XII Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Сегодня очередной тёмный осенний вечер. Но уже 2024 год. По залам ходят такие же ребята, как и много лет назад, только вот более рассеянно смотрят сквозь стеклянные музейные витрины, особенно одна, лет десяти, пристально вглядывающаяся в экран телефона. Она не обращает на меня особого внимания, и мне приходится сидеть за витражом, у окна, и смотреть в угрюмое небо. С деревьев падают оранжево-красные, жёлто-зелёные и коричневые листья, за которыми я наблюдаю вот уже целых 80 лет, думаю о своей первой хозяюшке и пережитой вместе с ней войне, отнявшей у целого поколения ребят детство. Навсегда.

Прекрасное яркое солнце задорно щекотало мои глаза, которым не помогали даже пушистые ресницы, и я решила их распахнуть, чтобы посмотреть, не решили ли солнечные зайчики тоже прийти на день рождения Танечки, моей хозяйки, которой сегодня исполнялось семь лет.

Осторожно подняв ресницы, я увидела небывалое для обычной петербургской квартирки, куда меня привезли накануне, количество гостей, собравшихся вокруг круглого обеденного стола на резных ножках, который напоминал мне лошадку, стоявшую рядом со мной в магазине, только очень большую!

Вместе с другими подарками, привезёнными для именинницы, подарили и меня. Моя Танечка сразу назвала меня Машей. Ну а какое ещё имя более подходит для такой миниатюрной куклы, которая так доверчиво и ласково смотрела на маленькую девочку с косичками сквозь витрину. Мы сразу полюбили друг друга! Танечка так обрадовалась при виде меня! Она задорно смеялась и улыбалась, прыгала от счастья. Я была очень рада, что наконец-то нашла свою «маму». Целыми днями моя маленькая хозяйка играла со мной, возила в коляске на прогулки по Невскому проспекту, где было очень красиво, стояли яркие и аккуратно поставленные домики, тянувшиеся вверх по улице. А вокруг гуляли нарядные и весёлые люди, такие же счастливые, как и мы, в последнюю предвоенную весну. И, казалось, что это счастье с нами. Навсегда.

Я помню тот трагический день, когда папа Танечки ушёл на фронт защищать Родину и мы остались в маленькой уютной квартирке втроём: мама Люба, Таня и я. Странно: девочка почти не плакала, но так сильно прижимала меня к своему крохотному сердечку в то утро, что, казалось, оно выпрыгнет у неё из груди и я, куколка из пластмассы, сама начну плакать.

Долгие военные дни девочка жила в каком-то смутном, тревожном ожидании. В то время я узнала, что такое радио, хотя раньше никогда и не обращала внимания на его старческое кряхтение. Радио — это ценный предмет в квартире, из которого узнают о происходящем в мире, ведь это очень важно в годы войны: от людей я научилась тому, что нужно обязательно знать о событиях, произошедших за последние дни, какими бы тревожными они ни были.

Ленинград в ту промозглую сентябрьскую осень жил в ожидании, и звук радио, внезапно возникавший в любое время дня и ночи, заставлял их забывать обо всём. Казалось, и моя Танечка жила этим хрипением, хотя раньше ей нравился мой голос, когда я произносила «Мама!», если нажать мне кнопочку на животе.

В один из дней Таня пришла ко мне с чужим выражением лица: «Машенька, мы с тобой находимся в кольце. Но ты не волнуйся: наша армия его разорвёт! Иначе и быть не может!». Это было сказано трогательным шёпотом моей и уже вроде бы не моей Танечкой, пытавшейся мне объяснить, почему мы стали так мало играть и веселиться, почему нам нужно сидеть и молчать…Но ведь это не навсегда?

По утрам, Танечка, почему-то перестала ходить в школу, хотя она это так любила, приходила оттуда домой очень счастливая. Я увидела, как девочка, достала припрятанную ей тетрадку, чтобы мама не сожгла её для растопки старого камина, который каждый раз, когда в него кладёшь бумагу и подносишь к ней спичку, кашлял так, что наполнял дом воспоминаниями о давно ушедшем дедушке. Танечка долго думала, прежде чем написала в тетради крупными буквами заголовок: «Война». А затем – холод, голод. Но ведь это не навсегда?

После этого она долго сидела, задумавшись о чём-то, но вдруг я заметила: девочка начала дрожать… Потом порывисто взяла меня на ручки, прижала к груди, как человека, в надежде согреться, но не получила желанного тепла, зато мне передался стук её сердца, такого родного и такого горячего, несмотря на холод блокадной зимы. А потом пришла мама. Оказалось, что моя хозяйка заболела. Мама Люба сразу укутала её в одеяло, стала поить какими-то травами, поэтому к вечеру Танечке было лучше. Но нужен был хлеб – драгоценный кусочек хлеба, о котором мечтал каждый ребёнок и взрослый, оказавшийся в блокадном плену. Мама Люба отдала свой кусочек хлеба в надежде на то, что дочка наберётся сил. И Танюша аккуратно, трясущимися слабыми руками, растягивая удовольствие, отрывала частички этого лакомства и медленно клала их в рот. Это было так вкусно! Через несколько дней Танечка выздоровела, возможно, только потому, что получала от мамы заветный кусочек, который стал для неё временным спасением холодными зимними днями. Так хотелось верить, что девочка стала здоровой, несмотря на тяготы, переносимые ей! Навсегда.

