XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Давным-давно жил-был далеко на западе один совсем-совсем молодой человек. Он был очень хорошим, но также и невероятно причудливым. Он беспрестанно горевал по пустякам, всегда тихо бродил сам по себе, садился в стороне, когда другие играли и были счастливы, и занимался диковинными вещами. Пещеры и леса были его любимым местом, где он оставался, и затем продолжал разговаривать с животными и птицами, деревьями и скалами. Но он всегда оставался сердитым и серьезным, несмотря на то, что белка, русалка, попугай и снегирь прилагали все усилия, чтобы развеять все его печали и направить на верный путь. Гусь рассказывал сказки, ручей между делом бренчал балладу, большой толстый камень совершал забавные прыжочки, роза ласково обвивала его сзади и залезала ему в кудри, а плющ поглаживал его взволнованный лоб. Но его недовольство и серьезность были постоянны.

Его родители были очень опечалены, они не знали, что делать. Он был здоров и хорошо ел, его никогда не обижали, и до недавних пор он был бодр и весел, как никто другой. Он был лучшим во всех играх и любим всеми девушками. Он был необычайно красив и выглядел словно нарисованный.

Среди девушек была одна, очаровательная, писаная красавица: кудри, словно золотой шелк, вишнево-красные губы, стройная словно куколка с огненного-черными глазами. Любой, кто увидел бы ее, упал бы в обморок, настолько она была прекрасна. В то время Розочка — так ее звали — была добра к прекрасному Гиацинту, который полюбил ее до смерти. Другие ничего не знали. Впервые рассказала им об этом фиалка, а домашние котята, наверное, заметили это уже давно, ведь дома их родителей стояли близко друг к другу.

И вот однажды ночью, когда Гиацинт стоял у своего окна, а Розочка — у своего, а котята, которые пробегали мимо, увидели, как эти двое стоят, смеются и часто хихикают так громко, что те слышали это и злились. Фиалка рассказала по секрету клубнике, та рассказала своей подруге крыжовнице, которая не скупилась на уколы, когда проходил Гиацинт; так вскоре об этом узнали весь сад и лес, и когда гиацинт вышел, со всех сторон слышалось: Розочка — моя прелесть!

Гиацинт сердился, и должно быть, снова от души начинал рассмеялся, когда ящерица, вылупившись, садилась на теплый камень, виляла хвостом и пела.

Ах! Как скоро миновало великолепие! Приехал из чужих земель человек, который удивительно много путешествовал, имел длинную бороду, глубокие глаза, ужасные брови, причудливое платье с множеством спадавших складок и в которое были вотканы странные узоры. Он сел перед домом, который принадлежал родителям Гиацинта. Гиацинт же был очень любопытен, он подсел к нему и принес ему хлеба и вина. Странник расправил свою белую бороду и стал рассказывать до глубокой ночи, а Гиацинт все не отходил от него, не уставая слушать. Насколько было понятно потом, он много рассказывал о чужих землях, неведомых краях, об удивительно чудесных вещах, и пробыл там три дня, спускаясь с Гиацинтом в глубокие шахты.

Розочка достаточно проклинала старого колдуна, ведь теперь Гиацинт был полностью поглощен своими разговорами и ни о чем не заботился; едва он принял немного еды. Наконец странник ушел, оставив Гиацинту маленькую книжку, которую никто не мог прочитать. Тот дал ему фрукты, хлеб и вино и проводил его в дальний путь.

А потом он вернулся с глубоким чувством и начал совершенно новый образ жизни. Розочка была права, жалея его, ведь с тех пор он мало заботился о ней и всегда держался особняком.

Случилось так, что однажды он пришел домой и был словно заново рожден. Он упал на шею родителям и заплакал. «Я должен уйти в чужие края, — сказал он, — старая странная женщина в лесу рассказала мне, как я должен выздороветь, она бросила книгу в огонь и велела мне прийти к вам и просить вашего благословения. Быть может , я скоро вернусь, а быть может, никогда. Кланяйтесь Розочке. Я хотел бы поговорить с ней, но сам не знаю, что со мной, что-то гонит меня прочь; когда я хочу вспомнить старые времена, между ними возникают такие же сильные мысли, спокойствие ушло, а вместе с ними сердце и любовь, я должен отыскать их. Я хотел бы сказать вам, куда я направляюсь, но сам не знаю — туда, где живет Мать всех вещей, дева под покрывалом. По ней пылает разум мой. Прощайте.”

