XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Большая деревня Вятелка, растекшись по диковатой гористой земле, отшельником жила в алтайских горах, в самой густоте неба. Дожди здесь ходили крупные, каждая капля размером с дворняжий нос, а цветы росли мелкие, северные, запаху толком не имевшие. Временами жарило деревню близкое солнце или выли волками, ломая заборы, ветры — всё сносила Вятелка, потому что вятелчане были уж очень задорными людьми, которые на своих огородах даже персики умудрились вырастить.

В Вятелке, в красивом деревянном доме с широким крыльцом и крохотными комнатушками, жила девчушка Дунька. Шёл ей семнадцатый год, а она всё была резвая, бойкая и на людях злая насмешница и сплетница. Любила сама вставать по утрам рано-рано и удить на реке рыбу, а потом, по возвращении домой, первой успевать заводить патефон; ловчее прочих умела свистеть и играть на одной гитарной струне. Ещё Дуня чудесно пела. Её сёстры, старшая – Аглая и младшая – Танюшка, прозвали Дунин голос малиновым. Но хитрая девица умело прятала его, меняя на другой – громоподобный и каркающий.

Бабушка говорила так о своей внучке:

— Когда Дуняшка была ещё ангелом на небе и стояла в очереди за душевными наполнениями, нежности ей не досталось, зато живости деваха отхватила лучший кусок!

Кроме того, слыла Дуня первым воякой на деревне: воевала с юношами, а они с ней – как-то так повелось. Бывало, Дуня возьмётся из-за угла во всяких пареньков сырыми яйцами и мокрыми тряпками кидаться. Или притворится, что в ней шаманский дух, засверкает глазами, накинется на какого-нибудь мальчишку и загремит всякую чушь: «Ромалэ градан бургун альервардо!» — и так убедительно! А, бывало, увидит спящего на сенном стогу и – не поленится, не постесняется – прилепит на него горчичник.

Юноши пакостили в ответ, дразнили рогаткой, козой, мужичком в юбке, но часто отступали — влюблялись. Дунька терпеть этого не могла и жестоко забавлялась, шутила над чужой любовью как умела – лишь бы погубить чувство. Каждому влюблённому она говорила: «Голубок, уезжай на БАМ, а сюда не возвращайся, никогда-никогда. Тогда я счастлива буду».

…Комнатка была восемь шагов в длину и пять в ширину. Дверной проём украшен шторочкой из скрепок и открыток, напротив него – распахнутое окно, занавески забавно надувались и сдувались от ветра, слева от него – маленький платяной шкаф с зеркалом и громадный письменный стол, прочный, как камень, испорченный в одном месте горячим утюгом, а на столе – глобус. На кровати у правой стены укутанная ватным одеялом спала Дуня. Ей снился океан. Был шторм, и солёная вода-ведьма плясала, вырастая то и дело в волны. И тут из-за океана вылезла громадная, в полнеба, драконья голова: один глаз закрыт, а другой — жёлтая луна. Дракон подмигнул… И на этом дело кончилось, потому что будильник, который Дуня с вечера приставила себе к уху, запел.

Взъерошенная Дуня вскочила, хлопнула по будильнику и, чтобы прогнать сон, попыталась устоять на одной ноге, другую ногу выпрямив вперёд. Хотела она, пока остальные домочадцы ещё в кроватях, позавтракать яблоками из сада – те, которые больше видели солнца, уже поспели одним боком.

Дунька оделась, наспех заплела косы и собиралась было выбраться из окна в сад, как вдруг замерла и по-совиному ухнула — увидела на окне букет синих-синих махровых васильков.

Увидела…и поняла, что в душе её что-то обрушилось. Букет! Опять какой-то мальчишка-дурак голову потерял, а вместе с головой – всякий страх. Настроение у девчушки испортилось, точнее сказать, протухло. Дуня схватила васильки и спрятала их под матрас, выбежала во двор и свистнула Динку – серую дворняжку, которая умела улыбаться. Вместе с Динкой тихо обошла Дуня дом, остановилась у задней стены, у своего окна, где начинался старый яблоневый сад.

— Динка, лови след. Кто тут ходил? – шепнула собаке девочка.

Но Динка не знала, как ловить след. Её больше интересовали попадавшие яблоки.

