Я совсем юн. Кажется, лет тринадцать. Может, чуть меньше. Горящие голубым пламенем глаза. Волосы до лопаток. Мои подростковые мысли о бунте читаются как открытая книга. Но я, конечно же, уверен в обратном. Весна, оттепель. Лёжа, размышляю о том, что именно в этот период люди особенно эмоциональны и вспыльчивы. Как-никак, а прошедшие в холодной тоске три зимних месяца надо наверстать.
Встаю с кровати и подхожу к окну, раздвигаю занавески и с теплотой приветствую воскресное утро. В общем-то, только воскресное и приветствую: в будние дни я слишком озлоблен от недосыпа, а по субботам с лихвой восполняю все упущенное за предыдущую неделю.
Смотрю в окно на стоянку. Почти вся заставлена – сразу видно, что воскресенье. На свободное место паркуется серый кроссовер, оттуда выходит совсем крохотная при взгляде с двенадцатого этажа фигурка. Открывает багажник и достает два больших пакета. На ее фоне они действительно кажутся здоровенными. Я сразу узнаю в этой фигурке маму. Наверное, ездила на рынок за продуктами – помню, она говорила как-то, что лучше закупаться с утра, пока народу немного.
Чищу зубы. По моим расчётам, должен закончить до прихода мамы. Но вот я выхожу из ванной и слышу всё учащающийся стук в дверь. Очевидно, стучат давно. Не успеваю до конца открыть дверную створку, как мама протягивает мне один из пакетов:
— Держи скорее. Что ж не открываете?
— Извини, зубы чистил, не услышал.
— А мальчики где?
— Все спят еще.
Разбираем продукты. У меня создается ощущение, что пропустил новости о скором конце света и необходимости как можно лучше запастись жизненно важными ресурсами. Иначе мне трудно объяснить, с какой целью мама принесла так много. Отчего-то меня это начинает раздражать. Должно быть, она все видит на моем лице, потому что говорит:
— Тебе только кажется, что много. Спорим, нам и на неделю этого не хватит?
Я ничего не отвечаю.
Сидим на кухне. Мама пьет чай, я возвращаюсь к своим недавним думам. На завтрак со вчерашнего дня остались макароны с мясом, но, пока не просыпаются оба брата и отец, к еде мы не приступаем. Такая у нас традиция: есть вместе всегда, когда только возможно. Вряд ли кто-то помнит, как и почему это началось – просто так было надо, мы же не спрашиваем, зачем, например, день сменяется ночью. Да никто и не жалуется; я тоже, вроде бы, не имею ничего против, хотя подчас это не слишком рационально…
Как обычно и бывает, выхожу из-за стола последним. Что поделать, такова незавидная доля человека мечтающего.
— Разбери посудомойку, пожалуйста. Сегодня как раз твоя очередь.
После завтрака мама налила новую кружку чая и осталась со мной на кухне, поэтому ее просьба оказалась вполне ожидаемой. Отвечаю:
— Да-да, сейчас.
Но сейчас мне некогда. Близится десять – нужно успеть насладиться остатками свободы. Я иду в комнату, включаю компьютер, загружаю игру… И в считанные мгновения, будто по волшебству, короткая стрелка моих настольных часов смещается на треть окружности. Мечусь между двумя объяснениями: или часы сломались, или я схожу с ума. Но оба мигом забываются, когда звучно раздается мамин голос:
— Как всегда… Чего и требовалось ожидать!
Возвращаюсь на кухню. Так и думал: она стоит у нетронутой посудомойки. Многозначительно смотрит мне прямо в глаза.
— Конечно, у тебя было более важное занятие.
— Да, пожалуй.
Похоже, моя непринужденность ее поражает. Не то чтобы имею желание досадить, но считаю дело пустяковым и разбирательств не стоящим.
— Я даже знаю, о чем ты думаешь: как тебе все надоели со своими просьбами, что можно было, разумеется, и самим разобрать посуду, раз уж ты не удосужился. Но, понимаешь, не в этом дело. Я замечаю, что ты как будто отдаляешься: все время ходишь угрюмый, почти не говоришь с нами и вообще тебе, видимо, одному гораздо лучше.
