1
От свежевыкрашенного бордовым дома тянулись в мраке виноградные поля: в самое темное время ночи не различалась листва и плоды их, но только темно-сизые контуры выступали из-под бледно-твороженного тумана; всюду стлался запах вина, водочного хлеба и прелой земли; под душным ветром трепетали дальние леса и волновалось бугристо небо – мириады жемчужных звезд случайной россыпью катились вослед за луной, тянущей на себя легкое одеяло небосвода. Где-то вдали, там, где давно кончились леса и даже преспокойное Черное Море, залазуревела горбушка неба: она выбрасывала во все стороны длинные, почти прозрачные полосы зеленоватого и фиолетового света, и когда те соприкасались с вытянутыми I- и O-образными облаками, то фосфоресцировали новой, севернополюсной, магией. То ли из недр земли, то ли из-за моря, но скорее – из виноградников слышалось заунывное старческое пение:
— Над окошком месяц. За окошком ветер. Облетевший тополь серебрист и светел. Дальний плач тальянки, голос одинокий… и такой родимый, и такой далекий…
Твороженный туман становился все более мелким и песочным и вскоре обнажил множество спящих тел на веранде дома – все они спали после долгих литературных баталий и теперь были упрятаны от тихо-зловещей ночи за толстым слоем дикого алеющего винограда; туман сходил, и различались уже юноши, девушки, и все они во сне сплелись в разные фигуры, и все они спали младенческим сном на коврах. Иногда кто-то сонно подымал голову, хотел оглядеться, но, встречая только прегустой туманище и неземной пейзаж, снова беспамятно засыпал; такое повторялось несколько раз, и казалось, что юноши и девушки подымаются как бы волною.
Невидимые, словно в перчатках из полотна ночи, руки бегали по телам и укрывали их тонкими пледами. Спрятав всех, хозяйка дома Галинэ – молодая, темноволосая, с выраженными восточным чертами и постоянно пахнущая корицей – вернулась в дом, в единственную комнату, где еще не спали.
2
Та комната была престаринной библиотекой ее родителей (которые много лет назад ушли в виноградники вместе с садовниками и более не приходили): между плотно сросшихся томов без названий прорастали Водолазкины, Ивановы, Елизаровы, но Галинэ и не взглянула на них, сразу обратив внимание на двух молодых людей. Они сидели бездонных креслах: первый, Виктор Сольников, был кругл растерянным лицом, с жиденькими волосами на две половины, с красивыми глазами в треугольных впадинах; очертание рта его как бы по-обезьяньи выступало вперед, но совсем незаметно; второй, Александр Каронадов, был длинен, жилист, волосами и неопрятными бакенбардами кудряв, приятным носом остр, а вылупленными глазами игрив и задумчив. Оба виновато, тяжко молчали, но только вошла к ним, двигая плечами и бедрами, Галинэ, как Сольников подскочил и, выпячивая широкую грудь, хищно посмотрел на девушку (она же в ответ независимо улыбнулась).
— И спят они там? – строго спросил Сольников и улыбнулся, — поэты-писатели твои пьяные…
— Ты так говоришь, что ты сам – поэт новейшей эпохи, вершишь судьбы литературы, — Галинэ кивнула Сольникову и мягко присела в его кресло.
— А разве не так?! Те, твои, только мелкая почва для меня. Ширпотреб. А вот у меня – ты хоть слушала? – в тусклом свете крохотной библиотеки Сольников казался большим, важным, а лицо его ненатурально посерьезнело (Каронадов заметил это и едко улыбнулся).
— Если ты хочешь прочитать – давай. Мы тут для этого и собрались же, — Галинэ важно сложила на животе руки, ногу на ногу закинула, и все ее черное, просвечивающее платье скомкалось.
Виктор Сольников раскатисто прокашлялся, стараясь казаться еще крупнее – уже библиотека не вмещала его – и, декламируя, начал:
— Ночь, полная созвездий.
Какой судьбы, каких известий
Ты широко сияешь, книга?
Свободы или ига?
Какой прочесть мне должно жребий
На полночью широком небе?*
Виктор посмотрел, ожидая, на по-ночному красивую Галинэ, думая, что сейчас она восхвалит стихи его и все-таки согласиться с тем, что его роль в поэзии – определяющая. Но Галинэ, многогранно улыбаясь и блестя рубиновыми глазами, подумала: «Милый мой, Хлебникова ведь слово в слово читаешь, а думаешь, что сам создал этот стих. Помолчу – догадается ли, прочтет ли Велимира?»
— Ну? – грозным тоном прогрохотал Сольников.
