XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»
Бывали ли вы в картинной галерее ночью? Нет, конечно не бывали, кто ж вас туда пустит. Разве что до самого закрытия засиживались – видал я таких романтиков. Но, по секрету вам скажу, настоящее веселье начинается только в первом часу ночи.
К единичной отметке медленно, но уверенно скользит короткая пузатенькая стрелка, вдогонку ей бежит длинная и тоненькая. Очередное столетие, к удивлению и толкам многих не только обывателей, но и знатоков, механизм старинных часов – элемента одной из экспозиций – продолжает исправно служить. Да ещё как…
Тихие коридоры пусты и погружены в полумрак. Прямоугольники картин темнеют на стенах, будто провалы в иные миры, за полотно, стекло и деревянную позолоченную раму. Постепенно глаза привыкают к освещению – точнее, его отсутствию – настолько, что начинают различать очертания сюжетов, но именно это и играет злую шутку с воображением. Лица на портретах искажаются, улыбки становятся злобными оскалами, кажется, будто все взгляды устремлены на одного только тебя… Бу!
Не страшно?
Тем временем часы едва заметно заискрились золотым. Наконец, отстук – дзиньк – ровно час.
И вдруг резкий звук падения. Это в зале рядом что-то… картина. И сразу же послышался смех. Весёлый, девичий, внезапно прыснувший, словно круги после камня по воде. И тут же вторят ему другие, похожие голоса. Это Русалки шумят. Снова соседней картине, – портрету какой-то девицы – спокойно жить не дают. Любят они, когда люди потом ходят около них, да толкуют о всяком, мол, сила нечистая. Ну а чего вы ждали-то от мавок?
– Поднимите, поднимите меня, не смейте наступать! Негодные!
Возмущённый визг графини заглушает новым всплеском хохота.
Фыркнув, неодобрительно посмотрела на это Неизвестная и отвернулась. Её только утопленницы рядом с собой терпят, ведь из-под одной кисти как-никак вышли. Вот уже слышится быстрый и лёгкий топот ножек – разбежались русалки по галерее, кто в прятки играть, песни запевать, а кто хлопцев с собой искупаться заманивать – надоела им графиня. Вот веселятся, а утром опять лужи будут на полу…
Тут уже все начинают оживляться, просыпаться. Конечно, сегодня ведь намечается очередной бал. Кстати говоря, только на здешних вечерах можно встретить нескольких коронованных особ разных столетий и поколений. А кроме того писателей, композиторов, путешественников, других деятелей. Да кого угодно!
Пространство заполняется мягким золотистым или где-то беловатым светом, что исходит от самих оживших картин, словно он бережно хранился там, за рамами, а сейчас выплеснулся наружу вместе с их обитателями. Кстати, о них, обитателях, позвольте мне, вашему покорному слуге, поведать подробнее.
Портретное наше общество разделяется на некоторые категории. Те высокомнимые господа и дамы академической манеры написания относят себя к первой не только по числу, но и по положению, держатся отрешённо от прочих. Зала с ними – шелест юбок и сплетен, сияние улыбок и туфель, иностранные разговоры и фразочки, язык взглядов и движений веера. Они все чрезвычайно горды тем, что являются воплощением великих – а даже если на самом деле не очень, то для них всё равно великих – людей.
Но и там не всегда всё идёт чинно и по порядку.
– Ах, Сергей Александрович, как можно!?
– Пардоньте, мадам!
– C’est scandaleux, juste scandaleux! ( с фр. – возмутительно, просто возмутительно)
Но возмущения никто не слушал – проказникам было весело, да даже подруги оскорблённой дамы втихаря посмеивались, изящно пряча улыбки за веерами.
Следующие залы на контрасте – громкость, помпезность и тяжёлая роскошь барокко; нежность, флирт и цветочная лёгкость рококо. Я поскорее проскользнул мимо древних королей, мифических и библейских сюжетов (меня рядом с ними невольно пробирает дрожь, хотя и не покидает спокойствие), учтиво приподнял шляпу в ответ на воздушный поцелуй кокетки на качелях, на что получил два ревнивых взгляда её кавалеров, и невольно смутил своим появлением другую украдкой целующуюся пару.
