том же месте, где в тот момент находился я.
«Мне кажется, из Джозефа должен выйти хороший писатель. Я верю в это, Альфред».
Ее слова, прозвучавшие из моих уст, вернули его в реальность, которой, кажется, он не давал поглотить себя долгие годы, омраченный смертью горячо любимой жены. Не знаю, как одним точным ударом воображаемого клинка мне удалось победить, но отец согласился. Он все также предлагал свою помощь в том, что касалось моего материального содержания, не лишил права возвращаться в дом, где я проводил по нескольку месяцев, заперев дверь в комнате и строча, легко вынимая мысли из глубочайших уголков разума, будто в давнем детском приступе бреда. Результат часто расстраивал меня по окончании, и, если честно, мне до сих пор кажется удивительным, как в те годы, будучи молодым и довольно зависящим от внешних факторов, в приступе разочарования и гнева я не отправил исписанные листы в огонь. Отец посмеивался над моим насупленным выражением лица или плотно сжатыми губами, когда я выходил из комнаты после «литературной горячки Джозефа», ухмылялся, порывисто сжимая плечи в попытке поддержать, увидев мои растрепанные волосы и покрасневшее от досады и стыдливой ненависти лицо после очередного нагоняя за задержку в издательстве, пожимал руку, когда я буквально летел домой, получив гонорар за успешную колонку или оценку известного критика, но ни разу за эти два года я не услышал от него упрека. В мою дверь почтовыми голубями стучались шутливые замечания по поводу того, не надоела ли «великому писателю» известность и не заметил ли он в себе желания уделить хоть чуть-чуть своего драгоценного времени бедной компании старого отца, но ни разу – прямого упрека, в том, что я выбрал не тот путь. Я видел его – это немое непонимание в его глазах, в сведенных над переносицей черных бровях и немного резких, неловких жестах. Ему все никак не могло стать понятным, как так случилось, что я стал искренне счастлив с этой кипой рукописей и печатных листов, набранных на старой машинке, вечно раздраженным издателем и редкими положительными отзывами критиков. Этого никогда бы не произошло, если бы я сдался и взял управление отцовской компанией в свои руки. Можно сказать, что моя душа жила в эти редкие мгновения взлета фантазии, когда я лихорадочно что-то писал, исправляя неподходящие слова и буквально сходя с ума от подступающего удовольствия увидеть готовый рассказ, складный стих или целую, полностью мною осмысленную повесть. В остальные моменты существовала лишь оболочка, выслушивающая недовольные ворчания издателя или его восклицания по поводу того, что «этот молодой человек все же непризнанный гений».
Именно по этой причине, в данный момент я сидел в старом кресле в библиотеке, еще отходя от предчувствия удовольствия видеть готовую повесть, часть которой уже завтра будет красиво напечатана аккуратными черными буквами на тонкой газетной бумаге известного издательства. Первая страница и одна из самых больших колонок, сразу после новостей – готов поклясться, можно было вытерпеть все бессонные ночи перед экзаменами и моменты падений в результате литературных неудач, все можно бы было перенести ради этого.
Марта, добрая старушка, знавшая меня с самого рождения, суетилась неподалеку, подкладывая свежие дрова к поленьям, уже сгоревшим в камине. Мне хотелось бы назвать ее своим единственным другом, ведь именно ей первой приходилось выслушивать мои рассказы и слабенькие, по обыкновению белые, стихи, если бы сама Марта не закрывала мне рот старой морщинистой рукой каждый раз, когда я смел только заговорить об этом. «Что ты, Джозеф, какой я тебе друг – старая няня или верная слуга, но не заслуживаю я быть другом тебе». Потом она обычно начинала говорить что-нибудь о приятелях, которые в первое время после моего возвращения из колледжа зачастую появлялись в доме. Нас было четверо молодых людей, считая меня, четверо выпускников различных заведений с литературным уклоном, оказавшихся неподалеку друг от друга, встретившихся и разговорившихся о своих увлечениях и тайных пристрастиях в один дождливый день. На самом деле, сознаюсь, я и вправду какое-то время считал их друзьями. Мы зачитывались произведениями Вольтера, Байрона и Гейне, обсуждали русских писателей и поэтов, за прошедший век обогативших мировую литературу, иногда обращали внимание и на средневековую европейскую классику. Довольно часто я и мои новые друзья читали друг другу то, что писали сами, сближаясь еще сильнее из-за свойственного всем молодым людям, открывающим в себе вдохновленные литературные порывы, смущения и необычайного волнения, когда об этом узнает кто-либо кроме них самих. Так продолжалось несколько месяцев, до того момента, как один из нас сменил род деятельности, сдавшись под давлением семьи и став потомственным врачом, что было в наших глазах предательством литературы и нашего маленького кружка. Компания каким-то образом развалилась так же быстро, как и собралась. Возможно, мы и были друзьями, хорошими приятелями без каких-либо лишних, не оговоренных обязательств. Если Марта, к примеру, была готова часами напролет выслушивать обо всем том, что творилось в моей голове, ни разу не заикнувшись о глупости и неразумности этих мыслей, то те друзья готовы были говорить лишь только о том, что было понятным и интересным для каждого из них – в моих глазах это равняется тому, чтобы быть друзьями, ни коим образом не затрагивая самой дружбы.