— Я просто хочу отдохнуть в свой последний выходной. Непонятно?
— Ах, ну раз так, то свободен. Извините, что изволили потревожить Ваше величество.
— Нет, ты уж объясни конкретно, в чем проблема.
— Раз ты не видишь проблемы, значит – ее нет.
— Опять из ничего скандал. Слушай, правда, ну вас всех. Надоели…
Последнее слово произношу шепотом, но ровно так, чтобы оно долетело до слуха собеседника. И это слово становится последним не только в этом разговоре, а за весь день вообще. Ухожу снова в комнату, надеваю наушники и совершенно отключаюсь от столь ненавистной в данный момент действительности. Даже есть не прихожу. Хорошо, что привык портфель собирать в субботу – настроения этим заниматься не было совсем. Сон настигает меня с первыми звёздами на небе.
Просыпаюсь со странным предчувствием. Чего-то не хватает, но никак не пойму чего. В гостиной пусто. Обычно мама к этому времени уже на ногах. Жду еще немного. Входят уже собранные к школе братья, еще через некоторое время – отец. Мамы все нет. Заглядываю к ней в спальню.
— Все в порядке?
— Не знаю, голова болит. Придумаете что-нибудь покушать, ладно?
— Да, хорошо…
Закусываем яичницей. Меня всё не покидает смутное чувство; в голове созревает какая-то мысль, развиваясь и развиваясь весь школьный день. Хожу, как сомнамбула, на автомате решаю уже привычные задачи и пытаюсь незанятой частью разума адаптироваться к некоторым новым. Семь уроков проносятся перед глазами еле различимой дымкой.
За входной дверью слышу разговор родителей. Звукоизоляция у нас неплохая, поэтому диалог явно происходит на повышенных тонах. Я решаю пока не входить и послушать.
— Я же говорю – все будет хорошо!
— Ты в зеркало смотрела вообще? Тут только скорая. Ты понимаешь, что завтра умереть можешь?..
Ощущаю стук в груди. Чувствую, как кровь с бешеной скоростью гоняется по сосудам, ударяет в конечности и мозг. Осторожно открываю дверь своим ключом, проскальзываю в комнату. Вижу, как младшие сидят каждый на своем этаже двухъярусной кровати; и у одного, и у другого на лице смесь какой-то растерянности и грусти. Они определенно все слышали…
Через полчаса приезжает скорая. Приглушенные голоса врачей сообщают о диагнозе гораздо менее разборчиво, чем это могла бы сделать мама, за минуту до этого отчетливо перечислявшая симптомы: головная боль, насморк, температура, слабость и еще что-то в этом духе. Насколько я понял, это было связано с воспалением в носовой полости.
Не знаю почему, но мне кажется, что всё происходящее отдает некоторой театральностью, что это неправда. Сон или просто мой бред. Но вот мама входит к нам. И выглядит более, чем реально.
— Мальчики, я приболела, мне надо сейчас уехать полечиться, ведите себя здесь хорошо.
И прибавляет, обращаясь ко мне:
— Приглядишь за ними? Я скину тебе на телефон всё, что нужно.
— Да, конечно.
Самый младший хотел было обнять маму на прощание, но та поспешно отошла, предупредив, что может быть заразна. Попрощались быстро. Мама взяла только маленькую сумочку со всем необходимым.
Обедом дружно решили пренебречь. Возможно, из желания отсрочить ожидаемый момент неловкости в связи с недавним событием. И все же мы собираемся-таки за ужином. Отец с братьями всем видом стараются выказать спокойствие и естественность. Их истинные чувства читаются лишь по глазам. Теперь я понимаю. Понимаю окончательно, почему нам так всегда подсознательно хотелось принимать пищу, собравшись всей семьей за одним столом: только таким образом можно было ощутить насыщение, удовольствие от еды. Никто, понятное дело, никогда в этом не признавался, но, к примеру, сегодня: что эти пельмени, что утренняя яичница – абсолютно безвкусная субстанция. Сомневаюсь, что тут присутствует какая-либо мистика – просто (признаю, положа руку на сердце), как бы мы ни ссорились и что бы друг другу ни говорили, каждый из нас не мог позволить себе даже мысли допустить о том, чтобы близкому было плохо; видя вокруг себя любимые и незаменимые лица, даже в трудное время и будучи в плохом настроении любой из нас мог сказать: «И тем не менее, мне хорошо». Сейчас так сказать нельзя. И в этом виноват я. Вот, вот что не давало мне покоя с самого утра… Это всё я своими глупыми выходками нагло пожирал мамины силы.
