XII Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Вавилонская лотерея

Хорхес Луи Борхес

Как и все мужчины в Вавилоне, я однажды был проконсулом. Как все, бывал и рабом. Я знавал как могущество, так и позор; был заключенным. Вглядитесь — на моей правой руке отсутствует указательный палец. Через поношенный плащ узрите багровую татуировку на моем животе — она обозначает второй символ — Бет. В полнолуние он дает мне власть над теми, кто отмечен знаком Гимель, но делает меня подвластным тем, кто носит на себе Алеф; они, в свою очередь, в безлунные ночи подчиняются отмеченным Гимелем. В гробницах я забивал священных быков, освещаемый лишь первыми лучами солнца. На весь лунный год я был объявлен невидимым: я кричал, но ответа не было; я воровал хлеб прямо с прилавков — и не был бит. Я познал то, что было недоступно для греков — неуверенность. В латунной клетке, рискуя быть задушенным я не терял надежды и вера теплилась во мне; в моменты радости и счастья во мне свербила паника. Гераклид Понтийский вспоминает тот факт, что Пифагор помнил, как он был Пирром, перед ним — Эвфорбием, а до него — еще кем-то. Мне же, чтобы осознать все приключившиеся со мной превратности судьбы, не обязательно прибегать прибегнуть ни к смерти, ни к обману.

Всему этому устрашающему многообразию моей жизни я обязан организации, в других странах извращенной до неузнаваемости — лотерее. Я не вдавался в подробности ее возникновения; даже мудрецы не могут придти к единому мнению; я знаю о ней ровно столько же, сколько раб об управлении государством. Я родом из удивительной, головокружительной страны, где лотерея — краеугольный камень всего, однако до сегодняшнего дня я имел о ней представления не больше, чем о самых потаенных местах своей души. Сейчас же, вдали от Вавилона и излюбленных там обычаев, я с недоумением думаю о лотерее, и о слухах, что безумцы, чьи лица скрывает тряпье, бормочут по ночам…

Отец рассказывал мне, что в древности (речь идет о годах, или тысячелетиях?) лотерея в Вавилоне была игрой для плебеев. Он говорил, что — не уверен, правда это или нет — цирюльники давали кусочки дерева или кости, отмеченные определенными символами, в обмен на медные монеты. При свете дня случайным образом определялись победители лотереи — самые удачливые получали по серебряной монете. Процедура, как видно, была простейшей по своему устройству.

Со временем лотереи перестали иметь какой-либо успех. Интерес к ним стремился к нулю, ведь они опирались исключительно на фортуну. Закономерно торговцы, организовывавшие эти нелепые игрища, начали терять деньги. Но кто-то придумал новое правило — кроме благоприятного исхода, добавить небольшой шанс проигрыша. С введением этого правила участники лотереи теперь могли либо выиграть сумму денег, либо получить необходимость заплатить штраф, причем порой весьма солидный. Легкая нотка опасности (шанс проиграть — примерно 1 к 30) заново привлекла интерес публики. Вавилоняне играли массово, и вскоре тех, кто не играл, стали считать трусами. Это пошло дальше и превратилось в презрение не только к тем, кто не играл, но и к тем, кто проигрывал, не выплачивая затем установленный штраф. Организация (как ее уже начали называть к тому времени) защищала интересы тех победивших, кто не мог забрать свой выигрыш, если в казне не было суммы штрафов всех проигравших. Проигравших судили — судьи приговаривали их к выплате штрафа и покрытию расходов на судебные тяжбы, или, при отказе платить, к тюремному заключению. Чтобы показательно обмануть Организацию, все подсудимые выбирали тюрьму. Это и привело к появлению у Организации духовной, действительно метафизической власти.

Через какое-то время после этого Организация перестала назначать какие-либо штрафы — публиковались не суммы, а количество дней тюрьмы. Эта лаконичная, не принципиальная и никем не замеченная мера имела огромную важность. Впервые в лотерее появилось то, что нельзя измерить деньгами. Успех был невероятным. По требованиям игроков Организация увеличила количество проигрышных исходов.