— Вот глупая! – рассердилась Дуня.

— А что это ты делаешь? – из соседнего окошка высунулась маленькая Танюшка.

— Дрова колю.

— А вот и нет! А вот и нет! Ты с Диной гуляешь!

— Ну а чего спрашиваешь, раз сама знаешь?

Танюшка хихикнула, наморщила нос и спряталась.

Нынче, в первое воскресенье месяца, был день традиционной семейной уборки, когда вся посуда чистится содой, а пыль выметается даже с чердака. Сначала Дунька, обгоняя подступающий дождь, собирала во дворе бельё, потом чистила ковёр на веранде. Девочка с такой злостью тёрла его мыльной щёткой, что было ясно: ковёр или заблестит, или будет дырка. Это крохотные как звёзды васильки не давали Дуняшке покоя.

А следующим утром Дуня получила ромашки. Окно девочка с вечера закрыла, и потому цветы были оставлены снаружи: привязанный ленточкой к наличнику букет вертелся на ветру, стукаясь о стекло. Это было выше всего дозволенного! Злость и любопытство наполнили Дуньку до ушей, и тогда она задумала себе приключение…

Августовская ночь темна, а под яблонями в такую ночь ещё темнее; густо пахнет жирной землёй и прелыми яблоками и так хорошо, так мирно, что, кажется, и на всей Земле мир. Только Дунька ему противится. Сидит под ветвями, прячется; в одеяле, а зябнет, прижимается к Динке. Чтобы не заснуть, сгрызает девочка незрелые яблоки одно за другим и жмурится от кислоты. Она решила выследить ночного гостя.

К встрече Дуня подготовилась. С собой принесла самодельный снаряд – воздушный шарик, в который вечером, марая пальцы и бормоча: «Ох и достанется ему! Ох, задам!», девочка заливала зелёнку. Ещё под рукой у Дуни лежал свежий крапивный веник – на случай драки.

Долго ждала Дуня, так долго, будто время совсем перестало идти. Сладкая дрёма пристала к ней. Веки тяжелели, а мысли легчали… И увидела Дунька сон: издали вдаль протянут тонкий железный канат, и девочка, осторожно ступает по нему. Этот канат – басовая струна огромной гитары. А раз гитара так велика, то Дуня – кроха! Внезапно над гитарой наклонилась другая Дуня, Дуня-великан, и стала дергать струну – наигрывать «Очи чёрные». Маленькая Дуня стала падать, но вдруг превратилась в пёрышко, которое ветер посадил на свои ладони.

— А куда ты меня отнесёшь? – спрашивала его Дуня.

— Туда, куда велит твой билет, — колоколом звенел ветер в ответ.

— У меня нет билета…

— Тогда до молочной реки с кисельными берегами. Безбилетные там остаются…

Вдруг Дуня проснулась. Её разбудила Динка, скуля и тыча в лицо девочке влажным носом. Дуня открыла один глаз, потом второй и услышала: кто-то идёт.

— Тшшш, позорница! Не скули! Чего трусишь! Ты же со-ба-ка! – зашипела девочка и щёлкнула Динку по лбу. Но бедная собака до того перепугалась, что сбежала в конуру.

Кто-то высокий и статный – точно в темноте не разглядеть — осторожно шёл по саду, отводя от лица росистые ветви. Он нёс цветы. Заметив человека, Дуня чуточку, самую чуточку, оробела; за это она разозлилась на себя безумно, а злоба разбухла до ярости – словом, чайники так не кипят, как закипела Дуня. И в этом порыве чувства она что было сил запустила свой снаряд.

Попала!.. Прямо в макушку!.. Человек охнул, тронул голову и, верно, догадался, что на него не яблоко с ветки свалилось – стал заглядывать под деревья. Дуня рыкнула себе под нос:«Ах ты…супостат!» Взъерошенная, в одеяле – этакое чудище – она выскочила на человека прежде, чем он раскрыл бы её, замахала крапивой и неземным басом, тихо, но страшно, сказала: «А ну, шагом м-а-а-арш отседова!»

Только человек не закричал, не убежал, не попятился – лишь вздрогнул. Схватил девочку за руку и твёрдо пригрозил: мол, так и так, а замашки Дуни ему известны, и пусть не старается, он всё равно будет носить ей цветы, пока не надоест.

