В ночь на 3 декабря ветер в одночасье переменился, и наступила зима. Так неожиданно закончившаяся осень выдалась на удивление тихой и мягкой. Золотисто-красные листья еще кое-где оставались на деревьях, а живая изгородь все еще была зеленой. На вспаханной земле лежали комья черной как смоль земли.
Нат Хокен получил увечье на войне и теперь ему платили пенсию по ранению. На ферме он работал неполную неделю, всего три дня, выполняя посильную работу: возводил живую изгородь, крыл соломой крышу и чинил хозяйственные постройки.
Хоть Нат был женат и у него уже были дети, но по характеру он так и остался замкнутым, да и работать больше всего он в одиночку. Нату нравилось, когда его просили укрепить осыпавшийся берег или починить ворота в самом дальнем уголке полуострова, где сельские угодья окружало море. В полдень он присаживался отдохнуть и съесть пирожок, что пекла ему жена, и, расположившись на самом краю утеса, он наблюдал за птицами. Осень подходила для этого занятия лучше, чем весна. Весной птицы стремились вглубь страны, они знали, куда направляются, а потому были целеустремлены и сосредоточены. И этот ритуал ничто не могло нарушить. Осенью птицы, что не улетали на зимовку и оставались пережить холода здесь, наполняли полуостров. Шумные и неугомонные, они кружили в небе, иногда опускаясь на вспаханное поле, чтобы поклевать, но даже это, казалось, они делали без особого желания и как будто были совсем не голодны. Какое-то беспокойство снова поднимало их в небо.
Черные и белые, галки и чайки смешались в каком-то странном союзе. Громко галдящие и нетерпеливые , они будто жаждали получить свободу и, даже обретя ее, никак не могли успокоиться. Стаи скворцов, движимые какой-то неведомой силой, шурша как шелком крыльями, перелетали на свежевспаханное поле, а птички поменьше, жаворонки и зяблики, разбегались врассыпную от дерева к изгороди, словно их что-то гнало прочь.
Нат наблюдал и за морскими птицами. Приземлившись в заливе, они ожидали прилив. У них было терпения куда больше: кулики-сороки, травники, песчанки и кроншепы наблюдали за приливом у самой кромки воды. Когда море медленно прибывало к берегу, а потом отступало, обнажая водоросли и взбалтывая гальку, морские птицы носились по пляжу как одуревшие. Неожиданно и их охватило необузданное желание взмыть в небо. Кричащие, свистящие они торопливо покидали берег. Торопитесь, быстрее, быстрее!!! Что заставляло их подняться в небо? Куда и зачем летели они? Осень, печальная и скоротечная, будто околдовала их и заставила собираться в стаи: они должны успеть до наступления суровой зимы.
Дожевывая свой пирог, Нат подумал: «Возможно, это осень принесла им известие, что зима близко и многие из них погибнут. И птицы ведут себя, как люди, что предчувствуют приближение смерти: одни нагружают себя делами и заботами, другие весельем, вот и поведение птиц будто говорило – завтра мы умрем…»
Нынешней осенью птицы были гораздо беспокойнее, чем обычно в это время года и их волнение было очень заметно, может быть потому, что дни стояли тихие. По западным холмам туда-сюда колесил трактор, и вдруг, на очередном круге эту машину и человека, сидящего в нем, накрыло огромное черное облако кричащих птиц. Их было гораздо больше, чем раньше, Нат был уверен в этом. Осенью птицы обычно следовали за плугом, но не такими большими стаями и не с таким шумом!
Вечером, закончив работу, Нат поделился своими наблюдениями с фермером. «Да, птиц много, я тоже заметил, некоторые такие смелые, даже трактора не испугались. Знаешь, днем чайки пролетели прямо надо мной, да так низко, что чуть не сбили кепку с головы, и людей ничуть птицы не боятся. Сдается мне, погода изменится. И зима будет тяжелой, вот птицы и беспокоятся».
Возвращаясь по тропинке через поле домой, Нат обратил внимание на стаю птиц, кружившую над холмами в лучах заходящего солнца. В ушах стояла звенящая тишина: ветра нет, море спокойное. Местами в изгороди еще цвели колокольчики, наполняя воздух приятным ароматом.
Фермер оказался прав: в ночь погода изменилась.
Спальня Ната выходила окнами на восток. Около двух он проснулся и услышал, как сильно завывает ветер в трубе. Это был не ураган, несущий с собой дождь, а восточный ветер, холодный и сухой. В дымоходе стоял гул, на крыше дребезжал отвалившийся шифер. Нат прислушался: в бухте ревело море, как раненый зверь. Воздух в крошечной спаленке стал ледяным, из-под двери ужасно дуло. Нат натянул на себя одеяло и прижался к спящей жене, но уснуть так и не смог, будто боялся пропустить что-то особенно важное.
Вдруг он услышал стук в окно. На доме не было никаких вьющихся растений, который могли царапать по ставням, что бы это могло быть? Он прислушался. Звук начинал его раздражать и, встав с постели, он на цыпочках подошел к окну. Как только Нат открыл створку, он почувствовал, как что-то коснулось его руки, царапая пальцы и сдирая кожу. Послышался взмах крыльев и что-то черное, вылетев в окно, исчезло в темноте ночи. Это была птица, но какая, Нат не успел разглядеть. Должно быть, сильный ветер заставил ее икать убежище в доме.
Затворив окошко, он пошел в кровать, но почувствовал на руках что-то теплое и липкое. Нат поднес руку к губам: кровь. Бедная птица, испугавшись, поранила ему руку, подумал Нат. Он улегся в кровать и попытался уснуть.
