XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»
Было тихо. Гудел мотор, сливаясь с шумом деревьев. Колёса сипло скрипели, резали по ушам, но никто, кажется, того не замечал. Лица людей мрачные, даже серые. Было заметно, что все собирались в спешке, хватая только самое необходимое и нужное: кто-то сидел в пальто, хотя на дворе было лето, у кого-то был только маленький чемоданчик, как у нас, а кто-то прижимал к себе детей и поглаживал их по головкам. В каждом взгляде ощущался страх неизвестности, беспокойство за близких. Все молчали. Мне было десять лет, но я понимал: война — не шутка, церемониться не будет. И вся эта тишина, шум листвы, скрип колёс настораживали меня. Как оказалось, не зря.
Скоро послышался гул, он становился с каждой секундой всё громче, напористей и сильнее. Машина затормозила, и мужик, что сидел в кузове за рулём, резко выпрыгнув, с надрывом нам крикнул: «Немцы бомбят! Быстро в поле!» Потом начал торопить, помогать вылезти старикам, что-то ещё кричал, двигался резко, дёргано, быстро. Все покидали свои чемоданы и попрыгали в канаву. Только легли, схватились руками за голову, как в то же мгновение раздался оглушительный мощный взрыв. Меня осыпало кусками земли. Они больно ударили по ногам и спине. Рая, моя годовалая сестренка, лежала, накрытая мной, вжавшись в пыль и тихонько плача. Затем раздался ещё взрыв, и ещё, и ещё один. Ищу глазами маму с Ниной. Она, чувствуя это, где-то рядом глухо окликает меня: «Вальтер!» Меня накрывает землёй раз за разом, оглушая всё сильней и сильней. Непередаваемо страшно. Очень страшно…
***
Открываю письмо. Как долго я ждала ответа… любимый Вальтер. В душе всё смешалось: и страх, совершенно без причины, и радость. Сдерживаю себя, ещё не читаю. Вдыхаю запах бумаги, будто его, солдата, которого жду-не дождусь. Разворачиваю лист, не спеша, аккуратно, будто боюсь порвать. Выдыхаю и, наконец, читаю:
«Здравствуй, дорогая Миля. Так давно не слышал твово голоса. Очень соскучился, так и хочется обнять тебя. В прошлом письме ты переживала за меня, хорошо ли кормят, хорошо ль относятся товарищи. Вовсе как за детю малую…» — отрываюсь, тихонько смеюсь.
Читаю дальше: «Здесь у нас в военной части каша шибко вкусная. Потому ем я хорошо. Как там у мамы Домны жисть? Всего ли вдосталь? Служу и горжусь нашей Родиной: танки уж больно хороши. Но нашего брата, шоферов, до них не пущают. Пробовали однажды с товарищем залезть в один из этих красавцев, как нас сразу поймали. Начальство потом долго ругало, отчитывало. Стою по струнке, слушаю, а самого всё смех берёт, как неловко получилось.
Только вот иногда, когда на эти же танки гляжу, сердце замирает от воспоминаний. Я никогда тебе не рассказывал…» — на этом месте опять отрываюсь от текста. Кровь стучит в виски всё быстрее и резче. Сердце вдруг замирает и… любопытство берёт верх: «Мне лет десять тогда было…
***
Сидим, лепим пельмени. На пограничной заставе тишина. Папа – офицер, но сегодня у него выходной. Мама что-то напевает, папа показывает Нинке новую собственного изобретения технику по быстрому слеплению пельменя. Наша Раечка тоже по-своему помогает, говорит что-то на курлыком языке и жмякает в маленьких ручонках кусочек теста. Настенные часы тикают: тик-тик, тик-тик, тик-тик… Я вслушиваюсь.
Вдруг к нам влетает лейтенант. Лицо его перекошено. Я понимаю: что-то стряслось. Сиплым, полным нервозности и беспокойства, голосом он сообщает нам: «Танки немецкие! Война!» И папа ушёл навсегда. В одной гимнастерке. Быстро сел на велосипед и в спешке уехал. После он послал к нам человека, который сказал: «Формируется обоз эвакуационный, для вас там оставлено место, отца не ждите и вещи с собой не берите, бегите прямо сейчас!» Внутри всё жгло, зубы сжимались до боли. Мне десять, Нине четыре, а Рае всего год. Рая еще плохо ходит, мне надо на руках ее нести, ведь у мамы еще Нина и наш чемодан. Нине вручили чайник. Так и сели, так и поехали.
Много раз нас бомбили немецкие самолёты. Я понимал, что являюсь единственным мужчиной сейчас, пока нет папы Васи. Мой долг — защитить девочек и маму. И я старался его исполнять. Не знаю, сколько мы ехали на машинах. Трясясь на моих руках, Рая уснула под качку грузовика. Нина тоже спала на коленях у мамы. Ветер обдавал прохладными порывами лицо, сдувая неприятные, противные мысли. Я не мог видеть, что там впереди, не мог спросить, куда мы едем, потому что, предполагаю, мама и сама тогда не знала. Мне было больно смотреть на заплаканные глаза сестёр и уставшее лицо мамы, и я не знал, как им помочь.