Тут-то искрящийся костёр Дуниной решимости и потух. Девчушка так поразилась, так восхитилась этой странности, что кто-то перещеголял её в хулиганстве и дерзости! И, может оттого она, отважная и смелая, вдруг оробела, замерла. И так это было неправильно, забавно и горько, и скакали Дунькины ошалевшие мысли по чему попало. Потом они сложились в горячее белобокое солнце, солнце это упало ей в сердце, сердце превратилось в колотушку, и девочка пустилась наутёк.

Она ветром влетела в свою комнатку, нырнула в кровать и пролежала так, дрожа, без сна до зари. Ужаленная крапивой ладонь покраснела и сильно жгла, а Дуня радовалась, что у неё такие быстрые ноги и сильные руки, что она – первоклассный метальщик, что темнота сада не выдала человеку её лица, что подушка, в которую девочка уткнулась носом, холодная и пахнет удивительно вкусно.

Ах, как это забавно! Забавно! Забавно!.. И как же горько! Какой-то наглец-подлец нагибался за этими цветами, осторожно рвал каждый стебель и, может быть, убирал жучков – всё для Дуни. А теперь он, бедняга, сидит в своей ванне, мылит и мылит волосы, а зелёнка всё не сходит… И зачем ей эта напасть? Неужели снова Дуняшкин образ унёс чей-то покой, смутил, поразил и понравился? Из-за неё чьи-то щёки теперь горчицей не мажь – без того рдеют жаром. Глупость какая! Какая ненужность! Надо бы остановить, унять…

Но прошло несколько дней, и под матрасом у Дуньки теперь сохли ещё и календула, и донник, и безвременники. Вот, что называется настырность! Её у чудака не занимать. Прицепился к ней, длиннорукой, длинноногой, курносой, с видной щербинкой между верхними зубами, как насморк, – отчего? Это было для Дуняшки самой тяжёлой тайной.

И как-то раз она не выдержала: после обеда, зная, что Аглаи нет дома, Дуня заперлась в её комнате, достала из сестриного сундука красное мохеровое платье с юбкой-солнцем, осторожно, словно платье могло разбиться, надела его, распустила волосы, по-звериному подскочила к зеркалу и побелела – испугалась, полушутя-полусерьёзно поклонилась отражению.

Там, в зеркале, была настоящая цыганочка: хитрые глаза – два угля в длинных ресницах, волосы – не просто волосы, а чёрная грива, и вся она стройная, гибкая, юная. И такую красоту она прячет!.. Здравствуй, Евдокия… Стоит только этой цыганке топнуть ногой, взмахнуть юбкой и поднять весёлый клич, запеть, как все люди мира, даже ленивые и хромые, запляшут!

Здравствуй, Евдокия!..

И Дуня, забывшись, запела колыбельную, так не шедшую ей. Колыбельная эта была старая-престарая, давно ходила по Алтаю и вместе со стаканом тёплого молока и ложкой мёда навевала детям сладко-тревожные сны:

По воде пустила я венок со своей буйной головы.

Мне теперь у леса, у реки нужно бы искать пристанища,

И найти у чащ приветствие, и найти свой поцелуй.

Поцелуй мой поцелуй, мне полынию загаданный,

Весь в меду, в смоле, в орехах бродишь средь орешников.

Только Дуня поняла, что распелась, что залюбовалась собой, как прикусила язык, сжала губы. Умеючи, девчушка скорчила отвратительную рожицу – красавицы-цыганки и след простыл. «Прогнала! Прогнала! Вертихвостка! Финтифлюшка! И откуда ты явилась? Не показывайся мне на глаза!» — и она погрозила зеркалу кулаком.

С той поры много нехорошего совершила Дуня, чтобы обидеть ночного гостя. Проказничала исподтишка – в открытую борьбу ноги отказывались идти. А человек исправно навещал её, даже в дожди – от этого Дуняшка зауважала своего врага. В одно утро девочка нашла на окне жестяную баночку с халвой. А в другое утро она получила созревшую голову подсолнуха и целый день лущила семечки, хвасталась перед Танюшкой полными семечек карманами.