Гипсовый ангел, расположившийся на каминной полке, казалось, задорно подмигнул, тут же возвратившись в прежнее свое положение – это навеяло некоторые не совсем уважительные по отношению к своему здоровью рассуждения. Буквы все так же танцевали свой странный танец на белой бумаге, внезапно начинавшей раздражать меня своей чистотой и белизной. В какой-то момент в голову закрались мысли, что я схожу с ума, что бессонные ночи точно не идут на пользу, и сейчас настало именно то время, чтобы заснуть на несколько часов и доделать работу позже. Я громко усмехнулся, на что Марта обеспокоенно обернулась, отвлекаясь от протирания пыльных полок деревянного шкафа. Завтра утром меня ждут в издательстве, и если я не появлюсь там точно в назначенное время с готовой повестью, то тут же будет подписан договор об увольнении, и колонку, мою замечательную и горячо любимую колонку на первой странице, отдадут какому-нибудь журналисту, для которого она не будет иметь такого значения, каким обладает для меня. Остался конец заключительной главы – всего лишь несколько строк, и я буду свободен и материально обеспечен на следующие несколько месяцев, пока последовательно будут публиковаться отдельные части повести, и от меня не будет требоваться новое произведение каждые две недели.
«Ради литературы, Джозеф. Ради новых книг, запаха только что отпечатанной газетной бумаги, удовольствия видеть свои мысли в колонке и, возможно, когда-нибудь, в будущем, выпущенном сборнике. Подумай о шершавой корочке обложки, выполненной старанием художника в тех спокойных цветах, которые выберешь ты, подумай о том, как хорошо она будет смотреться на прилавке книжного магазина в самом центре города. Вспомни мать, ее слова, ее веру в тебя и любовь к литературе, в конце концов, работай, Джо!»
Мысленные разговоры с собой никогда не проходят зря. В такие моменты я каждый раз вспоминаю, как профессор английской классики в колледже сказал мне несколько стоящих слов однажды, читая мои местами несвязные рассуждения о том, что движет людей на создание литературных произведений, и откуда возникают мысли и чувства, вкладываемые писателями в книги. Я писал о том, что мысли и чувства героев являются тем, что испытывал сам автор и люди, которые когда-либо делились с ним своими переживания, тем самым буквально впуская в свою голову и располагая неплохой почвой для рассуждения. «То есть, Джозеф, вы хотите сказать, что автор пишет только о том, что мог испытывать реальный человек и что он действительно испытывал?» Я растерялся в первый момент. «Что вы имели в виду, профессор?» — вот что мне хотелось сказать тогда. «Не смею и предполагать такое, сэр. Я говорил лишь о том, что не существует выдуманных эмоций. Автор не может красочно писать о том, чего не ощущал сам или не имел возможности ощутить с помощью расположенных к нему людей. Я никогда не могу достоверно написать о том, что не имел счастья, или наоборот, горечи, испытать на себе, к примеру. Получается немного надуманно каждый раз». Старик лишь усмехнулся. Позже, за несколько дней до выпуска, в те дни, когда праздничная эйфория после объявления результатов экзаменов и сладостное ожидание наполняющего грудь чувства свободы витало полупрозрачной дымкой в каменных коридорах, я имел честь узнать, что профессору на самом деле понравился мой ответ. «Ну что ж, Джозеф, пришло время, когда я могу открыть вам невысказанную правду, не опасаясь, что она сможет навредить вам в коей-то мере. Вы когда-нибудь говорили сами с собой? Вы опустили глаза, смутившись, что служит положительным ответом. Не буду скрывать, что и я тоже. Знаете, почему? Потому что я сам являюсь тем человеком, который почти всегда способен понять меня. Разговоры с собой довольно полезны и в том смысле, что появляется уникальная возможность обсудить те чувства, которых не испытывал, осмыслить их. Литература помогает нам понять свои рассуждения, и позже, поговорив с тем, кто с нами во многом солидарен, хорошенько стукнуть себя, чтобы создавать произведения, что также заставят задуматься». Я кивнул тогда, хоть и не понял почти ничего из сказанного. Теперь, когда прошло почти шесть лет, и старый профессор, скорее всего, и не вспоминает слова, сказанные одному из сотни своих молодых студентов, я стал задумываться над ними все чаще, каждый раз улыбаясь образу, возникающему в моей голове во время мысленных разговоров. Я не говорю с собой, скорее вновь и вновь выслушиваю слова профессора, обращенные ко мне.
