XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Aegroto dum anima est, spes est —

Пока у больного есть душа, есть надежда.

Беатрис терпеливо смахнула со лба пот и наклонилась к больному. Семь, ровно семь гнойных нарывов ей следовало обработать, пока не вернулся учитель.

Девушка была готова поклясться, что стоит ей слегка приподнять голову, в то этот же момент она столкнется с изучающим взглядом белесых и пугающих глаз.

Кажется, он — а Беатрис была почти полностью уверена, что знала, кто он такой — говорил исключительно на латыни, преследовал её, следя за каждым шагом.

Возможно, он — порождение её темных мыслей и тяги к знаниям, злая насмешка, ласкающая самолюбие, ведь кому нужна жена еритичка?

Возможно, он — болезнь, принадлежащая только ей, ведь учитель не видел ни белесых глаз, ни белозубого оскала. Называть его Чумой не поворачивался язык.

Его длинные волосы пахли теплой печью и мокрым деревом, и словно вокруг не было ни расплывающихся от дождя нечистот, ни гниющих трупов крыс, — только он, закрывающий собой все беды и ужасы.

Запах от нарывов стоял такой, что Беатрис уже начинала понимать, о каких-таких миазмах беспрестанно говорил учитель.

Залетевший в окно прохладный ветер принес с собой ароматы соли и смерти, в дальнем углу копошились жирные черные крысы, а сквозь ночной туман доносилось мерное гудение колокола. Сквозь удушливый, приторно-едкий аромат лечебных трав пробивался мерзкий, сладковатый запах нечистот.

Входная дверь вдруг хлопнула так сильно, что скромная вывеска «Госпиталь» чуть не рухнула. Услышав звук открывающихся дверей, Трикси развернулась на каблуках несколько резче, чем следовало бы. Это движение с головой выдавало её беспокойство, но, стоило ей увидеть вошедшего, тревогу тотчас сменило облегчение. На пороге показался учитель. В маске и надушенном платке он выглядел пугающе.

Ему было около тридцати, но проступившая седина прибавляла мужчине пару десятков лет.

Учитель стащил маску и улыбнулся одними губами, глаза его при этом оставались безучастными.

— Вы что? — воскликнула Беатрис, тут же одернув себя за наглость, — Тут же запах!

Учитель в ответ лишь рассмеялся, продемонстрировал девушке зубчик чеснока на шее и, погладив ученицу по затылку, словно верного пса, рухнул в кресло.

— С возвращением, — с теплом в голосе пробормотала ученица, стыдливо опустив глаза в пол, на котором до сих пор валялась старая чесночная шелуха, — День прошел мирно?

Вкус чеснока перестал казаться резким Беатрис несколько ночей назад, а строгий нрав учителя стал в разы мягче. Его прикосновения стали ласковее, а действия заботливее.

— Судьба была милостива ко мне. Нужно будет тебя в следующий раз с собой взять.

Беатрис быстро стащила с мужчины плащ и заглянула ему в глаза. В последнее время она делала это непозволительно часто, словно боясь, что еще одного такого момента может и не настать. К сожалению, мысли мужчины наполняли лишь анализы проведенных опытов, сердце принадлежало медицине, а соседняя комнатка — ученице.

— Мы ведь тоже заболеем?

Учитель нахмурился и зажмурил глаза, видимо, собираясь с силами для очередной лжи, и сказал:

— Не глупи, Беатрис. Мы обязательно раздобудем лекарство. Да будет же и завтра такой же мирный день!

Это не предало ученице душевных сил, а белесые глаза за спиной, кажется, нехорошо посмотрели на учителя. Девушке стало страшно, дико хотелось-хотелось-хотелось, чтобы слова учителя оказались правдой и юноша за спиной пропал.

— Да будет! — подтвердила она.

Больной рядом всхлипнул, что сильно отрезвило ученицу, отчего та вскочила и продолжила обрабатывать гнойные нарывы, иногда соскабливая гной в длинную склянку.

***

Город опустел. Замер. Казалось, даже крысы боялись показать свои вытянутые морды из темных углов, лишь бы не вдохнуть смертельный запах нечистот и разложения. Узкие, пропитавшиеся зловонными миазмами смерти улицы опустели — лишь очередные жертвы, коиx ещё не успели сжечь или сбросить в ров безвольными бледными телами лежали на выложенныx камнем дорожкаx; большинство домов, некогда полныx жизни и весёлого смеха были закрыты на сорокадневный карантин, о чём говорили помеченные красным входные двери и мелом начерченная на ниx красноречивая, но уже утратившая всякий смысл надпись: «Господи, помилуй!» как жалкая дань уважения всем, павшим от мора.

