Когда хотят рассказать про Новый год, всегда говорят о его запахе. Мандарины, ель или сосна, может, кто-то вспомнит про запечённую утку, гуся или селёдку под шубой. Для меня же Новый год всегда пахнет пылью и старым стеклом новогодних игрушек.
В детстве, когда новогодняя ель была выше, а до полки с игрушками нельзя было дотянуться, даже взобравшись на самый большой стул, этого дня ждали, как чуда, сравнимого лишь с волшебным сном. Сейчас же он сваливается на голову нежданным гостем, заставшим всех врасплох — неготовыми, невоодушевленными, без новогоднего настроения, которое, наверно, либо было завалено под головными болями будних дней, либо вообще обиделось на всех и ушло куда-то далеко, где его будут лелеять, любить и ждать. Но времени неважно, как много у нас незаконченных дел и как мало в нас ощущения праздника — этот день придет, и нам придется его встречать такими, какие мы есть:
— Нелька, пора, — Саша тихо потянул меня за рукав, боясь спугнуть торжество момента.
— Да… да, ты прав.
Я попыталась сдернуть с себя тугую задумчивость, нерешительность, но её туман всё ещё зыбкой тяжестью сковывал мои мысли и движения. Будто что-то не так. Будто мы поторопились. Так странно и страшно было делать это самой, да к тому же совсем без того всепоглощающего новогоднего чувства, которое переполняло меня, в нетерпении выплескивалось наружу, покалывало кончики пальцев, когда я была таким же семилетним беззаботным ребёнком, как Сашка.
— Давай, Нелька, — нетерпение Сашки всё же взяло верх над затянувшейся резиновой паузой.
— Сейчас, не ёрзай.
Я встала на стул и тихонечко, как бы боясь не найти того, за чем пришлось лезть, приподнялась. Старый шкаф полностью пропах пылью, но на этой полке у нее был особенный запах, такой, что даже если закрыть глаза (что я тогда и сделала) можно было отыскать ту самую пеструю коробку.
Не менее аккуратно спустившись, я поставила картонный сундук со своим стеклянным наследством на пол. Сашка осторожно, как котёнок, подполз на корточках к коробке, и чуть приподнял два серых, опушённых жёлтыми ресницами глаза над коричневой стенкой. В их чёрно-серых стеклах отражались миллионы бликов от таких же, но цветных и неподвижных стекол новогодних игрушек. Сосульки, шишки, боровички и вишенки, лисички и зайчики, стеклянные гирлянды и шары сладко спали, укутанные пожелтевшими от времени перинами ваты. Скинув с одной из золотистых лисичек ватное одеяло, я поднесла её к свету. Холодный луч люминесцентной лампы пробежался по крашенному стеклу лисьей шубки. Я смотрела и не могла насмотреться. Пусть местами на ней виднелись плеши облупившейся краски, пусть бросалась в глаза небрежность линий и черт, но было в ней что-то красивое, что-то по-детски трогательное, что-то человеческое. Я улыбнулась, ко мне незаметно подползала тихая, тёплая ностальгическая грусть. Я не знала, как ёлочная лисица оказалась в той пыльной коробке: история новогодних игрушек, доставшихся мне в преемство, началась задолго до меня. И каждый Новый год моей жизни так или иначе был связан с ними.
Сашка тоже схватил какую-то шишку и побежал к подготовленной пластмассовой зеленой красавице. Трепетно, со священным благоговением, он нанизал петельку старой выцветшей нитки на искусственную еловую лапку. Не знаю, откуда в нём эти чувства, почему ему так дороги и близки эти стеклянные кусочки советской старины, но я, сама того не замечая, любовалась проявлением детской любви и веры в нечто большее, чем красные числа оторванного календарного листа.
Игрушки одна за другой занимали места на зеленом ветвистом пьедестале. Новый год невидимо растекался по комнате тем самым купажом пыли, стекла и елового пластика. Картонная сокровищница опустела, а елка стояла сверкающая, но умилительно скромная, и наполовину нагая.
— И что будем делать?
— Достаем тяжелую артиллерию.
Сашка понял меня с полуслова и шустро побежал открывать потайные закрома пыльного шкафа. На свет явилась большая коробка из-под сапог, а в ней, как крупа в погремушке, дрожало и рвалось наружу пластмассовое полчище разноцветных шариков. Мы с Сашкой быстро их расхватали, равномерно раскидывая по веткам, и ёлка наполнилась стандартными атрибутами праздника и их лаконичной пестротой. Не то, чтобы новогодние шары были совсем скучны и неприглядны: напротив, многие из них были щедро сдобрены искристыми блестками, пайетками, переливались радугой или нарисованным инеем, но всё это сияние блекло, смотрелось пусто и не цепляло взгляда — мне даже было немножечко жаль всё это новогоднее разнообразие китайского рынка.
— Ну что, а теперь эндшпиль?
— Ага… лезь.
Я снова встала на стул и потянула руку в самый чёрный уголок, в непроглядную, занавешенную тьмой глубину. Серебряная звезда, как будто сошедшая с вифлеемского неба, выглядывала из раковины моих ладоней, и затем осторожно переплыла в ладони Сашки.
Стеклянные блики снова забегали по роговичной глазури его глаз, и я как будто ощутила покалывающее нетерпение Сашки на себе. Он бежал к ёлке, он почти летел…
Дзинь!.. Казалось, воздух дребезжал, дребезжал даже запах Нового года, дребезжала тишина. Весь ковер покрылся серебряной звездной пылью, серебрились и глаза Сашки. Они тоже дребезжали, быстро переполняясь солёной водой. Он заплакал, зарыдал, прерывая резонанс тишины и воздуха. Мне стоило успокоить его, собрать лучистые осколки, но что-то останавливало меня. Душа тоже странно дребезжала в теле. Я взяла Сашку на руки и села на диван.
Он лил слезы в мое плечо, а я молча любовалась елкой, игрушками, посеребрённым ковром…
— Нелька, почему она стеклянная… ну почему?
Вопрос Сашки, как серп, прошёлся по многозначительному молчанию и сердцу. Но я заранее знала ответ.
— Наверное, иначе она была бы ненастоящая… всё было бы ненастоящим. Мы бы ей не дорожили.
Сашка поднял заплаканные, слегка опухшие глаза. Не знаю, понял ли он меня, но тогда я была в этом уверена.