Он вырвался и ушел прочь. Его родители рыдали и проливали слезы, а Розочка оставалась в своей комнате и горько плакала. Теперь Гиацинт бежал изо всех сил через долины и пустыни, через горы и ручьи к таинственной стране. Он везде спрашивал о священной богине (Исиде), о людях и животных, о камнях и деревьях. Иные смеялись, иные молчали, но нигде не было для него ответа. Вначале он шел по суровой дикой земле, туман и облака стояли на его пути, все время бушевала гроза; затем он обнаружил неприглядные песчаные пустыни, раскаленную пыль, и по мере того, как он шел, менялся и его характер, время тянулось долго, и внутреннее беспокойство улеглось, он стал мягче. И грозное движение внутри него превратилось в тихое, но сильное, в которое растворился весь его разум. Казалось, что многие годы остались позади.

Теперь местность снова стала богаче и разнообразнее, воздух был -прохладным и голубым, дорога — ровнее, зеленые кусты манили его изящными тенями, но он не понимал их языка, они, казалось, будто тоже ничего не говорили, и все же они наполняли его сердце зелеными красками и прохладной тишиной. Все выше и выше поднималась в нем эта сладкая тоска, и все шире и сочнее становились листья, все громче и веселее птицы и звери, все благоуханней плоды, темнее небо, теплее воздух и жарче его любовь, время шло все быстрее и быстрее; словно приближалось к цели.

Однажды он встретил хрустальный источник и множество цветов, которые спускались в долину между черными столбами высотой до небес. Они приветствовали его знакомыми словами.

«Милые земляки , — сказал он, — как вы думаете, где я могу найти священную обитель Исиды? Она должна быть где-то здесь, и, возможно, вам здесь все более знакомо, чем мне.”

“Мы тоже мимоходом здесь”, — ответили цветы; «Семья духов отправилась в путь, и мы готовим ей дорогу, и тем не менее, недавно мы проходили через местность, и мы услышали ее имя. Просто поднимись туда, откуда мы пришли, и ты узнаешь больше.”

Цветы и источник улыбнулись, сказав это, предложили ему свежий напиток и отправились дальше.

Гиацинт последовал ее совету, спрашивал и спрашивал, и наконец добрался до того давно разыскиваемого жилища, которое было спрятано под пальмами и другими восхитительными растениями. Его сердце стучало в бесконечной тоске, и сладчайшая тоска пронизывала его в этом жилище вечных времен года. Овеянный небесными благовониями, он задремал, потому что только сон мог привести его во Святое Святых. Чудесным образом сон вел его по бесконечным комнатам, наполненным странными вещами, под громкие прекрасные звуки и в смене аккордах. Все казалось ему таким знакомым и в то же время небывало великолепным, затем даже последнее земное прикосновение исчезло, словно растворившись в воздухе, и он предстал перед Небесной Девой, затем он поднял легкую, сияющую вуаль, и Розочка упала в его объятия. Далекая музыка окружала тайны любовной встречи, излияния тоски и отгораживала все постороннее от этого восхитительного места. Гиацинт еще долго жил потом с Розочкой в кругу своих счастливых родителей и товарищей по играм, и бесчисленные внучата благодарили старую чудную женщину за ее советы и огонь; ведь в те времена у людей было столько детей, сколько они хотели.

Vor langen Zeiten lebte ein blutjunger Mensch. Er war sehr gut, aber auch über die Maßen wunderlich. Er grämte sich unaufhörlich um nichts und wieder nichts, ging immer still für sich hin, setzte sich einsam, wenn die andern spielten und fröhlich waren, und hing seltsamen Dingen nach. Höhlen und Wälder waren sein liebster Aufenthalt, und dann sprach er immerfort mit Tieren und Vögeln, mit Bäumen und Felsen. Er blieb aber immer mürrisch und ernsthaft, ungeachtet sich das Eichhörnchen, die Meerkatze, der Papagei und der Gimpel alle Mühe gaben ihn zu zerstreuen, und ihn auf den richtigen Weg zu weisen. Die Gans erzählte Märchen, der Bach klimperte eine Ballade dazwischen, ein großer dicker Stein machte lächerliche Bockssprünge, die Rose schlich sich freundlich hinter ihm herum, kroch durch seine Locken, und der Efeu streichelte ihm die sorgenvolle Stirn. Allein der Mißmut und Ernst waren hartnäckig.