Первые известия о моровом поветрии дошли до Венеции пару лет назад. За это время немного кто воспринял их серьезно — основная масса беззаботно сочла, что заболевание не доберется до города. Развеется где-либо в Месопотамии или же Персии и потухнет сама собой. Их обыденность, которой они жили тут и в данный момент, была значительно значимее. Торговцы волновались, что мор пережмет промышленные артерии, и они потеряют заработок — и только и всего.

Вспышки чумы ждали, холодея от кошмара, и пробовали хоть когда-то приготовиться к ней. Кто имел возможность укатить — уехал, кто возлагал надежды на защиту Божьей ладони — молился. А кто-то заблаговременно исповедовался. Скупали защитные амулеты, чудодейственные — будто бы — травки и порошки, приглашали священников освятить жилища, дабы пришедшее от иноверцев заболевание не осмелилось перейти порог.

Элементарно надеялись.

Моровое поветрие накрыло Венецию неожиданно, превратив цветущий город в пристанище смерти. Чума безжалостно выкашивала людей, не делая скидок ни на возраст, ни на положение.

Работа врачевателя чумы была крайне тяжёлой и грязной, и далеко не всем она подходила; а Венеция была огромна, переполнена двуx-трёхэтажными массивными домами и зданиями, в целом, и людей в ней проживало более, чем достаточно много для того, чтобы врачей попросту не хватало и тела кучами лежали на улицаx и подворотняx.

Беатрис старательно выметала крысиный помет из-под коек, когда за дверью раздался какой-то шум, превратившийся позже в гневные крики церковных последователей.

Трикси не обратила внимания. В глянцевом покрытие стола мелькнул знакомый силуэт. Мор опять подкрался со спины.

— Что тебе нужно от меня?

Чума улыбнулся и протянул девушке руку. Его бледная тонкая ладонь так и манила уцепиться за неё, но что-то подсказывало Трикси, что делать этого не следовало.

За окном послышалась очередная волна гневного народного ропота.

Она кинула взгляд на большую тяжелую дверь лаборатории и вздохнула — а ведь учитель боролся за жизни этих глупцов. Вдруг оттуда раздался громкий режущий кашель, от которого метелка вывалилась из девичьих рук.

— Господин! — позвала она, но ничего не услышала, — господин!

Лишь очередной приступ кашля стал ей ответом. Это означало только одно. Ей, вопреки всем правилам и запретам, можно зайти в лабораторию. Обычно учитель ни за что бы не допустил ее до эксперимента, но этот случай был особенным.

Юноша рядом лишь по-птичьи склонил голову. Чума не сводил с нее глаз.

Беатрис с трепетом пронырнула в приоткрытую дверь и устремилась к учителю — тот надрывно кашлял, прислонившись к стене. По измученному лицу мужчины было видно, какую адскую боль ему причиняет этот приступ.

Не зная, что предпринять, ученица подала мужчине стакан воды, и, убедившись, что тот послушно все выпил, прильнула к чужой беспокойной груди. Быстрый стук сердца и неровное дыхание еще больше растревожили её душу. Исходящее от чужого тела тепло дрейфовало на волнах золотых волос, когда учительская голова со смертельной усталостью упала на плечо Трикси и там успокоилась. Свело от несуществующей боли сердце: что-то не так.

Вдруг разум подкинул одну неприятную картину: гнойные нарывы на теле пациента. Кажется, паззл сложился.

— Вам нужно снять рубашку, — не принимая отказа, объявила она, самостоятельно справляясь с мелкими пуговицами.

Учитель вдруг хрипло засмеялся, в последнее время смеялся он так часто, что Беатрис даже не верилось, что полгода назад она тайком мечтала хоть раз увидеть его улыбку.

— Догадалась, значит, — тихо произнес он, уже сам скидывая рубашку.

Девушка на секунду отвела взгляд в смущении, но тут же заставила себя побороть чувства.

Увиденное поразило ученицу до глубины души. Два гниющих нарыва украшали тело преподавателя.

Чумной врачеватель замер на месте, молчаливо, будто бы не веря, уставившись на кровоточащие нарывы, и внутри Трикси словно бы что-то упало; несмотря на свой уже весомый опыт доктора, и всё нутро её болезненно сжалось от горького осознания, что она опоздала.

— Новая рубашка. Натерла, — опять соврал он, а Беатрис присмотрелась к нарыву и попробовала провести по нему ногтем.

Сомнений не оставалось.

— Этот появился только вчера, — доверительно шепнул мужчина, но тут же опомнился, — чеснок с тобой?