Ни на секунду не был способен отделаться от докучающего стука внутри; он эхом разносил по телу последнее, что я услышал в той родительской дискуссии: «…Ты понимаешь, что завтра умереть можешь?..»
Все уже спят. Я не могу. Поднимаюсь. Иду в ванную. Защелкиваю замок. Открываю кран. Поворачиваю налево, до упора. Медленно протягиваю руки под звонкую струю. Я знаю, что так нельзя, что это грех – причинять себе боль. И все равно не убираю рук. Потому что пламя вины жжёт гораздо жарче воды из смесителя. Впервые с незапамятных времён я не думаю ни о чем. Уже и забыл, насколько это приятно.
Неожиданно для себя дёргаюсь назад. Нет, ну что, что я делаю… Этак ведь только хуже. Все-таки чудовищный я эгоист. У меня же братья. Да и приятно ли маме будет, узнай она…
Иду в комнату, встаю у окна на колени. Молюсь – всем богам, которых знаю. Чтобы мама выздоровела. Обещаю что угодно. Обещаю исправиться. И плевать, что всегда считал себя скептиком, чуть ли ни нигилистом.
Нет, этой ночью поспать не выйдет. Я знаю, что буду делать. Для начала план на завтра: отец спешит на работу (судя по всему, сегодня из-за болезни мамы он взял отгул), так что завтрак, обед и ужин беру на себя (еда, как-никак, необходима); у мелкого по вечерам три раза в неделю кружки… Конечно, мама уже скинула расписание! Так-с, с этим разобрались. А теперь столь любезно посетившая меня идея. Как-то, пару лет назад, мама учила меня вязать. То ли так, для общего развития, то ли чтобы усмирить мой тогда чересчур энергичный нрав – этого уж не вспомню. Но зато наверняка смогу вспомнить принципы самого ремесла.
Как и предполагал, в мамином комоде и пряжи завались, и спицы всех мастей. Выбираю то, что потолще. Нахожу в Интернете инструкцию. Пробую набрать петли. С четвертого раза начинает получаться. Пока решаю не изобретать велосипед – простая резинка тоже выглядит неплохо. А главное – с душой. Думаю, за пару дней приноровлюсь…
Суббота. Едем в больницу. С утра звонила мама. Сказала, можно её навестить – накануне сделали операцию. Всё, кажется, лучше, чем можно было ожидать: ещё сколько-то дней понадобится для реабилитации, но симптомы устранены. Камень с плеч. День за днём я свято чтил возложенные на себя обязанности и ночь за ночью молился. Но звонить боялся. Ждал, пока хорошие новости придут сами.
Вхожу в палату последним. У меня в руках бумажный свёрток. Братья и папа отходят, давая проход мне. Мама смотрит на меня и улыбается. Мне тоже хочется улыбнуться, но при первой же попытке чувствую на языке резкий солёный привкус – лицо уже залито слезами. Бросаюсь обнимать её. Ощущаю нечто странное: конечно, это радость, преогромная радость, это дикое желание наговорить столько тёплого и задушевного, и при этом, как ни парадоксально, ни с чем не сравнимое спокойствие, понимание того, что слова здесь излишни. Только одно, уверен я, сказать необходимо, поэтому протягиваю свёрток. Мама аккуратно извлекает из обёрточной бумаги шарф из толстой пряжи. Протянувшиеся во всю длину красного полотна желтые буквы складываются в коротенькую фразу: «Прости меня».