Ясны как день пристрастие и любовь Вавилонян к логики и симметрии. Им казалось неправильном то, что выигрыш заключался всего лишь в монетах, а проигрыш — в тюремном заключении. Некоторые моралисты высказывали мнение о том, что деньги не являются универсальным источником счастья, и что другие формы выигрыша, возможно, будут более уместны.

Другой источник не угасающего внимания к лотерее крылся в бедняках. Члены высшего общества умножали ставки и испытывали на себе все возможные превратности судьбы, от полного счастья до первобытного ужаса. Бедняки, с сопровождающей это логичной завистью, постоянно обнаруживали себя исключенными из этой увлекательной игры — игры взлетов и падений. Всяк от бедного до богатого справедливо жаждал играть — участвовать в лотерее, и это повлекло за собой годы низкой, бесчестной пропаганды, память о которой года еще не стерли. Некоторые упрямцы не понимали, или, по крайней мере, притворялись что не понимали, что имеют дело с новой исторической эпохой, с установлением нового порядка… Однажды раб украл лотерейный, багровый билет, билет который на следующий розыгрыш обрек его на то, чтобы ему выжгли язык. Уголовный кодекс Организации для кражи билета предусматривал такое же наказание. Некоторые Вавилоняне ратовали за то, чтобы он был наказан по кодексу; другие, более великодушные, за то, что палач должен привести в действие результат лотереи — ведь так решила удача…

Были беспорядки; была пролита дурная кровь; но Вавилоняне наконец-то воплотили свою волю и положили конец разделению богатых и бедных. В первую очередь они заставили Организацию взять власть над обществом полностью в свои руки. (Это объяснили необходимостью контроля новых сложных правил лотереи.) Во-вторых, они сделали лотерею секретной, всеобщей и бесплатной. Плата за участие была упразднена. Однажды посвященные в тайны Бел, все мужчины автоматически принимали участие в священной лотерее, проходившей в святилищах каждые шестьдесят ночей, и которая предопределяла судьбу каждого вплоть до следующей. Последствия были непредсказуемы. Особо удачливые получали членство в Совете Магов, или право на то, чтобы посадить своего врага (личного или общеизвестного) в тюрьму, или свидание в темной комнате с женщиной, что так волнует сердце… В худшем случае участников ждали увечья, позор, или, в крайнем случае, смерть. Иногда определенное событие — чье-то убийство в таверне, или причисление кого-то к лику святых — было идеально выверенным результатом тридцати, или даже сорока лотерей. Просчитывать ставки сложно; мы должны, однако, держать в уме что работники Организации были (и являются) всемогущими и премудрейшими. Во многих случаях знание того, что первопричина всех выпавших на твою долю благ — всего лишь удача, могло бы подорвать их моральный авторитет. Чтобы избежать неурядиц, компания прибегла к внушениям и магии. Их действия, их мотивы и цели — секретны. Чтобы добраться до самых сокровенных сторон души каждого, нанимались астрологи и шпионы. Существовало несколько каменных львов; священное отхожее место, названное Франц и пыльные трещины в акведуках, которые, по мнению людей, так или иначе вели к Организации. Туда доносили, безвозмездно или за небольшую плату слухи, которые могли быть ценны для Организации, где они, разной степени достоверности, хранились в алфавитном порядке.

Недовольство возросло. Организация, в своей уже привычной манере не стала отвечать прямо. Заместо этого, при полной конспирации было скомпановано лаконичное объяснение механизма лотереи — сейчас оно является частью Священного Писания. Этот документ объявляет, что лотерея — это вплетение концепции шанса в общий порядок мироустройства, и что ошибки в ней не опровергают, но, наоборот, только доказывают ее необходимость. Также там было сказано, что каменные львы, как и священное отхожее место, пусть и не декларируются Организацией как не свои, тем не менее, функционируют без Ее на то официального разрешения.

Этот документ свел волнения в обществе на нет. Он, однако, возымел и другие эффекты, возможно не предвиденные автором: документ основательно изменил общий дух и способ действия Организации. Осталось мало времени — мне сказали, что корабль вот-вот отправится, но я постараюсь объяснить.