Беатрис кивнула. Учитель поймал её лицо в ладони и вдруг поразительно нежно коснулся губами её лба. Сердце девушки провалилось куда-то глубоко.

— Можно мечтать и надеяться, но зараза всегда приходит, как ни закрывай от нее порты, — сказал он, смотря куда-то вверх.

Там, запредельно высоко, почти у самого потолка замер ухмыляющийся Чума.

***

Следующую неделю учитель не выказывал никаких физических проявлений болезни, кроме кашля и постоянного почесывания гнойников. Первое время это приободряло девушку, но к концу недели она заприметила, как мужчина хмуро и монотонно рыл глубокую яму на заднем дворе. И Беатрис даже думать не хотелось для чего.

Теперь Чума держался ближе. Раньше их разделяло полдюжины шагов, теперь же его холодное дыхание слегка колыхало золотые волосы Трикси. Юноша смеялся, рычал и шипел, протягивая к девушке руки, но не смея прикоснуться.

Число разгневанных людей под окнами стремительно уменьшалось, но что-то подсказывало девушке, что это не они набрались ума, а сам Чума набил свои карманы их душами.

К концу второй недели учитель перестал выходить из лаборатории совсем. Глаза его сделались мутными, словно в них плавали кувшинки; они были неуловимыми и в то же время глубоко пронзительными, а голос приобрел тихие шелестящие нотки. Он все реже вставал, предпочитая читать результаты своих прошлых опытов в постели.

Беатрис старалась все свободное время проводить рядом с ним, обнимая его руки, поглаживая по волосам и играясь с его тонкими пальцами. Весь путь до комнаты учителя девушка преодолевала, стараясь не дышать миазмами. Ей было стыдно признавать, что в маске было жарко и дико неудобно, отчего дико болела голова.

— Мне уже лучше, — в сотый, нет, тысячный раз соврал учитель и натянуто улыбнулся. Ученица, хоть и видя черные круги под его глазами, принимала слова мужчины за аксиому. Так было легче.

Беатрис чувствовала себя испуганным щенком, что, понимая беду хозяина, никак не мог помочь. Лишь льнуть к рукам и молча плакать, прижимаясь щекой к холодной ладони учителя.

Для Трикси он всегда был кем-то вроде Пигмалиона, правда, за Галатею он её не считал.

— Влюблённость приятна, нежна и податлива, когда как любовь сродни неизлечимой болезни, которая убивает тебя на глазах дорогих тебе людей, — сказал однажды учитель, сверля Трикси горящим взглядом.

Ей тогда стало понятно — у преподавателя жар, и он бредит. Однако в душе девушки со звоном разбился хрусталь.

К шестнадцатому дню учитель не смог подняться с постели: ночью он перестал видеть. Он говорил Беатрис, что Боги пощадили его и не дали смотреть на все происходящие кругом ужасы. Девушка тогда молча проглотила слезы и накормила мужчину сытным обедом.

Трикси выла и рыдала ночами так тихо, чтобы обострившийся теперь слух учителя не смог уловить её боли.

Она винила себя в том, что пользовалась временем так расточительно, но ничего не могла поделать: Чума стал говорить с ней. Он что-то шептал, обещал спасение, но девушка, став полноправной хозяйкой лаборатории, лишь властно закрывала перед ним двери.

Она читала, искала и исследовала, однако все казалось тщетным. Записи учителя были мутными и неразборчивыми.

Яма на заднем дворе пугала.

Небо было полностью черным. Ветер хлестал в лицо, в нос бил запах сырой листвы, но Трикси отчаянно смотрела на небо, пытаясь найти хотя бы одну жемчужину. Казалось, что небеса засасывали её бедную душу в пучину безысходности и горькой боли.

Это была близкая и мгновенная смерть. Всепоглощающая мгла.

Когда последнее дыхание учителя потерялось в шуме ветра, сердце девушки упало в желудок и растворилось.

Нанятый на последние деньги гробовщик с трудом донес тело врачевателя до ямы. Бывшая ученица долго стояла над темнотой, стараясь припомнить молитву — самую красивую, о любви и спасении, однако ничего не приходило на ум. Злые слезы сушили глаза.

«Почему у меня слезы на глазах сегодня вечером — потому что вы умерли или потому что я жива?»

Пустота в сердце походила на глубокую яму рядом.

— У тебя ничего не осталось, — тихо проговорил Чума и развел руки для объятий.

— Осталось, — тихо сказала Беатрис и вдруг ответила на объятия.

На утро ей предстояло обнаружить на своем теле свежий нарыв.