И хотя знала Дуняшка, что любопытной Варваре на базаре нос оторвали, сама много бы чего отдала, лишь бы разведать, кто же этот ночной гость. Три раза девочка дожидалась его прихода, три раза она хотела посветить на него фонарём, только каждый раз, как человек подходил к окну, Дуня, дивясь себе, каменела и пальцем подвигать не могла.

А ещё чудак с той поры, как получил по голове, стал приходить в огромной, с колесо, соломенной шляпе, поля которой помешали бы разглядеть его. И где он этот блин раздобыл – неясно!

Оставался один способ всё разузнать. Для того нужна была Катя — Дунькина подруга — и никто другой. Но уже два месяца Катя не спешила одарить Дуняшку ни словом, ни взглядом — злилась; ведь просила девочку обстричь её по лопатки, а Дунька, решив с собой, что лучше знает, как надо, обрезала кудрявые и рыжие Катины волосы до плеч.

Надо было мириться, а Дуня этого не умела. Сколько бы ни ссорилась она с людьми, ни разу не смогла признать, что не права, даже если совесть звенела. И разлад оставался надолго. Но, в конце концов, Дунька начинала всячески хитрить, чтобы заслужить у дорогого человека прощение.

И теперь она схитрила: вместо слов приготовила для Кати чудеснейший черёмуховый пирог. Девочка полдня перетирала черёмуху со сметаной через железный дуршлаг, чтобы в крем ни одной косточки не попало.

Уплетая за полдником пирог, прихлёбывая чаем, Катя говорила:

— А всё-таки, Дуняша, ты умница. Мастерица, если захочешь. Вкусно, я аж язык прикусила!

А Дуне было так хорошо от того, что дружба вернулась! Она не могла усидеть на месте: скакала на табуретке, будто на коне, рассказывала, всякие сплетни, и так выразительно, будто при всём была первым очевидцем.

Только засобиравшись домой, девочка вспомнила, чего хотела просить:

— Катюшка, выручай!.. Понимаешь, я бы и сама, да не умею…Только никому… Ты погадай мне на суженого-ряженого, уж очень интересно стало. Себе ты гадала, Люде гадала, даже Наташе гадала, а меня обошла.

В глазах у Кати что-то сверкнуло. Чтобы не заулыбаться, она стала зевать, сказала:

— Не я тебя обошла, а ты упиралась: не хочу да не хочу!.. Ну ты спичка, а не человек. Чего так вспыхнула, а? Ну, хватит краснеть! Я с удовольствием погадаю! Самой интересно!.. Только нужна тёплая и звёздная ночь. Август уходит. Где ты возьмёшь такую?

— А если повезёт?

— Когда повезёт, тогда собери кувшин с кислым молоком, бутылку с подсолнечным маслом, полотенце, кликни меня с вечера, в полночь встретимся на нашем месте.

Через несколько дней действительно собралась ночь, на часок совершенно июльская. Было и тепло, и светло, но с одного края неба ползла грузная пухлая туча – нужно было спешить.

В полночь, в точке, вычисленной много лет назад, в той, от которой количество шагов до Дуниного дома и до Катиного дома было одинаковым, подруги встретились. Не сказав ни слова, пошли через сад к речной заводи.

В середине заводи был большой зеленоватый камень-островок. Он назывался рыбьим, потому что на нём кто-то когда-то нарисовал улыбающихся рыб. Девочки добрались до него на лодке, у которой не было другого хозяина, кроме как это место.

На рыбьем камне спала тишина. Дуньке хотелось долго-долго, хоть вечность, слушать её. Но Катя была болтуньей:

— Ах, какая прелесть! Вода — зазеркалье…С такой картину писать…А если окажется, что суженый твой из нашей школы, ты обрадуешься, а? А если это будет Миша-сосед? Он тебя как-то угостил калиной, сказав, что это красная смородина, помнишь?

-Включилось радио! Всякую дурь говоришь!

— Ты, Дуняша, воду не мути. Снимай пижаму. – Указывала Аглая. – Наклонись. Сейчас я полью твои волосы молоком… Теперь маслом…Заходи в воду, резко окунайся с головой и отплывай. Дуня окунулась, отплыла, вскарабкалась на рыбий камень, стуча зубами. А Катя вовсю изучала место Дуниного ныряния:

-Гляди! Вот-вот рябь уйдёт… Видишь, золотистые жиринки на поверхности плавают. Ну-ка, ну-ка…Жиринки на места звёзд встают. Где отражается звезда, туда жиринка плывёт.