И в один из долгих декабрьских вечеров мама не вернулась с работы. К нам домой пришли какие-то незнакомые люди, что-то печально сказали Тане, отдали письмо и ушли. Танечка села на кровать и громко заплакала, произнося лишь одно слово: «Мамочка». На следующее утро, только проснувшись, она шатающимися ногами подошла к остаткам стола, взяла оставшуюся в живых тетрадку и коротко написала: «Мама умерла 2 октября, в 16:43. От голода». Танечка закрыла тетрадь, оделась, взяла меня, посадила на саночки, поставила ведро и пошла за водой. Надеяться было не на кого: она уже давно стала взрослой! Пока мы шли к проруби, прохожие, знавшие Таню, говорили ей, что всё будет хорошо, чтобы она сильно не расстраивалась, а главное, что мы сможем отмстить немцам. НО я своим кукольным сердцем чувствовала одно – холод на душе девочки и надежду, которая на крыльях улетает от неё. Навсегда.

С полным ведром воды, стоявшим около моих коленок, мы вернулись домой, Танечка, не раздевшись, легла на кровать, что было очень странно. А ведь сегодня она не сказала мне ни слова. Так мы прожили без мамы Любы уже месяц. Каждый день Танечка плакала, ходила за водой и за кусочками хлеба, брала меня везде с собой. Шёл колючий ленинградский снег. А ещё шли люди, очень бледные и худые, многие из них просто падали, как снежинки, падали и падали, а потом оставались лежать на земле. Навсегда.

Помню ещё случай, когда мы с Танечкой снова пошли к проруби. Как только она набрала воды и хотела идти домой, к нам подбежал огромный пёс. Таня сначала испугалась, но потом поняла, что это просто голодная собака, такая же голодная, как все, кто остался в блокадном городе. Ей очень хотелось есть. Есть самой. Но её худенькая синяя ручонка всё же протянулась к мохнатой морде и сунула ей немного хлеба. Это был настоящий подвиг хрупкого существа, за который нас, спустя два дня, ждало вознаграждение около проруби, где состоялась первая встреча. Зорким кукольным взглядом я издалека разглядела грязно-белую, местами вывалившуюся шерсть, а в пасти собаки – пойманного зайца – сокровище для блокадного города, которое нужно было надёжно спрятать под пальтишко и привезти домой.

Получилось! По длинным коридорам почти пустой коммунальной квартиры послышался аромат, наполнивший подъезд полуразрушенного дома. Поделились со всеми. Невозможно было не поделиться! Танечка аккуратно глотала бульон с драгоценными кусочками мяса, а я, глядя на неё, всё думала: «Пусть она будет сытой и здоровой, останется такой навсегда!»

Шёл третий год блокады. В один из январских дней к нам вошла незнакомая женщина. Увидев, что моя маленькая хозяйка совсем бледна и не может самостоятельно встать с кроватки, где мы лежали с ней в обнимку долгими морозными ночами, она практически молча подняла Танечку – и вот я уже еду куда-то с ней в маленьком чемоданчике, купленном ещё до войны. Кое-где его прогрызли крысы (они тоже очень хотели есть), и поэтому мне хорошо было видно всё, что происходит снаружи. По пути мы встречали много детей с мамами. Некоторые спали, некоторые жадно глотали хлеб, отламывая маленькие кусочки, некоторые тихонько плакали в стороне, но главное, что мы все уезжали из Ленинграда туда, где, говорят, нет бомб, пуль и боёв. Но вдруг, стукнувшись обо что-то, я поняла, что остановилась и уже не плыву по воздуху в кабине грузовика. Оказалось, что чемодан вместе со мной выпал из машины. Последнее, что слышали мои уши, — это вскрик и жалобный плач Танечки. Самый горестный звук. Звук расставания. Навсегда.

Больше мы никогда не увидимся… В 1944 году я попала в музей блокады. Меня подобрал какой-то мальчишка, хотел вновь выбросить на дорогу, но военный, который был с ним, строго сказал: «Эти глаза видели многое. Кукла расскажет о том, о чём замолчали люди» и отнёс туда, где я нахожусь среди трофейного немецкого оружия и других вещей, напоминающих мне о прошлом. Сначала много детей проходили мимо и рассматривали меня. Я этому радовалась. Но с каждым днём людей становилось всё меньше, они не задерживались около меня, может, им интереснее было смотреть на других свидетелей войны. И вот уже 80 лет я сижу в витрине этого музея. Каждый день я думаю о Тане, о том, как мы вместе проводили время до войны, как во время неё Танюша любила меня и бережно обращалась, как после смерти её мамы я стала самым близким существом для моей милой хозяйки. Я и наша кормилица Снежинка (так Таня назвала ту грязно-серую собаку у проруби). Но с каждым днём мне становится всё грустнее, появляется чувство, что я никому не нужна. Это же не навсегда?

Эпилог

За окном всё так же падают листья. Они по-прежнему оранжевые, красные и жёлто-зелёные как сейчас, так и тогда, в далёком 1941 году, и напоминают мне о моей Танечке. Вдруг к витрине подошла малышка со своей куклой. Она не такая, как я: и волосы гуще, и платье ещё не истлело от времени, и говорить умеет не только слово «Ма-ма». Зато взгляд из-под пушистых ресниц напоминает мой и… Танин. Я понимаю: это взгляд из страшного настоящего, а сама кукла вместе со своей маленькой хозяйкой – оттуда, где, как в прежние годы, мальчики и девочки раньше времени прощаются с детством, безжалостно отобранным войной. Навсегда.