Вскоре стук повторился, на этот раз более настойчиво, и разбудил жену. Повернувшись на другой бок, она сказала: «Посмотри в окно, что там?»
«Да это птица, я уже смотрел. Слышишь, какой сильный ветер, он и гонит птиц в укрытие». «Так прогони их, они мешают мне спать!»
Он подошел к окну во второй раз, но теперь, когда он его открыл, на подоконнике была не одна птица, а полдюжины; они влетели прямо ему в лицо.
On December the third, the wind changed overnight, and it was winter. Until then the autumn had been mellow, soft. The leaves had lingered on the trees, golden-red, and the hedgerows were still green. The earth was rich where the plow had turned it.
Nat Hocken, because of a wartime disability, had a pension and did not work full time at the farm. He worked three days a week, and they gave him the lighter jobs: hedging, thatching, repairs to the farm buildings.
Although he was married, with children, his was a solitary disposition; he liked best to work alone. It pleased him when he was given a bank to build up or a gate to mend at the far end of the peninsula, where the sea surrounded the farmland on either side. Then, at midday, he would pause and eat the pasty that his wife had baked for him and, sitting on the cliff’s edge, would watch the birds. Autumn was best for this, better than spring. In spring the birds flew inland, purposeful, intent; they knew where they were bound; the rhythm and ritual of their life brooked no delay. In autumn those that had not migrated overseas but remained to pass the winter were caught up in the same driving urge, but because migration was denied them, followed a pattern of their own. Great flocks of them came to the peninsula, restless, uneasy, spending themselves in motion; now wheeling, circling in the sky, now settling to feed on the rich, new-turned soil; but even when they fed, it was as though they did so without hunger, without desire. Restlessness drove them to the skies again.
Black and white, jackdaw and gull, mingled in strange partnership, seeking some sort of liberation, never satisfied, never still. Flocks of starlings, rustling like silk, flew to fresh pasture, driven by the same necessity of movement, and the smaller birds, the finches and the larks, scattered from tree to hedge as if compelled.
Nat watched them, and he watched the sea birds too. Down in the bay they waited for the tide. They had more patience. Oystercatchers, redshank, sanderling, and curlew watched by the water’s edge; as the slow sea sucked at the shore and then withdrew, leaving the strip of seaweed bare and the shingle churned, the sea birds raced and ran upon the beaches. Then that same impulse to flight seized upon them too. Crying, whistling, calling, they skimmed the placid sea and left the shore. Make haste, make speed, hurry and begone; yet where, and to what purpose? The restless urge of autumn, unsatisfying, sad, had put a spell upon them, and they must flock, and wheel, and cry; they must spill themselves of motion before winter came.
“Perhaps,” thought Nat, munching his pasty by the cliff’s edge, “a message comes to the birds in autumn, like a warning. Winter is coming. Many of them perish. And like people who, apprehensive of death before their time, drive themselves to work or folly, the birds do likewise.”
The birds had been more restless than ever this fall of the year, the agitation more marked because the days were still. As the tractor traced its path up and down the western hills, the figure of the farmer silhouetted on the driving seat, the whole machine and the man upon it,
would be lost momentarily in the great cloud of wheeling, crying birds. There were many more than usual; Nat was sure of this. Always, in autumn, they followed the plow, but not in great flocks like these, nor with such clamor.
Nat remarked upon it when hedging was finished for the day. “Yes,” said the farmer, “there are more birds about than usual; I’ve noticed it too. And daring, some of them, taking no notice of the tractor. One or two gulls came so close to my head this afternoon I thought they’d knock my cap off! As it was, I could scarcely see what I was doing when they were overhead and I had the sun in my eyes. I have a notion the weather will change. It will be a hard winter. That’s why the birds are restless.”
Nat, tramping home across the fields and down the lane to his cottage, saw the birds still flocking over the western hills, in the last glow of the sun. No wind, and the gray sea calm and full.
Campion in bloom yet in the hedges, and the air mild. The farmer was right, though, and it was that night the weather turned. Nat’s bedroom faced east. He woke just after two and heard the wind in the chimney. Not the storm and bluster of a sou’westerly gale, bringing the rain, but east wind, cold and dry. It sounded hollow in the chimney, and a loose slate rattled on the roof. Nat listened, and he could hear the sea roaring in the bay. Even the air in the small bedroom had turned chill: A draft came under the skirting of the door, blowing upon the bed. Nat drew the blanket round him, leaned closer to the back of his sleeping wife, and stayed wakeful, watchful, aware of misgiving without cause.
Then he heard the tapping on the window. There was no creeper on the cottage walls to break loose and scratch upon the pane. He listened, and the tapping continued until, irritated by the sound, Nat got out of bed and went to the window. He opened it, and as he did so something brushed his hand, jabbing at his knuckles, grazing the skin. Then he saw the flutter of the wings and it was gone, over the roof, behind the cottage.
It was a bird; what kind of bird he could not tell. The wind must have driven it to shelter on the sill.
He shut the window and went back to bed but, feeling his knuckles wet, put his mouth to the scratch. The bird had drawn blood. Frightened, he supposed, and bewildered, the bird, seeking shelter, had stabbed at him in the darkness. Once more he settled himself to sleep.
Presently the tapping came again, this time more forceful, more insistent, and now his wife woke at the sound and, turning in the bed, said to him, “See to the window, Nat, it’s rattling.”
“I’ve already seen to it,” he told her; “there’s some bird there trying to get in. Can’t you hear the wind? It’s blowing from the east, driving the birds to shelter.”
“Send them away,” she said, “I can’t sleep with that noise.”
He went to the window for the second time, and now when he opened it, there was not one bird upon the sill but half a dozen; they flew straight into his face, attacking him.