— Слушай, ну какая тут у тебя поэзия, — то ли смеясь, то ли критикуя, взялся говорить Каронадов. – Да, Галинэ? Ну, вот честно, и с рифмой не очень, и… так себе, — Каронадов игриво поглядел на гордую Галинэ и на стройного Сольникова. – Я, что ль, дайте прочту. А?
— Пожалуй, — длинным движением руки разрешила Галинэ.
Каронадов, не вставая, принялся лирически читать:
— Зачем из облака выходишь,
Уединенная луна,
И на подушки, сквозь окна,
Сиянье тусклое наводишь?
Явленьем пасмурным своим
Ты будишь грустные мечтанья,
Любви напрасные страданья
И строгим разумом моим
Чуть усыпленные желанья.
Летите прочь, воспоминанья!
Засни, несчастная любовь!
— Вот, господа, вот поэзия! – подытожил Каронадов и взглянул уверенно на Галинэ. «Милый, милый Саша мой! – умиляясь алой мальчишеской резвости, думала Галинэ, — ну Пушкина ты слово в слово говоришь. И конечно, не знаешь, что это он и писал. Как и Виктор, ты уверен в правоте своей безмерной».
Повисла горная и неловкая тишина. Каронадов и Сольников молодыми курдами поглядывали друг на друга воинственными глазами, и Галинэ, подмечая это, гладко улыбалась и покровительницей кивала то одному, то другому. Слышалось сопение поэтов-писателей на веранде; слышался пряный земляной запах; виделось чрез крохотное, занавешенное полупризрачной коричневой шторкой окно чуть синеватое небо с красноватыми мазками в дали, перспективой растущие жирные, пока темные виноградники – меж ними, горбясь, бродили старые садовники и напевали праотцовские песни.
Искоса Галинэ осмотрела двух юношей, кивнула длинно какой-то мысли о них и величаво поднялась.
— И что же мы затихли, господа? – Хитро улыбаясь, она сузила глаза. – Или на большее ваш поэтический гений пока не способен?
— Да как же! – Сольников сделал широкий шаг, нахмурил длинные брови. – Санька лирику развел нам, а суть-то – суть-та! – нет. Ты извиняй, брат, но мне не нравится.
— Ну, — скромно ведя головой в разные стороны, заговорил Каронадов, — ты прочитай еще что, тогда поговорим.
— Вот скажи, — все горячее, — не веришь мне? Ну?
— Да как… — Каронадов отвел глаза к окну и умилительно замер. – Проверить надо талант, согласись.
— Твое дело, — Сольников угрюмо подошел к полкам, взял пыльную книгу, с силой полистал страницы и бросил Каронадову. – Хоть прочитай это, толково!
— Ты читать будешь свое или как? – Каронадов по-новому, холодно, посмотрел исподлобья на Сольникова.
Галинэ слушала разговор их – и то тяготела к Виктору, то к Александру, и все не определялась, кто же милей; и хотя внешне она все оставалась гордой, восточной, внутри она уже вся заметалась от непохожих чувств (даже зная, что эти два поэта и пишут не своими словами, она не могла прекратить думать любовно о них). «Рассужу», — подумала она.
— Молодые люди! – сначала громко, потом медленнее и глубже перебила Галинэ юношей. – Читайте.
Молодые люди – с красными щеками, звериными глазами, вылепленными скулами – умолкли.
— Я давай буду, — вызвался Сольников:
О Азия! тобой себя я мучу.
Как девы брови, я постигаю тучу.
Как шею нежного здоровья.
Твои ночные вечеровья.
Где тот, кто день иной предрек?
О, если б волосами синих рек
Мне Азия покрыла бы колени
И дева прошептала таинственные пени,
И тихая, счастливая, рыдала,
Концом косы глаза суша.
Каронадов, словно солнцеликий, сияющим взгляд окинул Сольникова.
— Признáю, это сильно, и хорошо, и вообще, — помолчал, — прекрасно.
— Ну! – Сольников с сознанием величия кивнул, — а я говорил. А вы, вы не верили!..
— Виктор, погоди, — тихо вмешалась Галинэ. «Как же, и впрямь он, новый Сольников, лучше? А Сашенька, милый мой, нежный, он что?» — Дай Александр скажет.
— А…а мне есть что! – Каронадов встал из кресла, как горящий фитилек. – Вот вам, прошу!
…Волшебный край! очей отрада!