— Ну ты, Катька, колдунья!

— Смотри! Всё сложилось! Значит, водяной чёрт здесь, у себя дома! Теперь, Дуня, оставайся тут сидеть. Я на берег поплыву, в кусте спрячусь. Ты сиди и говори: «Суженый-ряженый, приходи зоревать». Чёрт услышит, приплывёт. Он явится в облике твоей любви. Разгляди его хорошенько! Разгляди, а потом плюнь в чёрта три раза, чтобы он уплыл. А не плюнешь – заберёт. Если что, кричи! И не суетись!

Катя отгребла к берегу. Осталась Дунька одна, натянула пижаму, стала звать, сердцем веря в своё дело. Звала, звала: «Миленький, ну покажись! Быть не могёт, что ты меня не слышишь. Дай я одним глазком на тебя посмотрю». А суженый не показывался. Тогда девочка и забыла про него, стала про себя сочинять, как была бы русалкой и пугала бы рыбаков…

И вдруг под водой — движение.

— Ой!..Ой-ой-ой! Катюшка! — заголосила Дуня. — Чёрт, кажется, приплыл! Там кто-то шевелится!.. Не разглядеть!.. Ах, батюшки! Он с усами, я точно вижу! Этого ещё не хватало! Не хочу усатого!!!

Дунька вцепилась выпученными глазами в воду… И случилось страшное: со дна на поверхность неторопливо всплыл губастый сом. Он, уродливый и с противным рыбным духом наверняка, явил себя лишь на секунду, но и того хватило: девочке стало дурно, она, кажется, забыла, как издавать звуки, вскочила, поскользнулась на камне, свалилась в воду и погнала к берегу со скоростью подводной лодки.

Дуня выскочила на берег, и силы оставили её. Девочка села на землю, зажевала кончик косы.

— Что с тобой, Дунечка?! Скажи, что ты увидела! — суетилась Катя. — Я ж больше тебя перепугалась!

— Я не плюнула в него, не плюнула! — завыла Дуня.

Кое-как добилась Катя всей правды и долго потом приговаривала, что чёрт рыбой оборачиваться не умеет, что сом – это сом, и он приплыл по своим сомовьим делам.

Но Кате было легко говорить. Себе любовь она нагадала уже давно, и теперь ждала, когда к ней явится неизвестно откуда зеленоглазый лётчик. Вот как! Кате – лётчик, а Дуньке – лупоглазый сом!.. И так было досадно, так обидно, будто Дуня в важном-преважном забеге прибежала последней, и того не исправить, и с этим жить. Не верь девочка так горячо и страстно в чёртов, домовых, в суеверия, не контузило бы её так…Ах, как бы это было хорошо – посмеяться, поругаться и забыть!

На следующий день Дуня почувствовала себя плохо. Что заболела она от ночного купания, девочка, конечно, рассказала, но только маме и только через много лет. У девочки был жар, в голове — пурга. Тогда ей представлялось, что она книга, в которой всего одна страница родная, а прочие страницы вырваны из чужих книг, одни из которых стоит читать, а другие стоит сжигать.

А когда жар спадал, Дуня принималась наедаться вареньем и от нечего делать думать о всяком. Тогда и начиркала острое письмецо своему чудаку: «Уважаемый Шляпа, спасибо тебе за халву. А за цветы я на тебя злюсь. И зачем ты, Шляпа, их рвал? Росли бы, где росли. И сколько хлопот ты себе и мне устроил! Я вот думаю: ты трусливый смельчак или смелый трус? Выходит, что смелый трус: тебе себя выдать страшно. Может, ты заколдованный, днём спишь, а ночами бодрствуешь, говорить не умеешь, а если я тебя рассмотрю, ты в лягушку превратишься? Если нет, то чего у тебя всё шито-крыто? Это глупость. Ты оброс тайной и рад – совсем дурак. Скажи уж, кто ты». Дуня положила как-то вечером это письмо на окно, и на утро его не было.