Далее – атмосфера неги и будто так и ощущается на губах вкус амброзии. Обитель Ренессанса. То самое высшее портретное общество на творения этой эпохи не может смотреть без благоговения и скрывает некоторую зависть к ним, тогда как самим Моне Лизе, Мадоннам, богам, богиням и смертным, так на них похожим, всё равно – они живут в своём искусственном, но искусно воссозданном давно ушедшем времени и любого гостя готовы принять сюда при его желании.
Если картины ступают невесомо и бесшумно, то статуи, конечно, роняют глухое эхо от своих шагов или лёгкого бега. Они будто и не из мрамора сделаны – настолько прозрачна и воздушна ткань одеяний, мягки очертания молочных тел. Их негромкие голоса будто рождаются где-то там, в глубине… высеченного сердца?
Говорят, что создатели вкладывают душу в свои творения, а ещё говорят, что эту самую душу видно во взгляде. И это правда, хоть с картинами немного другое: их глаза прорисованы и порой выражают больше, чем глаза живого человека. Либо же черты лица наоборот смазанны и примитивны, что гораздо больше, на самом деле, походит на реальность. У скульптур есть только контур взгляда, но и его, плавного или резкого, хватает для передачи нужных эмоций. Удивительно, человек чувством наделил мёртвый мрамор, а сам порой ведёт себя как бетон.
Лёгкий поток ветра чуть не сбил мою шляпу – это мимо пролетели, резвясь, два амурчика; я услышал, как один из них восторженно говорил другому:
– Видел тех двоих, художницу и… юноша, кажется, пишет что-то? Они были так милы, ах, какая любовь…
Второй, кажется, не особо разделял радость, а наоборот с грустью говорил, что ему, мол, думается – пара та расстанется. Я даже приостановился в минутной рассеянности, ведь тоже видел сегодня тех двоих. Мне показалось, им хорошо вместе. Так, по крайней мере, было внешне, а на самом деле – кто знает, кто знает…
В этом счастье людей – они изменчивы. Меняются снаружи, меняются внутри, управляют в той или иной степени своей жизнью, соваршают выбор. Картины же остаются такими, какими их создал художник. Мы навечно застываем в позе, в которой находился прототип, или же в движении, выбранном создателем. Мы, как и люди, смертны, но они бережно оберегают нас от гибели. Всю свою оставшуюся жизнь мы, скорее всего, так и проведём на одном месте, в музее, под стеклом. Лишь человеческие лица будут сменяться перед нами – туристы, ищущие впечатлений, и местные, ищущие вдохновения. Только ночью наступает то время, когда мы можем пожить, если это можно обозначить таким словом, за рамкой во всех смыслах. Правда, кто-то продолжает наслаждаться привычным и приевшимся сюжетом полотна, а кто-то наоборот отдыхает от него, например, как вот эти бившиеся в поединке рыцари, что сейчас по-дружески идут пропустить по кружке эля.
Очнулся я от тихого смешка и поднял взгляд. Нимфы, видимо, позабавились моим задумчивым видом. Я лишь улыбнулся и привычно поклонился им, на что подруги снова рассмеялись звонким перезвоном родника в тёмной чаще и развеялись. Похожи они чем-то на русалок.
Очень меня привлекают залы (пост)импрессионистов. Совершенно иная атмосфера. Мазки каждой картины вместе и по отдельности, кажется, имеют не только свой цвет и фактуру, но и звук, вкус, запах. Они сливаются на полотнах в очертания цветов, зданий, людей, после перемешиваются, словно маленькие яркие рыбки в огромном косяке. Они – необычайные стёклышки калейдоскопа, живые и быстрые кадры анимационного фильма. Я пропускаю пальцы в нежную дымку, а через секунду придерживаю и целую изящную ладонь Дамы с зонтиком, улыбаясь тому, как её сын тянется к пролетающему над ним облаку – вот-вот так и схватит за хвост.