Кажется невероятным то, что никто до той поры так и не попытался создать единую теорию игр. Вавилонянин не склонен рассуждать. Он вверяет свою жизнь, надежду и страхи шансу, но никогда не попытается вникнуть ни в то, почему, ни в то как он работает. Тем не менее, этот упомянутый мной документ вызвал множество споров математико-юридического характера. Из них закономерно вырос вопрос: если лотерея это интенсификация шанса, его последовательное введение в общее устройство, то не благом ли будет его вовлечение во все стадии розыгрыша, а не только в одну? Разве не глупо, что по итогам лотереи человек должен умереть, но условия этой смерти — ее публичность или приватность, ее время сейчас или когда-либо в будущем — ей неподвластны? Эти в высшей мере оправданные сомнения по итогу вылились в реформу, чья сложность (усугубленная веками неразберихи) подвластна сейчас лишь дюжине специалистов. Тем не менее я постараюсь объяснить, в чем ее суть, пусть мне и придется прибегнуть к упрощениям.

Представим, что по итогам лотереи человек проиграл и приговорен к смерти. Чтобы привести этот приговор в действие, нужна еще одна лотерея, скажем между девятью возможными палачами для этого несчастного. Из этих девяти, четверо могут инициировать уже третий этап, который окончательно определит палача, двое новой лотереей могут заменить свой проигрыш на выигрыш (например, сундук с золотом), а другой может ужесточить смертный приговор (опозорить казнимого или подвергнуть его пыткам), причем другие могут отказаться от этой затеи.

Такова упрощенная схема лотереи. В действительности, количество этапов бесконечно. Никакое из решений не окончательно — оно дальше распадается на другие. Невежественно было бы предполагать, что бесконечное количество этапов требует бесконечное количество времени. На самом деле, время, необходимое для каждого последующего этапа лотереи, так же будет бесконечно уменьшаться, как продемонстрировано в знаменитой апории об Ахиллесе и черепахе. Эта бесконечность прекрасно сочетается с извилистой волей Шанса и Идеальной Идеей Лотереи, разработанной платониками…

Искаженное эхо наших ритуалов, по видимому, добралось и до берегов Тибра. Элий Лампридий в его «Жизни Антониуса Гелиогабала» рассказывает, как император имел обычай на ракушках вершить судьбу своих гостей — один получал десять золотых монет, а другой — десять мух, десять козлов, десять медведей… Уместно будет вспомнить что Гелиогабал получил образование в Малой Азии, среди прислужников одноименного бога.

Существуют также и обезличенные розыгрыши, без определенной цели. Один определит, что сапфир из Тапробаны должен быть выкинут в воды Евфрата. Другой то, что с вершины одной из башен нужно будет отпустить птицу, а третий накажет, что каждые сто лет одна песчинка должна будет быть убрана (или, возможно, добавлена) к бессчетному количеству таких же на пляже. Иногда последствия розыгрышей ужасают.

Под благотворным воздействием Организации, мы все меньше обращаем внимания на неурядицы… Купивший кувшин вина не удивится, обнаружив внутри талисман или гадюку; писарь, составляющий контракт, не упустит возможности оставить в нем ошибку или неточность. Впрочем, этой на скорую руку составленной бумаге я и сам привнес не только определенное великолепие, но и определенный ужас, а возможно даже и некую мистическую педантичность…

Наши историки, проницательнейшие из живущих, придумали способ для корректировки лотереи. То, что он подразумевает, конечно (в целом) вызывает доверие. Хотя, безусловно, он частично содержит в себе и ложь. В любом случае, нет ничего более запятнанного ложью, чем история Организации…

Палеографический документ, выставленный в храме, вполне может быть результатом как вчерашнего, так и двухсотлетнего розыгрыша. Ни одна книга не может быть одинаковой во всех изданиях. Писари приносят клятву — пренебрегать, врать и изменять. Применяется и непрямая ложь.