И ничего больше не было: ни цветов, ни прочих приятностей. Что таить: это возмутило, ударило по сердцу. Видно, всё же обидела девчушка этого странного человека с не дюжим терпением. Обидела… Обидела! Смогла! Эх, смогла! Хоть бы и небо рухнуло, а Дунька-то победила! Не подпустила его к себе! Какая героиня!.. Липовая героиня… И, почему — неясно, было девочке из-за себя скверно, а по ночам стали сниться сомы.

…В утро Первого сентября на Вятелку нашёл туман, густой, как молоко. Доброго утра тебе, царица-осень! Как же так успело лето собраться и уйти в одну ночь? Дунька его толком и не проводила. А теперь и воздух другой.

Девочке после болезни запретили баловаться с окном — открывать его нараспашку и остужать комнату, а она ослушалась, открыла. На неё пролился туман. Дуня раскинула руки навстречу ему, умылась им, покрылась мурашками. И в тумане совершенная осень. Всюду осень.

Но так неверно, странно в этой осени выглядела верёвка цвета моркови, лихо привязанная к наличнику Дуниного окна и протянутая куда-то. Девочка увидела верёвку, — и случилась в ней вспышка, будто выпустили разом триста сигнальных ракет.

Миг, и Дуня уже бежит. Спешит! Сознание словно отстаёт от неё на два шага, так что в голове пусто, ни одной мысли нет. Она в плаще, а к плащу приколота маленькая брошка-рябиновая гроздь из солёного теста. Верёвка длинная — заведёт далеко. Она будто якорь чудесного корабля. Где же корабль? Миг, и показалось солнце, нынче белое-белое. Прояснилось. Миг, и Дуня уже в светлом хвойном лесу, дальше которого — горы. Конец верёвки был привязан к одной из елей. Здесь и конец пути.

Дуня осмотрелась, поняла, что одна в лесу и, погодя немного, устыдилась за свою вспышку, отцепила брошку. Эх, горячая голова! Неутолимое любопытство! Ишь как: прибежала посмотреть на своего чудака, а его и нет. Надо возвращаться, плести косы себе и Танюшке-первокласснице. Но кукушка закуковала, и Дунька решила: прокукует больше тридцати двух раз — она останется.

Прозвучало тридцать семь “ку-ку”. Села девочка на пенёк, стала ждать. Она то улыбалась, то сжимала зубы и хмурилась, прикалывала и откалывала брошку, расчесывала пальцами волосы. И совсем она растерялась, когда увидела мелькающую меж деревьев соломенную шляпу.

Человек шёл к ней. Он позвал: “Дунечка! Здравствуй, красавица!” И девочка хотела поприветствовать его, но вдруг со всех концов хвойного леса зазвучали разные голоса: “Дунечка! Здравствуй! Красавица!”

“А ты ждала меня?” — засмеялся человек. “А ты ждала его?!” — подхватило странное эхо.

И грянул смех.К Дуне сбежались отовсюду молодые люди в шляпах. Они хлопали, улюлюкали — шутка удалась! Они стали кидаться мукой, посадили девочке таракана на плечо. Один заиграл на гармони. Смех не утихал.

— Ну что, кулёма, как тебе цветочки наши, а?

— Что, поверила, раз пришла?

— Ну, мужичок в юбке, нежнеешь! Прознала про любовь? Теперь не будешь грызть нас!

Вот такую шутку пошутили, вот, как попомнили Дуне её выходки. Какое торжество устроили! Театр! По заслугам получила она, вредная и упрямая, у которой в голове пакость да стрекозы с баранами. Стрекозы, бараны, стихи, колокола – вот Дуня. Бом! Бом! Бом! Ба-бам! И ещё целая тайга в голове!.. Тайга, для которой небо живое и суеверия верные. Знал ли кто эту тайгу? Знал ли кто о постоянном внутреннем движении? Нет! И никто не знал, как боялась Дуня, что увидят у нее цветов букет родные. Увидят и, быть может, станут по-другому смотреть на неё, назовут не козой-дерезой, а невестой, Евдокией, и, не сговариваясь, безмолвно спровадят её, Дуньки, детство в дальние страны, а это нечестно и больно. Знала Дуня много взрослых людей, были они и прямодушны, и весельчаки, знала и своих ровесников, которые взялись взрослеть. Но не было среди всех них того, кто решился бы построить плот, а на плоту соорудить шалаш из палок и простыней, пустить этот плот по реке, плыть и жарить в шалаше на костре арбузы…