Seine Eltern waren sehr betrübt, sie wußten nicht was sie anfangen sollten. Er war gesund und aß, nie hatten sie ihn beleidigt, er war auch bis vor wenig Jahren fröhlich und lustig gewesen, wie keiner; bei allen Spielen voran, von allen Mädchen gern gesehn. Er war recht bildschön, sah aus wie gemalt.

Unter den Mädchen war eine — ein köstliches, bildschönes Kind: Haare wie goldne Seide, kirschrote Lippen, wie ein Püppchen gewachsen, brandrabenschwarze Augen. Wer sie sah, hätte mögen vergehn, so lieblich war sie. Damals war Rosenblüte, so hieß sie, dem bildschönen Hyazinth, so hieß er, von Herzen gut, und er hatte sie lieb zum Sterben. Die andern Kinder wußten’s nicht. Ein Veilchen hatte es ihnen zuerst gesagt, die Hauskätzchen hatten es wohl gemerkt, die Häuser ihrer Eltern lagen nahe beisammen.

Wenn nun Hyazinth die Nacht an seinem Fenster stand und Rosenblüte an ihrem, und die Kätzchen da vorbeiliefen, da sahen sie die beiden stehn und lachten und kicherten oft so laut, daß sie es hörten und böse wurden. Das Veilchen hatte es der Erdbeere im Vertrauen gesagt, die sagte es ihrer Freundin, der Stachelbeere, die ließ nun das Sticheln nicht, wenn Hyazinth gegangen kam; so erfuhr’s denn bald der ganze Garten und der Wald, und wenn Hyazinth ausging so rief’s von allen Seiten: Rosenblütchen ist mein Schätzchen!

Nun ärgerte sich Hyazinth, und mußte doch auch wieder aus Herzensgrunde lachen, wenn das Eidechschen geschlüpft kam, sich auf einen warmen Stein setzte, mit dem Schwänzchen wedelte und sang.

Ah! wie bald war die Herrlichkeit vorbei. Es kam ein Mann aus fremden Landen gegangen, der war erstaunlich weit gereist, hatte einen langen Bart, tiefe Augen, entsetzliche Augenbrauen, ein wunderliches Kleid mit vielen Falten und seltsame Figuren hineingewebt. Er setzte sich vor das Haus, das Hyazinths Eltern gehörte. Nun war Hyazinth sehr neugierig, und setzte sich zu ihm und holte ihm Brot und Wein. Da tat er seinen weißen Bart von einander und erzählte bis tief in die Nacht, und Hyazinth wich und wankte nicht, und wurde auch nicht müde zuzuhören. Soviel man nachher vernahm, so hat er viel von fremden Ländern, unbekannten Gegenden, von erstaunlich wunderbaren Sachen erzählt, und ist drei Tage dageblieben, und mit Hyazinth in tiefe Schachten hinuntergekrochen.

Rosenblütchen hat genug den alten Hexenmeister verwünscht, denn Hyazinth ist ganz versessen auf seine Gespräche gewesen, und hat sich um nichts bekümmert; kaum daß er ein wenig Speise zu sich genommen. Endlich hat jener sich fortgemacht, doch dem Hyazinth ein Büchelchen dagelassen, das kein Mensch lesen konnte. Dieser hat ihm noch Früchte, Brot und Wein mitgegeben, und ihn weit weg begleitet. Und dann ist er tiefsinnig zurückgekommen, und hat einen ganz neuen Lebenswandel begonnen. Rosenblütchen hat recht zum Erbarmen um ihn getan, denn von der Zeit an hat er sich wenig aus ihr gemacht und ist immer für sich geblieben.

Nun begab sich’s, daß er einmal nach Hause kam und war wie neugeboren. Er fiel seinen Eltern um den Hals und weinte. »Ich muß fort in fremde Lande,« sagte er; »die alte wunderliche Frau im Walde hat mir erzählt, wie ich gesund werden müßte, das Buch hat sie ins Feuer geworfen, und hat mich getrieben, zu euch zu Gen und euch um euren Segen zu bitten. Vielleicht komme ich bald, vielleicht nie wieder. Grüßt Rosenblütchen. Ich hätte sie gern gesprochen, ich weiß nicht, wie mir ist, es drängt mich fort; wenn ich an die alten Zeiten zurück denken will, so kommen gleich mächtigere Gedanken dazwischen, die Ruhe ist fort, Herz und Liebe mit, ich muß sie suchen gehn. Ich wollt’ euch gern sagen, wohin, ich weiß selbst nicht, dahin wo die Mutter der Dinge wohnt, die verschleierte Jungfrau. Nach der ist mein Gemüt entzündet. Lebt wohl.«

