XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Он любит бережно и сосредоточенно водить указательным пальцем по мягкой, шершавой странице, вдыхая запах старых книг. Любит, свалившись на кровать от усталости, обводить мёртвым взглядом убранную комнатку. Ему нравится, с широко открытыми ноздрями, пропускать через себя аромат свежевымытой бетонной лестничной клетки. Он любит читать исторические романы и терпеть не может яркие обложки и кричащие названия. Любит огромные, тяжёлые пледы и шерстяные, вязаные носки. Любит засыпать, поджав к груди ноги. Любит по-детски подложить под щёку ладони. Он любит ночами пробираться в тёмные коридоры и ритмично постукивать пальцами по стенам, сцарапывая штукатурку. Любит горячий ромашковый чай, изюм, мяту и запах гари. Любит окунать голову в холодную, почти ледяную воду и затаивать дыхание. Любит перебирать старые вещи и ощупывать их со всех сторон. Любит всматриваться в ночную темноту и наблюдать за веткой, монотонно покачивающейся от ветра. Любит парить ноги в миске и прислонять к груди выстиранные вещи, вдыхая запах их влаги. Он любит спать под пледом даже жарким летом, а зимами не снимает с себя единственный, поношенный свитер.

Ему не нравится корица и терпкий аромат диких роз. Он не любит резкие движения и быстрые, мелькающие тени. Не любит вафли и шоколад. Не любит строгую, чёрную одежду и солнечные лучи. Не любит яркий свет и все оттенки красного. Терпеть не может прямые взгляды и небрежные касания. Он вообще не любит, когда к нему прикасаются. Но его трогают, его бьют и пинают. Никому нет дела до того, что он любит, а что на дух не переносит. Никто не знает, о чём он думает, за чем наблюдает, из-за чего переживает. Он оборачивается перед тем, как сесть за стол, рыская блеклыми глазами, чтобы удостовериться, что не занял место, которое перед этими заприметил кто-то другой. Он – бледная тень Детдома и его покорный слуга. Он – угловатый силуэт, бегающий от одной двери к другой. Он не любит бегать, терпеть это не может! Но об этом его никто не спросит. Никому нет дела до их смиренного, услужливого раба. Никто не заметит его, как и не обратит внимания на натёртые полы, вымытые стаканы и расправленные простыни.

Бледный, в некоторых местах – синий. На спине сетками вьются красные полосы и побелевшие временем шрамы. Белеют они долго, мучительно, заставляют тело нервно потеть и лить на себя ледяную воду.

Сломленный, податливый, высокий юноша с редкой, серой капной волос. Длинный, грубый нос и узкие, белёсые губы. Взгляд всегда отрешённый, даже когда он скатывается по стенам от усталости, даже когда щипает себя, чтобы не терять сознание. Глаза мёртвые, будто он – слепой. Узкие зрачки чёрными бусинками бегают по сторонам, выискивая новую работу.

Всегда молчит, всегда смотрит в пол, когда кто-то проверяет тщательность его уборки.

Никто не задумается, как же он плачет? Как плачет глухонемой? Со звуками, или нет? Без всхлипываний или с ними?

Никто не похлопает его по плечу, а если и похлопает, то только в пьяном угаре или под дозой. Никто не склонится над ним, не обхватит шею, не погладит по засаленной голове. Никто не сделает ему перевязку после побоев.

По спине сочиться реденькая, жиденькая кровь, согревая фиолетовую от синяков кожу.

На лопатках – порезы от прутьев. Это – «величайшее проявление любви» и «благодарность» за проделанную работу. Это – клеймо, которое никакими моющими средствами не вывести, никак не смыть, а уж тем более – не вылечить. Это – судьбоносный приговор к сгоранию заживо. К сгоранию год за годом. Это – штамп, глаголющий о подлинности товара. Товар и правда хороший! Товар никогда не скажет, как ему больно и никогда не выразить недовольство. Товар никогда не подаст вида, как горит, как обжигает спину гибкий прут. Товар сделает всю работу податливо, безукоризненно, ещё до того, как его об этом попросят. Товар ничего никогда не скажет. Товар – глухонемой.

Он чёрным отблеском является над койками и молча подаёт чашу с водой. Так же молча моет колясочников и рубит дрова. Молча курит и подбирает разбросанные бутылки и чьи-то окурки. Молча закатывает от усталости глаза и так же молча давится кровью.

Руки у него жилистые, загоревшие, сильные. Оголённый торс – подкачен ежедневной нагрузкой. Грудь горячая, мощная, усыпанная рубцами, как и руки, как и всё остальное тело. Но сам он, в целом, в общем представлении, кажется хрупким, слабым, жалким.

Он никогда не плачет и не раскрывает широко рот, в попытках закричать. А может, и плачет, может и кричит, мысленно, но кричит.

Никто об этом не узнает. Не узнает в силу своей «внимательности» и привычке по щелку пальцев подзывать к себе дрожащую тень и заваливать «Товар» новыми указаниями. Никто не сочтёт необходимым приглядеться к услужливому рабу и предложить свою помощь.

Когда он, липкий от пота, скатывается по не менее липким стенам, на него слетаются, как мухи на варенье, взрослые. Хотя, тем, чем они его обзывают, намекает на то, что мухи слетелись не на варенье, а на что-то другое. И не намекают они вовсе, а прямо говорят, рычат, плюются и ворчат. Слава Богу, что тот их не слышит. Хоть какой-то плюс в глухонемоте.