«Спой, светик, не стыдись»
я, выброшенный поп-эстрадой
вконец на рынок в стадо блох,
пою с пластинок серенады.
весьма неплох улов:
сто крох — накрою воробьям
асфальт. но хлеба меньше ста.
стекутся по рядам сто крох-людей
глазеть, как на устах
моих застыло «хорошо,
что вы без папы, дети блох,
что вы, как я, пришли смотреть,
кто смог, кто крошечное небо…»
…вспахал. и сдох.
расстёгся воздух
спустить свой пот, впустить зевак.
заснул. запазушные звёзды
снуют. и пепел в волосах
шуршит мне терпко «не прости
ты поп-эстрады. будь простым
и пой о том, как брошен миром,
и, бизнесмен, продал квартиру
чтоб кушать. даже не в подъезде
теперь приют твой. в каждом тресте
системой с треском ты задавлен —
не нужен никому подавно»
я с треском шёпотом устало
свищу: «превозмогать лицо?»
хо, разве жалость это чувство
в обойме детского искусства?
дитё-актёр смекает метод,
чтобы в кармане звон монеток
убил блоху. тебя хорошим
я сделал априори, кроха.
я так любил, когда по новой
меня кидали с поп-эстрады.
я приходил, куда удобно
и пел людя́м за балюстрадой
однако Джа увидел раньше,
чем я б увидел в мавзолее,
что крутоважно сделать символ.
и Джа решил, что я умру
но я не умер. и на хрипы
такой же розничной гитары,
какой я розничный маэстро,
теперь влетают воробьи.
я видел смерть, и смерти место
в вечернем воздухе июля,
когда, сутулясь, крох пернатых
считают дети у земли.
я, выброшенный поп-эстрадой
вконец на рынок в стадо блох,
пою с пластинок серенады.
не так уж плох улов:
на крох, конечно, сердце есть
но.. всё же детям тщетно
ходить ко мне: растя, как дети — мрёте.
воробьи — бессмертны.
«Не вижу пароль, не знаю ориентир…»
В поту чернозёма трепещут, ворочутся аломазые цыпочки
С иголочки сливками ва́реными удобрена кровь
Пятки в призоре
Исподлобья шпоре алмазной — буксир подвешенной ниточки;
И по тропочке, от кореньев лущёной-вощёной пальцы ищут стекlóve.
А потом их охота ждёт за зайчишками солнечными
В деревнях, голубями-богами сожжённых — с прачкою салочки
И на ужин — батюшкин им наказ поучительной сопочкой:
«Упаси боже вас задами cлакнуть дьявольской спичечной горницы»
Бродяги с большой дороги внесут бальзам — топлёное олово
Где им боязно — там схаркнут, окунутся на полные стопы
Но будто в кино в них врезаются кадры цветны́, бело-чёрные:
Где в отчаяньи на широкую ногу мир языком на все стороны:
«Вползи к досягаемому — и тебя расцелуют мои губы оборванны
Растерянный вопль растерзанный, в клочья пропитый-прокуренный воздух лёгких
На развилке почечный камень, внушающий беза́льтернативие:
Куда не плестись когда ещё ли́бо — чтоб без любви к тебе — сложно такого
на свете найти меня»
***
А на столе стоял бродилый чай
Бродил, бродил да взбрендил до Москвы
Я вслед ему засунул ложку в кружку
И вспыхли ноги чая, стало снегом
Вестимо, что́! Наверно, то, что звали ложкой
Или столовым жестяным прибором.
Касторкой я отпаивал Эйнштейна
И прочую физхимиоплеяду…
Никто не знал; крещендо знавшей Мурки
Спасло всех: в кружке был кефир.