«Ради литературы, Джозеф. Ради матери».
Я помню, как нашел книги с ее стихами, что были на одной из полок в библиотеке. Меня поразила тогда ее способность ярко описывать переживания героев и мнение других об их поступках, заставляя в непонимании размышлять, кто же является плохим здесь и кто – хорошим. Мама не считала людей плохими, никогда. Она всегда старалась учитывать обстоятельства, в которые они попали, какие-то другие жизненные факторы, способные повлиять на них. Для матери не существовало четкого деления на хороший и плохой, черный и белый. Все были просто людьми, со своими проблемами и искренними чувствами. Она умела понимать их, не основываясь на первом впечатлении или мнении, сложившемся у других людей. Наверное, это и было тем, что притягивало в ней: даже не имевшие знатных корней люди всегда точно знали, что она намеками и жестокими словами не заставит их замолчать или покинуть комнату, презрительно скривив губы им в спину.
Размышляя, я не замечаю, что последние несколько минут не отрывал взгляда от переплетений веток растущей у пруда липы, при этом совершенно безразлично относясь к знакомому пейзажу, открывающемуся за резной рамой окна – воспоминания, неожиданно наводнившие голову, унесли меня куда-то далеко, в те далекие года, когда над моей верхней губой только пробивался светлый юношеский пух, сестра была юной и незамужней, и жизнь, не омраченная смертью матери и горькими обидами взрослой жизни, казалась похожей на безоблачное небо, ослепляющее своей голубизной. Отец заходит в библиотеку, кидая быстрый взгляд на полусонного меня и шуршащие листы бумаги в моих руках и неожиданно долго задерживая взгляд на повешенном над каминной полкой по моей просьбе свадебном портрете мамы в позолоченной массивной раме. Вежливо просит Марту забрать пустую чашку из-под кофе, — если честно, я даже не успел заметить, как выпил ее, перечитывая написанные главы, и все глубже уходя в свои мысли. Отец садится на соседнее с моим кресло, несколько молчаливых минут глядя на пылающий камин и мои замерзшие ноги в шерстяных носках, лежащие совсем близко к огню – наверное, будь он другим человеком, не скрывающим нежные порывы своей души, он бы заботливо попросил меня отодвинуться, чтобы ненароком не обжечься, но вместо того сейчас он безмолвно разглядывает их, видимо, надеясь, что я пойму намек. Сконфузившись от этого чересчур пристального взгляда, я убираю ноги под плед, стараясь убедить себя, что так будет намного теплее – отец заметно расслабляется, снова останавливая глаза на мамином портрете.
— Как дела с повестью, Джозеф? – я неловко встрепенулся от его неожиданного обращения ко мне, удивлено пытаясь вспомнить, когда он последний раз подсаживался ко мне с вопросами о моих литературных успехах, не считая тех коротких «ну, что?» после моего возвращения из издательства.
— Я испытываю затруднения с последней небольшой частью, — Марта возвращается, шурша накрахмаленными юбками, и ставит еще одну, почти до краев полную, чашку на столик. Старушка знает меня слишком хорошо, чтобы быть уверенной, что я не попросил бы еще кофе, — Но, думаю, сейчас посмотрю еще раз и сумею дописать ее.