Er riß sich los und ging fort. Seine Eltern wehklagten und vergossen Tränen, Rosenblütchen blieb in ihrer Kammer und weinte bitterlich. Hyazinth lief nun was er konnte, durch Täler und Wildnisse, über Berge und Ströme, dem geheimnisvollen Lande zu. Er fragte überall nach der heiligen Göttin (Isis) Menschen und Tiere, Felsen und Bäume. Manche lachten, manche schwiegen, nirgends erhielt er Bescheid. Im Anfange kam er durch rauhes, wildes Land, Nebel und Wolken warfen sich ihm in den Weg, es stürmte immerfort; dann fand er unansehnliche Sandwüsten, glühenden Staub, und wie er wandelte, so veränderte sich auch sein Gemüt, die Zeit wurde ihm lang und die innere Unruhe legte sich, er wurde sanfter und das gewaltige Treiben in ihm allgemach zu einem leisen, aber starken Zuge, in den sein ganzes Gemüt sich auflöste. Es lag wie viele Jahre hinter ihm.

Nun wurde die Gegend auch wieder reicher und mannigfaltiger, die Luft lau und blau, der Weg ebener, grüne Büsche lockten ihn mit anmutigen Schatten, aber er verstand ihre Sprache nicht, sie schienen auch nicht zu sprechen, und doch erfüllten sie sein Herz mit grünen Farben und kühlem, stillem Wesen. Immer höher wuchs jene süße Sehnsucht in ihm, und immer breiter und saftiger wurden die Blätter, immer lauter und lustiger die Vögel und Tiere, balsamischer die Früchte, dunkler der Himmel, wärmer die Luft, und heißer seine Liebe, die Zeit ging immer schneller, als sähe sie sich nahe am Ziele.

Eines Tages begegnete er einem kristallenen Quell und einer Menge Blumen, die kamen in ein Tal herunter zwischen schwarzen himmelhohen Säulen. Sie grüßten ihn freundlich mit bekannten Worten.

»Liebe Landsleute,« sagte er, »wo find’ ich wohl den geheiligten Wohnsitz der Isis? Hier herum muß er sein, und ihr seid vielleicht hier bekannter als ich.«

»Wir gehn auch nur hier durch,« antworteten die Blumen; »eine Geisterfamilie ist auf der Reise und wir bereiten ihr Weg und Quartier indes sind wir vor kurzem durch eine Gegend gekommen, da hörten wir ihren Namen nennen. Gehe nur aufwärts, wo wir herkommen, so wirst du schon mehr erfahren.«

Die Blumen und die Quelle lächelten, wie sie das sagten, boten ihm einen frischen Trunk und gingen weiter.

Hyazinth folgte ihrem Rat, frug und frug und kam endlich zu jener längst gesuchten Wohnung, die unter Palmen und andern köstlichen Gewächsen versteckt lag. Sein Herz klopfte in unendlicher Sehnsucht, und die süßeste Bangigkeit durchdrang ihn in dieser Behausung der ewigen Jahreszeiten. Unter himmlischen Wohlgedüften entschlummerte er, weil ihn nur der Traum in das Allerheiligste führen durfte. Wunderlich führte ihn der Traum durch unendliche Gemächer voll seltsamer Sachen auf lauter reizenden Klängen und in abwechselnden Akkorden. Es dünkte ihm alles so bekannt und doch in niegesehener Herrlichkeit, da schwand auch der letzte irdische Anflug, wie in Luft verzehrt, und er stand vor der himmlischen Jungfrau, da hob er den leichten, glänzenden Schleier, und Rosenblütchen sank in seine Arme.

Eine ferne Musik umgab die Geschehnisse des liebenden Wiedersehns, die Ergießungen der Sehnsucht, und schloß alles Fremde von diesem entzückenden Orte aus. Hyazinth lebte nachher noch lange mit Rosenblütchen unter seinen frohen Eltern und Gespielen, und unzählige Enkel dankten der alten wunderlichen Frau für ihren Rat und ihr Feuer; denn damals bekamen die Menschen soviel Kinder, als sie wollten.