Организация с богоподобной скромностью избегает любой публичности. Ее агенты шифруются, а приказы, выпускаемые непрерывно, мало чем отличаются от тех, что повсеместно распространяют жулики. А кто, собственно, хочет быть просто жуликом? Пьяница, на ходу декламирующий стихи, похожие на бред сумасшедшего; спящий муж, который просыпается и обнаруживает себя душащим насмерть свою жену — кто знает, вдруг они приводят в действие секретные решения Организации? Это незаметное вмешательство, сравнимое с Божьим, всегда будет темой для спекуляций. Одной из них являются слухи о том, что Организация уже несколько сотен лет как не существует, и что весь хаос люди создают сами по себе. Другие считают что Организация вечна и будет существовать до самой последней ночи, в которую последний бог уничтожит мир. Другие заявляют что оная всемогуща, но влияет только на самые незначительные вещи: на крик птицы, на поднявшуюся пыль и на тон неба на рассвете. Некоторые устами ересиархов утверждают, что Организация никогда не существовала и не будет существовать. Есть и еще одна причина, по мерзости не отличающаяся от остальных, а то и более мерзкая — говорят, что независимо от того, существует Организация или нет, сам Вавилон, как и все что в нем происходило, происходит и будет происходить — всего лишь великая игра случайностей.

Like all men of Babylon, I have been proconsul; like them all, a slave; I have also known omnipotence, opprobrium, incarceration. Look: on my right hand is missing my index finger. Look: through this rent cape can be seen on my stomach a ruddy tattoo — it is the second symbol, Beth. On nights when the moon is full, this symbol confers unto me power over the men whose mark is Ghimel while rendering me subject to the men of Aleph, who on moonless nights must obey the men of Ghimel. In a cellar in the half-light of dawn, I have slit before a black altar the throats of sacred bulls. For an entire lunar year, I have been declared invisible: I would cry out and no one would respond, I would steal bread and I was not beheaded. I have known what the Greeks knew not: uncertainty. In a brass chamber, before the strangler’s silencing scarf, hope has remained faithful; in the river of delights, panic stood steadfast. Heraclides Ponticus relates with admiration that Pythagoras recalled having been Pyrrhus, before him Euphorbus, and before him some other mortal; to recall analogous vicissitudes I need not find recourse in death, nor even imposture.

I owe this almost monstrous variety to an institution that other republics do not know, or which works imperfectly or secretly in them: the lottery. Into its history I have not delved; I know that the sages cannot manage to agree; I know of its powerful aims what a man not versed in astrology can know of the moon. I am of a vertiginous country where the lottery is a principal part of reality: until this very day, I have thought as little of it as I have the conduct of the inscrutable gods or of my own heart. Now, far from Babylon and its beloved customs, I think with some bewilderment of the lottery and of the blasphemous conjectures that the shrouded men murmur at twilight.

My father would recount that in ancient times — a question of centuries, of years? — the lottery in Babylon was a game with a plebeian character. He would relate (truthfully or not I cannot say) that barbers gave out rectangles made of bone or parchment and adorned with symbols in exchange for copper coins. In the full light of day, a drawing of lots would be held: the fortunate few would receive, without further corroboration by chance, money coined in silver. The procedure, as you can see, was simple.

Naturally, these ‘lotteries’ failed. Their moral virtue was nil. They did not appeal to all the faculties of man, only to his hope. In the face of the public’s indifference, the merchants who founded these venal lotteries began to lose money. Someone tried something new: the interpolation of a few adverse fortunes amongst the many favourable. With this reform, the buyers of numbered rectangles ran the double chance of winning a sum of money or of paying a fine, sometimes considerable. This slight danger (for every thirty favourable numbers there was one adverse) awoke, as is natural, the interest of the public. The Babylonians flocked to the game. He who did not purchase fortunes was considered pusillanimous, a yellow-belly. With time, this justified contempt found a further target: along with he who did not play, he who had lost out and did not pay his fine was also disdained. The Company (as it had begun to be called by then) had to protect the interests of the winners, who could not collect their winnings if there was lacking in the coffers the almost entire sum of the fines. Lawsuits were filed against the losers: the judge sentenced them to pay the original fine, plus court costs, or be put in jail for a time. So as to defraud the Company, they all opted for jail. From the daring of these few was born the source of the Company’s almightiness: its ecclesiastical and metaphysical significance.

