На фронт я уходил, будучи семнадцатилетним мальчиком. Тогда я был молод и очень самоуверен, меня переполняли мужество и горячая смелость. Через два года я потерял интерес к жизни, мне девятнадцать, а на моей голове уже три седых волоса.
Я видел всё: смерть товарищей, предательства, сожжённые сёла. Я встречался с врагом в рукопашном бою. К этому привыкнуть нельзя, хотя со временем мне и стало казаться, будто моя жизнь всегда была такой. Изо дня в день, из года в год становилось только хуже. Через два года войны под обстрелом умерла моя мама, и я остался один, потеряв всякую волю к жизни. Поддерживала меня только мысль, что война рано или поздно закончится, и я вернусь домой, в Ленинград. Вернусь молодым, измученным стариком со слабым умом. Я вернусь в никуда, ведь теперь там никто не ждёт меня. Я останусь ненужным и одиноким, так какой смысл в такой жизни? Каждый день погибают ребята: неделю назад погиб Толик, у него осталась сестрёнка, три дня назад погиб Сашка, у него в Ленинграде целая семья. А меня каждый раз что-то отводило, спасало. Я столько раз был на грани смерти, но всё ещё жив. Почему судьба сберегает меня, для чего хранит?
Бывало, принесут почту и вызывают по порядку. Парни счастливые, взволнованные, не терпится им прочитать письма от своих родных и горячо любимых, получить свой кусочек семейного тепла, бережно запрятанный в треугольничек. А я стою и молчу. Знаю, что меня не вызовут больше. А душа-то трепещет, волнуется, ждет — вдруг назовут? Вдруг кто-то вспомнил безымянного солдата? Но ни разу мне не отдали письма. Я ухожу, махнув рукой, а душа продолжает причитать: «Может, затерялось?»
Так было вплоть до сорок третьего. На улице стоял жуткий мороз, ноябрь выдался суровым. Я сидел на большом бревне, вытянув ноги вперед, и слушал, как вдалеке разговаривают люди. Уставшими от бессонных ночей глазами я осматривал горизонт. Было пусто и тихо, лишь белый снежок аккуратно падал на землю. Серое небо грозно склонилось над нами. Я выставил ладонь и с упоением наблюдал, как снежинки падали на поверхность моей руки и тут же таяли. Внезапно, послышался громкий хруст промерзлой земли и быстрые шаги. Кто-то направлялся к нам. Я напрягся и прислушался. Шаги становились все ближе, и я уж мог разглядеть человека, бегущего средь голых березок. Это наш, Мишка Сильвестров, бежал, держа что-то в руках, прижимая к себе, словно младенца.
-Мужики-и, почта! — закричал он так радостно, так громко, что где-то в стороне тут же закопошились, загудели.
Вокруг меня начала сгущаться толпа. Солдаты окружили бревно, на котором я сидел, кто-то присел рядом.
-Где-то там должна моя Нинка написать,- сказал один.
-А мне невеста из Смоленска письма шлет. Говорит, как вернусь, сразу же свадьбу сыграем,- промолвил другой, совсем еще молодой солдат.
Я, от скуки, продолжал наблюдать за снежинками. Рядом со мной присел Рома Смирнов, приветственно кивнул мне. Я кивнул в ответ. Познакомились мы с ним недавно, хороший парень, общительный очень, анекдотов много знает.
-Я вот все хотел спросить, Ромка,- я начал разговор, пытаясь отвлечься.- Отчего у тебя пятно такое не шее?
-Какое? А, это!- он рефлекторно провел пальцами по пятну.-Так это от скрипки! Я ведь до войны скрипачом был, в оркестре служил. А потом вот как вышло, стали добровольцев набирать…Я и пошел в первых рядах. А пятно осталось, как напоминание.
Он протянул мне ладонь и указал на подушечки пальцев.
-Видишь, и здесь мозоли.
-А я бы и не подумал, что ты музыкантом был.
-Я тоже никогда бы не подумал, что пальцами, которыми я зажимал струны, я когда-то буду нажимать на курок.
Но тут назвали его фамилию, и он, радостно забрав треугольник, ушел. Я продолжал сидеть, пока поле вокруг меня пустело. Никого уж не осталось, но у Мишки в руках оставалось еще одно письмо.
-А это…тебе, Романов.
-Что?- я не поверил своим ушам.
-Письмо тебе пришло!- и тянет его мне.
Я обомлел. Это, верно, ошибка. Другому Романову написали, не мне. Сердце забилось быстро-быстро, голову закружило. Я медленно протянул руку, забрал помятое письмецо из его небрежных рук.
-Представляете, там Романову письмо пришло!- закричал Сильвестров, но я уж его не слышал.
Я так и сидел, смотря широко раскрытыми глазами на это чудо, настоящее чудо, лежащее в моих руках. Я трепетно, с аккуратностью ювелира, работающего с самым дорогим алмазом, начал раскрывать письмо. Оно и вправду было для меня. «Получатель: Андрей Романов». «Отправитель: Татьяна Левина». Татьяна? Таня… Это имя погрузило меня в воспоминания.