Вдруг я замечаю, что утопаю в совсем далеко растёкшейся Звёздной ночи, по вихрям которой неспешно скользят Кувшинки. Вот чуть дальше начинается пристань, где на резвящихся лазурных мазках качаются лодки. Ещё одна причаливает, привязывается, юноша складывает вёсла и оказывается на берегу. Он поправляет свою жёлтую шляпу и бежит к компании таких же молодых людей. Под беседкой незатейливо накрыт стол, в основном напитками и фруктами, слышны весёлые разговоры, искренний смех. Чуть дальше, вдоль набережной, тянутся ещё маленькие кафешки, мерцают огни городка. Рыбки кои становятся маками, а голубые лилии – Танцовщицами.
Доносились отдалённые звуки полонеза, уже начался бал. Но туда мы пока не вернёмся, разве что, к самой мазурке, а пока там не так интересно, поверьте на слово. Хотя, может, вы любитель… старых нравов и прочего в подобном роде. Тогда вам может не понравиться то, что я собираюсь показать. Ну что ж, милый читатель, вы предупреждены.
Сюрреализм, на самом деле, удивительный. В это волшебное время он напоминает ожившие фантастические миры. Это увлекательно, но теперь нужно придерживаться правил другой вселенной. Будьте осторожны! Вам может казаться, что идёте по тропинке среди гор, а это чей-то нос. Или сорвёте розу, которая по правде является дамским локоном. Довольно неловко. Следует быть очень осторожным и вообще лучше ничего не трогать, а оставаться сторонним наблюдателем.
Мужчина ловит яблоко перед собой и с хрустом надкусывает; мелькают платья из пшеничных полей, поля шляп из волн холмов и множество других довольно необычных нарядов (такие ни у одной швеи не достанете, уж точно); огромные глаза с рыбьими плавниками внимательно прищуриваются и всё же проплывают мимо; пара-ножницы скатываются по наклонной поверхности, разрезают ещё больше и так искажённое пространство, где нет и тени намёка на постоянную перспективу, где плоскостей не две и не три, а четыре десятка. Время растекается. Оно здесь любит частенько играть злые шутки, сжимая час в двадцать секунд или растягивая две минуты на полчаса.
При входе в соседний зал меня что-то сбило с ног. Я свалился навзничь под резкий взрыв хохота. Медленно сел, а после и встал на ноги, проведя по лицу. На ладони остались следы крови. Крови? Она соскользнула с моей руки, одежды, собралась в единое парящее в воздухе пятно. Красная клякса неловко потупила взгляд, пробормотала извинение и ускользнула к цветастой компании.
Царство абстракции, плавные и ломаные линии, квадраты, круги и треугольники, мазки, штрихи, в которых угадывались какие-то знакомые очертания, а иногда и неясные фигуры, завихрения. Даже воздух ощущался здесь каким-то кубическим, а потолок несимметричным. Я невольно улыбнулся, смотря на то, как совсем молодые картины играли в догонялки, перескакивая из одной рамы в другую, отчего те неустанно покачивались.
Другая группа разноцветных силуэтов толпилась у стойки с альбомом. В нём посетителям было предложено записывать названия, которые, как им кажется, подходят для картин. Ну или свои впечатления.
– Дайте же, дайте же мне посмотреть!
– Да подожди ты, тебе говорят! Успеешь ещё.
Тут один какой-то сине-зелёный вихрь выхватил альбом и подлетел к потолку.
– Так-так-так… Погодите! Кораблекрушение? – он осмотрел себя, покрутился вокруг, снова чуть ли не уткнулся в страницу, а после вовсе выронил журнал. – Неужели и правда? Я всё это время был носителем такого трагического сюжета, а жил столь беспечно…
– Что? – огненная краска прыснула смехом. – Да какой из тебя океан? Блюдо студня. Дайте сюда, – она выхватила записи у других и стала искать себя, а как нашла, чуть не задохнулась (если бы это было возможно) от возмущения. – Какая корова? Да если и копытное, то разве что лошадь! Изящная и породистая.
– Ага. И треугольная, – вставил своё оскорблённый сине-зелёный, на что получил альбом по голове.
– Ну что вы ссоритесь, – раздался рядом робкий голос. – Сами ведь не знаете, что на вас изображено…
– А ты как будто знаешь! – накинулись на третьего первые двое.
Белая туманность с жёлтым вкраплением отлетела в уголок, пробормотав:
– Я, может, и не знаю, но мне понравилось то, что написала обо мне одна девочка сегодня. Она увидела во мне полярную сову… Другие всё говорят о ромашках, одуванчиках, солнце, а тут – сова.