Всё живо там: холмы, леса,
Янтарь и яхонт винограда,
Долин приютная краса,
И струй и тополей прохлада…
«Нет, нет, все же Сашенька лучше вышел. Так родное у него, сердцу милое. Он, конечно, он лучше», — переменилась мыслью Галинэ.
Каронадов, прищепкою вытянув один уголок рта в подобие улыбки, игриво посмотрел на Сольникова.
— И как же вам, господин поэт-великий?
— Гм… да, так… есть, да, что-то есть, — нехотя ответил Сольников. Однако вскоре бросили они друг другу быстрые доброжелательные взгляды; оба почувствовали в груди распирающую округлость примирения.
Галинэ растерянно глядела на поэтов. «Как!.. не спорят? Молчат поэты – жизни нет. Надо их рассорить, кого же тогда мне любить?»
3
Все ближе подходили садовники к багровому дому – иногда меж лиан и переспелых гроздей мелькали их длинные белесые бороды, белые рубахи, прямоугольные корзиночки; уж давно не пели они, но скромно мычали под нос обрывки сладостно-печальных куплетов; клек’котали, щебещ’тали, ворко’вали неизвестные птицы из рощ. Ночные, винные и водочные, запахи растворились, уступив воздух другим, потным и деревянным. Толстобокая луна скатилась почти к лесному горизонту и стянула за собой множество звезд, оставив больно дотлевать одну-две точки; всякие буквенные облака вместе с творогом тумана впитались в теперь сырую землю. Небо красилось небрежно цветом молодой розы и абрикоса, но самый источник цвета – увесистое, неподъемное солнце – только на четверть вырылся из-за моря и гор, и только смелел вольно раскидываться стрелами всепробуждающих лучей.
Из дома вышли два человека, Сольников и Каронадов. Неумело, нехотя, случайно говорили они обо всем: о горячности крови поэта-писателя, о величии силы словесной, о похожести их взглядов. Говорили долго, говорили складно, раскатисто и… мимолетно. Смотрели на спящих людей и улыбались; смотрели на горбатых садовников – и улыбались; смотрели на виноградники – и тоже улыбались, но каждый по-своему, непохоже, видя что-то свое.
— Ладно, — от сна чесал плечи Каронадов, — зайду к Галинэ и пойду я. Засиделся.
— Точно! – басисто подхватил Сольников. – Точно, зайди к ней! Мы вышли, а она осталась – одна.
— Да в другом же дело, — протянул, ударяя, — сама не своя она. Побледнела, как вышли, представляешь?
— Врешь как дышишь, Санька! Не верю, чтоб она бледной была.
— А вот была, запомни словцо мое. Пойду посмотрю.
Каронадов вернулся в прохладную библиотеку – и престранным показалось ему, что всей полуночной красоты юности как и не было здесь. Не было и Галинэ ни у полок, ни в кресле. Только на стеклянной, положенной между книг бумажонке начертано было:
«Милые мои! Простите! Не могу я вас читать! Сашенька весь в прошлом, Витя — в будущем, — вы должны по определению спорить. А вы – примирились! Какое тогда вы искусство без полемики? Как вы создадите площадь для нового? Я не знаю, милые мои, я не знаю! Простите меня, ушла к Волгиной. Хотите – уходите, хотите – оставайтесь. Делайте!»
С запиской этой Каронадов возвратился на веранду, где поэты-писатели расплетали свои узлы рук и ног и постепенно горами подымались. Сольников прислонился к деревянной балке, обвитой колючим тугим вьюном.
— Нашел? – спросил он.
— Глянь, — Александр передал записку, и Виктор бегло прочел ее.
— Ну, дела! Сбежала, этакая она!
— Вот так, да.
— И теперь же что? Как будем? Пойдешь? – Виктор, выжидая, отвернулся от набухавшего ненасытного солнца.
— Да, что ли, пойду…
— А с запиской как? Снова спорить будем, полемить? – улыбнулся слегка, обнажив ровный ряд зубов.
— Раз требует того читатель наш – что ж, будем спорить! – Александр плечами развел.
— И-иди тогда со своей лирикой отсюда, — вмиг погрубел, побагровел Виктор. – Чтоб не видел здесь! – Каронадов усмехнулся и сошел с веранды, поздоровавшись с садовником.
Так и разошлись прекрасные преразные поэты: один громадными шагами ступал в сторону зеленой степной забытой дороги, другой остался помогать просыпаться поэтам-писателям.
* Здесь и далее. Использованы стихи В. Хлебникова в лице В. Сольникова («Ночь, полная созвездний», «О Азия! тобой себя я мучу») и А. Пушкина в лице А. Каронадова («Месяц», «Волшебный край»)