Мне двенадцать. Рядом со мной высокая худощавая девочка с длинными косичками. Моя одноклассница и подруга — Танюша, как ласково звала ее мама. Девочка хватает палку и бежит за мной, размахивая ею и злобно ругаясь. А вот мы сидим за столом, и Танюша помогает мне чистить яблоки, которые мама привезла из сада. Вот мы сидим на скамейке, и я признаюсь ей в любви, стыдливо опустив глаза. А она смеется. Так радостно, по-детски, не зная, что через несколько месяцев моя мама получит квартиру, и мы переедем на другой конец города. Я торопливо всучу ей листочек с новым адресом, пообещаю писать письма, пообещаю, что мы еще обязательно встретимся! Не встретились. Да и письма от нее перестали приходить совсем скоро. Милая Танюша исчезла из моей жизни также неожиданно резко, как и появилась.
Она писала:
«Здравствуй, Андрей. Ты, наверное, уж меня и не вспомнишь. Я твоя бывшая одноклассница и подруга, раньше мы много времени проводили вместе, но потом вы с Антониной Петровной переехали, и мы перестали общаться. Недавно, я нашла нашу фотографию и вспомнила о тебе. Мне стало интересно, как сложилась твоя судьба. Я нашла адрес и поспешила туда. Долго стучалась, думала уже уходить, но вышла ваша соседка и рассказала мне обо всем, что случилось, дала адрес твоей полевой почты. Андрей, Антонина Петровна была добрейшей души женщиной, и я выражаю тебе свое глубокое сочувствие.
Сейчас наш родной город Ленинград находится в кольце блокады. Но мы не сдаемся, работаем, не покладая рук. И вы не сдавайтесь.
Если ты получил мое письмо, пожалуйста, напиши в ответ. Пиши обо всем, что придет в голову.
Таня.»
Мои руки задрожали. Я столько прошел, столько пережил, что, казалось, уже ничего не может тронуть меня, но эти слова заставили меня вспомнить о той части моей души, о которой я заставил себя забыть. Частичка обычного парня, а не бесчувственного солдата. То ли от холода, то ли от душевного трепета, по коже пробежали мурашки. Мне стало интересно, как сейчас выглядит эта бойкая девчонка. Оставила ли она свою длинную косу или все же остригла? Глаза у нее сейчас такие же большие и выразительные? У меня было к ней столько вопросов, что я решил написать ей ответ. Письмо стало для меня спасательным кругом. Я тут же нашел, на чем и чем написать, и переживания, ожившие в моем сердце, полились на бумагу.
«Здравствуй, Таня. Конечно, я не забыл тебя. В моих воспоминаниях ты останешься навсегда. Спасибо за сострадание. Мы делаем все, чтобы небо над нашими головами стало мирным как можно скорее. Надеюсь, что получу от тебя еще письма. Расскажи, как ты поживаешь. Оставила ли ты свою длинную косу? Все еще такая же бойкая девчонка, какой я тебя помню?
Андрей.»
***
Письмо от Тани не было последним. Теперь, когда приносили почту, я с замиранием сердца, словно ребенок, бежал и протягивал руки в ожидании своего треугольничка. Моя жизнь заметно преобразилась. Я перестал думать о смерти, перестал скучать. Все мои мысли занимала она. Таня стала для меня стимулом жить. Жить! Чтобы прочитать ее письмо и ответить. Косы у нее теперь действительно не было, она мешала работать на заводе. Характер, хоть Таня и не признавала, изменился. Писала она скромно, с уважением и почтением. Я представлял, как она с такой же радостью открывает мое письмо, зная, что она в этом мире не одна, что где-то в поле, в окопе, сижу я, и тоже думаю о ней. У меня из головы не выходила мысль о том, как она подросла, и я дал себе обещание: увидеть ее, во что бы то ни стало. Сделать так, чтобы война закончилась, и Танюша снова смогла отрастить длинные волосы. Чтобы она не терзала себя непосильным трудом на холодном заводе, а работала учителем, как она когда-то мечтала. Чтобы она улыбалась всегда, а не только когда получала мои письма.
«Я хочу, Таня, чтобы, когда война закончилась, мы встретились. Хочу крепко обнять тебя, поднять и закружить. Хочу гулять с тобой по набережной. Хочу купить тебе мороженое».
Да, может мои мечты и не реальны, но они помогали мне. Я начал что-то чувствовать. Что-то теплое, трепетное. Я больше не был гранитной статуей. Теперь у меня была Она. Каждое ее письмо, как глава из книги о героически сильной девушке. Я поражался, Таня никогда не жаловалась, верила в светлое будущее, в нашу с ней встречу. У нее всегда все было «хорошо», «терпимо», но никогда не «плохо». А я прекрасно знал, какие ужасы творятся в блокадном Ленинграде. Какие только истории не были на слуху, но Таня молчала об этом.
