XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Грузовик, подпрыгивая на выбоинах в дороге, сравнительно быстро нёсся вперед. Вперед, в Москву.

Сейчас нам всем казалось, что мы не знаем, что идёт война. Будто это всего лишь дурной сон, который закончился, когда мы въехали на территорию нашего государства.

Но война была, страшная война. Это был конец апреля сорок пятого года. Всем уже было ясно, что Германия проиграла. Четыре года длилась эта ужасная война. Четыре года каждый день гибли сотни людей. Четыре года никто не знал покоя. Ни немцы, ни русские.

Перед рассветом где-то под Брянском мы сделали остановку — необходимо было заправить грузовики. Кто-то остался в кузове, кто-то вышел, чтобы подышать чистым ночным воздухом. В числе вышедших на воздух был и я.

Это была берёзовая роща. Тихая, прекрасная и такая родная берёзовая роща. Я много где был — и в Польше, и в Чехословакии, и в Бельгии, даже в Германии был, — но такие берёзовые рощи только у нас, в России.

Отойдя от грузовиков, я встал у одной из берёз и осмотрелся в поиске своих. Народу здесь было довольно-таки много — на прошлой остановке к нам подсадили человек тридцать из второго белорусского. Точно такие же, как и мы — раненные, измученные, соскучившиеся по Родине, но живые. 

Тут передо мной мелькнуло что-то серебристое и в гимнастерке. Я не успел понять, кто это был, потому что наконец заметил своих — стоят рядом с грузовиком и курят. Подошёл к ним.

— Спичек не будет? — спросил Мишка у меня, похлопав себя по карманам.

— Нет, — я отрицательно покачал головой.

Мишка скрылся на пару секунд в толпе и почти сразу же вернулся — нашел спички. Чиркнул и закурил.

Я отошёл от них на пару шагов. Не люблю дым их самокруток. Да и вообще не люблю, когда кто-то рядом со мной курит. Казалось бы, побывал на войне, а не курит. И такое бывает. А что в этом хорошего? Да ничего. Я же знаю, что они курят только для того, чтобы стресс снять, да голод унять. Говорят, помогает. Но я не пробовал и не хочу. Как-нибудь без этого обойдусь.

Я, задрав голову, смотрел на светло-синее предрассветное небо. Кое-где ещё видны маленькие точки звёзд, а прямо над нами завис тоненький серп молодого месяца. Здесь было так спокойно, в этой берёзовой роще, вдалеке от страданий и бед, вдалеке от фронта. Как же всё-таки хорошо вновь оказаться дома.

На горизонте уже начал колебаться розовый немигающий утренний свет, а у меня в памяти назойливо всплывал чей-то образ, но я никак не мог понять чей. Смотря на курящих друзей, я пытался вспомнить этого человека, но всё никак не получалось.

— Дядь, дай пройти, — раздалось откуда-то сзади.

Я машинально пододвинулся, оглядываясь. И тут я понял, чей образ я постоянно вспоминал.

Это был парнишка лет пятнадцати-шестнадцати в заляпанной кровью гимнастёрке. Он попал к нам из того самого Второго Белорусского. Парень носился между солдатами, таская из грузовика в грузовик какие-то детали — помогал механикам. Но не всё так просто с ним было.

Совсем молодое, даже юное лицо обрамляли абсолютно седые волосы. «Он же совсем ребёнок, — подумал я, смотря на мальчишку. — Седой ребёнок в заляпанной кровью гимнастерке». Огромные зелёные глаза парня, обрамлённые пушистыми, чуть подпалёнными ресницами, бегло осмотрели меня. Кивнув мне, он пошёл вперёд, неся в руках какую-то массивную железку.

Седой. Абсолютно седой. В пятнадцать или шестнадцать лет.

Я знаю многих людей, которые вернулись с фронта седыми. Но всем им больше тридцати лет. А ему пятнадцать. Или шестнадцать.

— Миш, — обратился я к стоящему рядом другу. Тот кивнул, мол, слушает меня. — Что с ним произошло?

— Всё-то тебе надо знать, — хмыкнул Мишка.

Я знал, что он ответит на мой вопрос, так как уже успел перезнакомиться со всеми новоприбывшими и узнать о них всё. Но кто-то в толпе неожиданно окликнул Мишку, и тот ушёл, так и не ответив мне.

Мне не хотелось стоять всё время у грузовиков, и я решил немного прогуляться. Сквозь тонкие руки ветвей берёз было видно, как на горизонте ещё больше забрезжил рассвет. Бродя между деревьями, я вспоминал того мальчишку.

Седой, совсем седой. Он же мальчик. За что это ему? Если есть Бог, то как он мог такое допустить? Чем, чем ребёнок мог заслужить это? Мне всегда было искренне жаль детей войны. Четыре года мучений, четыре года страха. Кто-то потерял родных, друзей, кто-то вообще не выжил. За что это им? За какие грехи? Мне жалко всех детей — и советских, и немецких. «Почему дети должны расплачиваться за ошибки взрослых? — думал я, смотря на тоненькие берёзки и вспоминая седого мальчишку с огромными зелёными глазами. — Неужели у победы цена тысячи детских жизней?»

К своим я вернулся минут через пятнадцать. Возле нашего грузовика собралась небольшая толпа. Я поспешил к ним.

Оказывается, все окружили того самого мальчишку, слушая его рассказ. Я, вклинившись в толпу, присоединился к слушающим.

— …бегу по улице, держа под мышкой планшет с документами, а тут бомбить начали. Слышу позади себя взрывы и сворачиваю в проулок. Ну, думаю, пережду тут. Стихло всё, ну я и вышел. Прохожу под домом, как слышу — засвистело. А мне откуда-то сзади сразу же закричали наши, мол, ложись. А я стою и смотрю, как взорванная стена дома падает прямо на меня. Ну, тут меня кто-то за шиворот схватил и толкнул в канаву. Я упал, и в этот же момент меня накрыло сверху этой стеной. Потом меня откопали, планшет забрали и в госпиталь отправили. Пару рёбер сломал, но зато живой остался.

У меня, взрослого мужчины, побывавшего на фронте и видевшего все ужасы войны, защемило сердце от его рассказа. «Вот оно, — подумал я, слушая его рассказ, — лицо войны».