Отец вздрагивает, почти незаметно – мне удается уловить это лишь благодаря умению замечать то, что он отчаянно старается от меня скрыть, выработанному в себе за два с половиной десятка лет.
— Твоя мать говорила также. Она бы была так горда сейчас, увидев, каким ты стал, Джозеф, — отец встает, медленными шагами отходя от меня к выходу из библиотеки, по пути проводя подушечками пальцев по полированной крышке фортепиано. Он ждет какой-либо реакции, скорее всего, но я слишком сильно удивлен и смущен его словами, чтобы произнести хотя бы тихую благодарность в ответ. Из отцовской груди, прикрытой свободной белой рубашкой, вырывается тяжелый вздох, испустив который, он останавливается, длинными пальцами приоткрыв дубовую дверь – фамильный перстень с серебряным гербом на ограненном рубине резко контрастирует с поверхностью темного дерева, — Она и так всегда гордилась тобою.
По библиотеке проносится приглушенный хлопок осторожно прикрытой двери, шаги отца раздаются на скрипящих ступеньках лестницы по направлению к кабинету. Я представляю, как набеленные лица с висящих на стенах коридора портретов недоуменно смотрят ему вслед, настороженно перешептываясь между собой – отец ушел, оставив меня теряться в догадках по поводу этой неожиданной похвалы и случайного воспоминания. Он никогда сам не упоминал маму в наших разговорах до этого вечера, по возможности не позволяя мне делать этого, отчаянно пытаясь скрыть то, насколько ее ранний уход из жизни погрузил его в бездну всепоглощающего отчаяния. В первые дни после ее кончины он ходил по дому, ссутулившись, глядя на все пустым, отрешенным взглядом, в котором стояли невысыхающие слезы, какие обычно стынут в глазах стариков, чья душа непрерывно плачет – когда мы с сестрой, приехавшей вместе с мужем на похороны, окликали его, он, словно забыв свое имя, не оборачивался и с неделю не замечал нас, полностью поглощенный своим горем. По ночам я мог слышать, как он шептал имя матери, заперев дверь в своей спальне, и, утомленный попытками помочь ему выбраться из бездны, в которую отбросила его мамина смерть, утомленный собственным горем потери, я садился на пол у отцовский двери, более не пробуя отпереть ее и не осознавая, что слезы беспрерывно текут из моих глаз, — лишь утром, оглядывая свое отражение в зеркале, ко мне приходило понимание этого, — я вспоминал мать, ее мраморное спокойное лицо, побелевшие тонкие губы, столько раз мягко касавшиеся моего лба, полуприкрытые веки и белые, худые руки, сложенные на груди. Марта спрятала все предметы, которые могли позволить отцу лишить себя жизни – страх доходил до того, что ему более не подавали ножа вместе со столовыми приборами, и лишь по прошествии месяца в глаза отца вернулось слабое желание жить, и, окончательно закрывшись в себе, он отдал все свои силы на мое образование и заботу о компании, не позволяя себе вспоминать маму.
— Все хорошо, Джо? – заботливо спрашивает Марта, поправив плед у меня на коленях. Возможно, отец заметил его и вспомнил, как уехал в Шотландию и привез его матери вместе с кольцом – это был самый необычный подарок на венчание из тех, о которых я когда-либо слышал. Отец всегда говорил, что он не был единственным, но фарфоровый сервиз и шкатулка были утрачены, к сожалению, во время их свадебного путешествия, и даже моей старшей сестре не удалось лицезреть их.
Запоздало киваю Марте, делая глоток кофе, ведь все не может быть иначе, чем хорошо.
Концовка главы, неожиданно и быстро пришла в мою голову, и уже через секунду кончик пера заскрипел по черновикам, которые я взял с собой из комнаты на случай вдохновения.
Мысли об отце, внезапно вспомнившиеся друзья, мать, первые написанные рассказы, годы в колледже, появлялись в просветах между вдохновленными словами, словно вырисовывающимися специально для окончания повести. Я быстро отгонял их, обещая себе подумать об этом позже – литература намного важнее личных переживаний, особенно сейчас.
«Ради литературы, Джозеф. Всегда ради литературы».