A short while later, the lottery reports omitted the listing of fines and limited themselves to publishing the days of prison that each adverse number was worth. This laconicism, almost unnoticed at the time, was of capital importance. It was the first appearance of non-pecuniary elements in the lottery. Success was grand. Urged on by the lottery’s players, the Company was forced to increase the number of adverse fortunes.

It is widely known that the people of Babylon are devout followers of logic, and even of symmetry. To them, it was incoherent that the favourable numbers should result in rounded coins and the unfavourable in days and nights of incarceration. Some moralists reasoned that the possession of money did not always bring about happiness and that other forms of fortune are perhaps more immediate.

Another source of restlessness abounded in the down-at-heel neighbourhoods. The members of the sacerdotal college multiplied the stakes and rejoiced in the full range of hope’s and of terror’s vicissitudes; the poor, with an understandable or inevitable envy, knew themselves to be excluded from these notoriously delightful ups and downs. Everyone, rich and poor alike, had a justified yearning to participate equally in the lottery, which inspired an indignant agitation whose memory the years have not erased. Certain obstinate souls did not comprehend, or pretended not to comprehend, that they were dealing with a new order, a necessary historical stage… A slave stole a crimson ticket, a ticket that in the next drawing merited his having his tongue burnt to a crisp. The criminal code fixed the same penalty for a ticket’s theft. A number of Babylonians argued that he deserved the red-hot iron for his thieving; others, more magnanimous, that the public executioner should apply the lottery’s penalty as chance had so determined…

There were disturbances, there were lamentable effusions of blood; but the Babylonian people finally imposed their will and they achieved their generous ends against the opposition of the rich. Firstly, they forced the Company to assume full public power. (This unification was necessary given the vastness and complexity of the new operations.) Secondly, they made the lottery secret, general and free of charge. The mercenary sale of lots was abolished. Once initiated into the mysteries of Bel, all free men automatically took part in the sacred drawings of lots, all of which were held in the labyrinths of the god every sixty nights and determined each man’s destiny until the subsequent drawing. The consequences were incalculable. A happy drawing could instigate one’s elevation to the council of magi or the imprisonment of an enemy (well-known or private) or, in the peaceful dark of one’s room, one’s meeting the woman who has begun to make one fluster or who one was never expecting to see again; an adverse drawing: mutilation, a variety of infamies, death. Sometimes a single event — C’s assassination in a tavern, B’s mysterious apotheosis — was the brilliant result of thirty or forty drawings. Combining bets was difficult; we must remember, though, that the individuals of the Company were (and are) all-powerful and astute. In many cases, the knowledge that certain joys were simple fabrications of chance would have diminished their moral worth; to avoid this inconvenience, agents of the Company made use of suggestion and magic. Their moves, their manipulations, were secret. To get at everybody’s innermost hopes and fears, astrologers and spies were employed. There were certain stone lions, there was a sacred latrine called Qaphqa, there were fissures in a dusty aqueduct all of which, according to general opinion, led to the Company; persons malign or benevolent deposited exposés in these sites. An alphabetical archive collected these reports of varying veracity.

Incredibly, grumbling abounded. The Company, with its habitual discretion, did not reply directly. It preferred to scribble in the rubble of a mask factory a short line of reasoning which now forms part of the sacred scriptures. This doctrinal piece observed that the lottery is an interpolation of chance into the order of the world and that the acceptance of errors is not the contradiction of chance, but its corroboration. It observed also that those lions and the sacred squatting place, although not disclaimed by the Company (which did not renounce the right to consult them), functioned without official guarantee.

This declaration pacified the public’s unease. It also had other effects, perhaps not foreseen by its author: it profoundly modified the spirit and the operations of the Company. There remains little time — we have been told that the ship is about to set sail — but I will try to explain.