Туманность даже будто по-птичьи встрепенулась, распушив перья.
В другом конце зала картины прошлого века предпочитали не заморачиваться в гаданиях по поводу своего смысла. Они просто забрали приложенный к альбому маркер и чертили им пентаграмму для призыва душ своих создателей, собираясь спросить напрямик у виновников своего существования. Это уже не первая попытка, просто в прошлые разы то рисунок оставался незаконченным из-за спора по поводу правильности линий, то во время самого обряда что-то шло не так. Правда одна картина уверяла всех в том, что видела своего художника и даже говорила с ним, только вот ответа на главный вопрос не расслышала. Но её давно уже считают немного сумасшедшей… хотя, будем честны, кто здесь вообще полностью в здравом уме?
Напоследок я заглянул к ещё одной экспозиции, скульптурной.
Металлический человек, которого по задумке пыталась поднять с земли пташка, сейчас лежал на спине, устроив свою маленькую подругу на груди и поглаживая по голове. Рядом сидел другой человек, гипсовый. Тело его было испещрено трещинами, во многих местах зияли разломы. Осколки тонкой оболочки рассыпались у ног, владелец перебирал их, пытаясь найти нужные детали и собрать себя. Каждый раз он занимался только этим, лишь иногда безысходно вздыхал и устало складывал кусочки в буквы, подобно Каю, но никому так и не удавалось успеть прочесть собранное слово.
Вдруг птичка вылетела и подхватила клювом совсем маленький и далеко отлетевший кусочек, который до этого тщетно искали, вильнула к гипсовому человеку и поставила детальку с левой стороны груди. В ответ слабо улыбнулись и благодарно кивнули, а она уже вернулась нежиться к ласковым рукам хозяина. Может, мне показалось, но за гипсом в тот миг встрепенулись и засияло что-то тёплое.
Мне особо нравится то искусство, о котором нельзя говорить однозначно. Это не значит, что оно бессмысленно – наоборот, оно имеет множество этих разнообразных смыслов. И каждый наблюдатель увидит своё. Даже в простой мазок на белом фоне можно вложить особый смысл. А взять вместо белого чёрный – идея поменяется.
Вот, например, эти две скульптуры. Почему не может подняться первый человек? Может, его тянет к земле груз проблем; тогда птица – мечта, на которой он до сих пор и держится? Или он подавлен горем, а она – надежда на счастье в будущем. А может, это сломленный обстоятельствами герой, но ему не дают упасть, ведь герой должен, преобразившись, дойти до финала.
Ну а второй человек, что случилось с ним? Разбит из-за отвергнутой любви, горькой утраты, осознания ничтожности бытия, из-за собственных убеждений, в которых разочаровался? Или может, его разбили? Нарочно. Сначала приласкали эту хрупкую натуру, а после швырнули камнем об землю, растоптали и покинули. А частичку одну забрали себе, чтобы уже никогда не стала возможной хотя бы иллюзия прежней целостности.
И любая другая ваша версия будет верна.
Интересно, смог бы один из них подняться, а второй – обрести себя? И что бы тогда было…
Я зажмурился от неприятного, застучавшего прямо в голове хода маленьких стрелок.
Тик-так, тик-так… дзинь!
Это звучало уже наяву – первый. Всё вокруг встревожились, заволновалось. При втором ударе краски, музыку, свет стремительно затянуло обратно по ту сторону рам. На третьем всё стихло, погрузилось в прежнюю темноту. Только где-то качнулась одна картина, замерла запоздало последняя статуя с чуть отличным наклоном головы.
Мне оставалось глубоко вздохнуть и поплестись к себе. Проходя мимо часов, я заметил, что они ещё слабо искрились золотистыми светлячками, но и те вскоре истлели.
Я прошёл мимо полотен передвижников в свой закуток и сел на край рамы с как-то по-родному стёршейся надписью «автор неизвестен». Хорошо, что прошлой ночью я одолжил тут из одной библиотеки пару книг. Будет чем занять себя ночью, остаток которой до открытия галереи мне предстоит привычно проводить в одиночестве, ведь магия здешнего места на меня, почему-то, не действует.