«Представляешь, Андрей, а ведь в Ленинграде до сих пор работает зоопарк! А на улицах уже нет ни собак, ни кошек. Летом совсем не было травы.
Когда на улице так холодно, голод ощущается острее. В печки бросают все, что находят, и то не помогает. Руки сильно обмерзают, пока по утрам на работу бежишь. Мне хлеба хватает, а вот у соседей, например, дочурка маленькая, совсем плоха, бедняжка, еле ходит. На днях соседка прибежала, вся в слезах, спросила, нет ли чего поесть, хотя бы крошки, девочка уже не встает… Я отдала ей весь хлеб, что был. Зато теперь малышка поправляется!. Я не знаю, что будет завтра, но верю, что скоро, нашими общими усилиями мы добьемся победы. И снова все вокруг будут румяными и счастливыми. Молись Богу, Андрей. Наша вера — единственное, на что мы можем надеяться», — написала она. И завернула мне в треугольник маленькую иконку, которая поселилась в моем кармане, и теперь повсюду меня сопровождала.
Я читал это и не мог поверить! Бывшая пионерка, комсомолка отправила мне иконку, просит молиться… Крепко я задумался, но иконку спрятал в карман, ближе к сердцу. День выдался морозным и светлым, кому-то удалось развести костер. Впервые за долгое время вокруг была тишина. Действительно тишина. Лишь ветер пересвистывался меж голых березок. А Мишка Сильвестров, сидящий рядом и туго наматывающий портянки, тихо пел мимо нот:
Верю в тебя, в дорогую подругу мою,
Эта вера от пули меня тёмной ночью хранила…
***
С того момента прошло уже много, очень много лет. Многие воспоминания стерлись из моего сознания, остались пылью времени. Но те события я не забуду никогда. Они заставили пройти через страшные испытания, оставив на сердце огромный отпечаток. Но благодаря им я нашел свою любовь.
В феврале сорок четвертого я получил письмо, где Таня написала, что блокада была снята в январе, и радости моей не было предела. Я не верил ей, не верил, что она не голодала, не верил, что все у нее было хорошо. Я знал, что скорее всего она сильно похудела, и некогда детские, пухлые щеки ее впали. Чувствовал, что домой она приходит полуживая, а наутро встает, и, собирая волю в кулак, спешит на завод. Ее стойкость передавалась и мне. Я гнал прочь мрачные мысли, во мне проснулось небывалое стремление сражаться, я мечтал о победе. Каждый день — новый шаг, и мы все ближе к цели.
В марте сорок пятого случился последний, самый тяжелый бой. Это было очень неожиданное наступление, нас почти загнали в тупик. Вокруг падали снаряды, взрывались бомбы, слышались крики. Вдруг мою ногу обожгла боль, я упал. Осколок. Попытки встать была напрасными, рана была серьезной. Я чувствовал, как холодная, мокрая земля холодит спину. Шум вокруг приглушился, в ушах зашумело. Промелькнуло: «Неужели это конец?» А где-то там, в Ленинграде, моего письма ждет она. Будет ждать месяц, два, три, может и год. А я не напишу. Не вернусь. Не подхвачу ее на руки, не закружу ее на набережной под звонкий смех… Рука сама нащупала пуговицу на кармане и извлекла деревянную иконку. Я крепко сжал ее в руке. Нет, я не умру. Пока Таня жива, буду жив и я, будет жить моя любовь к ней. Я был уверен, что это любовь. Таня стала для меня лучиком солнца среди грозовых туч. Я прижал иконку к груди, и перед глазами все померкло…
Очнулся я уже в госпитале. Я знал, что останусь жив. Что несмотря на серьезное ранение, заново научусь ходить. Нужно было написать Тане письмо. Рассказал о ранении, о том, что я в госпитале, попросил за меня не волноваться. На реабилитацию ушло много времени, но, тем не менее, я уже мог вставать на поврежденную ногу.
Тот майский день я запомнил отлично. Светящаяся от счастья медсестра вошла в нашу палату, держа в руках ветви яблони. По ее щекам катились слезы, она утирала их и смеялась.
-Что случилось?
-Победа! Наши победили! Кончилась война!
После выписки из госпиталя я поехал в Ленинград. Выходя из поезда, я испугался, что в такой толпе могу ее и не найти. Вокзал был заполнен людьми, их слезами, любовью и прикосновениями. Но я сразу почувствовал ее взгляд и, обернувшись, увидел такие знакомые, выразительные глаза. Хрупкий, тонкий силуэт коротко постриженной девушки стал для меня словно маяком, и я вновь побежал на свет, неуклюже, забывая о боли в ноге. Она побежала навстречу…
И вот, сейчас, она сидит рядом со мной и вяжет носочки правнукам. Мы живем душа в душу и ценим каждый день, проведённый вместе. События тех лет мы стараемся не вспоминать. Просто знаем, что наши письма однажды подарили надежду и смысл жизни отчаявшемуся солдату и одинокой девушке.