As improbable as it may seem, nobody until then had attempted to produce a general theory of games. The Babylonian is not speculative. He reveres the dictates of chance, surrendering his life, his hopes, his panicked terror to them, but it never occurs to him to delve into their labyrinthine laws, nor the giratory spheres from which they are revealed. Nonetheless, the officious declaration that I have mentioned inspired many discussions of a juridico-mathematical nature. From one of them was born the following conjecture: if the lottery is an intensification of chance, its periodic infusion into the cosmos, would it not be desirable then for chance to intervene in all stages of the drawing and not only in one? Is it not ridiculous that chance should dictate that a person die while the circumstances of that death — its confidentiality, its publicity, its timing an hour or a century into the future — are not subject to chance? These eminently reasonable scruples prompted in the end a considerable reform whose complexities (aggravated by centuries of practice) are understood only by a handful of specialists; I will attempt to summarise them regardless, even though I do so only symbolically.

Let us imagine a first drawing, one which condemns a man to death. In order for the sentence to be realised, another drawing is held that proposes, say, nine possible executioners. Of these nine, four might initiate a third drawing that will give the name of the eventual executioner, two might replace the drawing’s adverse result with a fortunate one (say, a treasure’s discovery), another might exacerbate the sentence of death (that is, a sentence made more infamous or embellished with torture), still others might refuse to carry it out…

Such is the lottery’s symbolic scheme. In reality, the number of drawings is infinite. No decision is final, each branch out into others. The ignorant suppose that infinite drawings require an infinite time; in reality, it is enough that time be infinitely divisible, as the famous parable of Achilles and the Tortoise demonstrates. This infinitude harmonises admirably with the sinuous numbers of Chance and the Celestial Archetype of the Lottery adored by Platonists…

A certain deformed echo of our ritual seems to have resounded along the Tiber: Aelius Lampridius, in his Life of Antoninus Heliogabalus, tells of how this emperor would write out on seashells the fortunes fated for his guests so that one would receive ten pounds of gold and another ten flies, ten dormice, ten bears. It is only right to recall that Heliogabalus was educated in Asia Minor, amongst the priests of his eponymous god.

There are also impersonal drawings without definite purposes: one will decree that a sapphire from Taprobana be thrown into the waters of the Euphrates; another, that a bird be released from atop a tower; another, that each century a grain of sand be removed (or added) to the innumerable found on the beach. Sometimes, the consequences are terrifying.

Under the beneficent influence of the Company, our customs are steeped in chance. The buyer of a dozen amphorae of Damascene wine would not be surprised if one were to contain a talisman or a viper; the scribe who draws up a contract very rarely fails to introduce some erroneous point; in this hasty declaration, I myself have embroidered a certain splendour, a certain atrocity; perhaps, too, a certain mysterious monotony…

Our historians, the orb’s most perspicacious, have invented a method for correcting chance. It is well known that the operations of this method are (in general) trustworthy; although, naturally, they are not divulged without a measure of deceit. In any case, there is nothing so contaminated with fiction as the history of the Company…

A paleographic document, exhumed in a temple, could well be the result of a drawing from the previous day or the previous century. No book is published without some variation between copies. Scribes take a secret oath to omit, interpolate, vary. Indirect falsehood is also practiced.

The Company, with divine modesty, eludes all publicity. Its agents, as is only natural, are secret; the orders it continually (perhaps incessantly) issues out are no different to those lavishly spread by impostors. Besides, who would boast of being a mere impostor? The inebriate who improvises an absurd mandate, the dreamer who suddenly awakes and with his own bare hands strangles to death the woman who sleeps by his side — are they not, perhaps, carrying out a secret decision of the Company’s? This silent working, comparable to God’s, inspires all manner of conjecture. One such example abominably insinuates that the Company ceased to exist centuries ago and that the sacred disorder in our lives is purely hereditary, traditional; another considers the Company to be eternal and teaches that it will endure until the last night, when the last god will annihilate the world. Another declares that the Company is omnipotent but that it exerts its influence only in the most trifling of matters: the cry of a bird, the shades of the rust and the dust, the half-asleep dreaming of dawn. Another, from the mouths of masked heresiarchs, claims that the Company has never existed and never will. Another, no less vile, reasons that to affirm or deny the reality of the Company is inconsequential, as Babylon is nothing but an infinite game of chance.