Машина остановилась, прервав мои горькие мысли. Шофер спешно вышел и скрылся из виду. Я насторожился. Через какое-то время он вернулся и разбудил всех своим громким объявлением: «Народ! Сейчас будет дорога хуже и сложнее! Машина не пройдёт! Пересаживаемся на трактора!» Спросонья люди сначала замешкались, потом похватали вещи, кто-то озирался ещё — не оставил ли он чего, и после недолгих сборов все расселись по тракторам. Рассвет только ещё тихонько шептал о себе. Его свет ласково скользил по верхушкам деревьев, освещая мохнатые ели. Люди спали, но мне не спалось. Послышался гул. Сначала я не понял. Слишком уж умиротворённой была обстановка, но потом звук стал ярче, чётче. Самолёты! Ближе, сильнее, страшнее! Я растолкал маму с сестренками. Уже прогремел первый взрыв. Тут же второй, третий. Когда над нашим трактором самолёт спустил бомбу, мы успели выскочить, а мама… нет! Она не успела! Она осталась там, в этой проклятой тракторной телеге, с высокими бортами! Слёзы текли, я рыдал навзрыд, плакали Нина и Рая. Мы лежали в канаве лицом в грязную склизкую землю. Бомбы свистели и падали, свистели и падали. Через какое-то время наступила тишина. Только деревья шумели, сочувствующе покачиваясь на ветру. Я молился Богу, чтобы наша мама осталась жива, чтобы не задела её фашистская бомба, но шансы были очень малы, их не было.
Я встал, всё так же рыдая, и огляделся вокруг. Некоторые поднимались из канавы, оглядывали себя и близких, некоторые мёртво лежали в луже крови и грязи, вещи были раскиданы, трава горела. Я посмотрел на девочек: Нина прижимала к себе Раю, целовала ее, поглядывала на меня и снова плакала. Мне было больно. Я не знал, что теперь с нами будет без мамы. Я не знал…
Вдруг я услышал протяжный крик и ещё, и ещё… Я не верил своим глазам: из чёрных клубов дыма, из горящего трактора появилась мама… Мама! Несколько секунд я стоял в ступоре. Горячая грязь стекала по лицу вместе со слезами, обжигая щёки. Наконец, вопль сестры привёл меня в нормальное состояние. Все втроём мы подбежали к маме. На ее лице чернело кровавое пятно, скорее всего, от сильного удара. В тот момент я подумал: «Господи, благодарю тебя! Ты не оставишь нас, ты поможешь нам выжить…»
Эта бомбёжка была, пожалуй, самой сильной и самой страшной. Много пострадало людей, нужна была медицинская помощь. Чемодан наш не уцелел, пропал под ударом бомбы. Нам дали какую-то вещь, и мы, разорвав её, перевязали маме голову. Сейчас нам нужно было идти. Много тракторов подорвали, и почти все шли пешком. Мы направлялись в город, чтобы снова сесть на машины. Об отце мы не слышали. Кто-то что-то говорил про то, как немцы напали на нашу заставу и всю ее разбомбили, но я не стал их слушать, надеясь всё же на лучшее.
Через несколько дней, мы добрались до города. Девочки и мама осунулись, похудели до неузнаваемости. Была сильная толкучка. Люди пихались, кричали, давили, протискивались. Всем нужно было попасть в машину, как и нам. Была такая суматоха, что я еле мог уловить маму взглядом. Через два часа таких мучений мы всё же смогли протиснуться в одну из машин. И после того, как машина дала ход, обнаружилось, что пропала наша младшенькая – Рая.
Мама металась по кузову, спрашивала, видел ли кто девочку со светлыми волосами, маленькую, ей всего год. Она плакала, хваталась за голову, просила остановиться, вернуться, но водитель резко отрезал: «Не можем». Обессиленная, она упала рядом со мной. Я плакал и Нина плакала. Мы обняли маму, а она смотрела в пустоту, и по щекам ее бесконечно текли слёзы. Надежда опять была только на Бога. Хотя в таком столпотворении выжить было почти невозможно, особенно полуторагодовалому ребёнку. И все это понимали: и я, и Нина, и мама.
Мы ехали около двух суток. За это время мы мало что ели. Мама пыталась скрыть своё горе, но я видел, как ей плохо и мучительно больно. В этот раз остановка была в церкви, там, в подвале, все должны были переночевать. Мы расположились возле входа, всё остальное было забито так, что и мухе негде сесть. И оно понятно. Сюда приехало много машин.
Через какое-то время, когда мама нас с Ниной уже накрыла своей кофтой, и притихла сама рядом с нами, к нам подошла женщина. Она была невысокого роста, лет сорока на вид, в тёплом свитере и рваной юбке. Меня поразили тогда ее большие голубые глаза, они светились добротой и любовью. Было видно, что женщина мало ела. Тоже была сильно исхудавшая. «У вас поесть что-нибудь найдется? – спросила она шепотом у мамы. — Мне не себе, ребеночку маненькому надо». Маму, кажется, подбросило к ней навстречу: «Кому?!» «Девочке маненькой. Не поверите, это не мой ребёнок». «Моя!!! Моя! Раечка! Где она?!» Так наша Рая и нашлась. «Увидела, плачущую, совсем одну ещё 2 дня назад в городе, перед выездом. – рассказывала потом наша спасительница. — Спрашиваю, девочка, ты чья? Да что она скажет? Годик, наверно, от роду, ревёт и маму зовёт. Такая толкучка была. Умудрилась ведь залезть повыше, чтоб не растоптали – умная. Ну я и взяла её с собой, я сама одна, да девчонку жалко. Потом долго ехали. Она все время плакала, потом притомилась, заснула, успокоилась… Так и ехали. Вы уж простите, что я вам всё это рассказываю, очень уж жалко было девчушку». На маминых глазах выступили слёзы. Нашлась наша Рая! Какое счастье! Как же долго мама потом благодарила, обнимала, ещё благодарила эту женщину. Рая смеялась и плакала, в точности повторяя наши эмоции. В ту ночь я снова тысячу раз поблагодарил Бога, и убедился, что мы находимся под его защитой.
***
«…потом мы уже спокойно доехали до д.Сергино и жили у брата нашего папы. Ели, что найдётся. Сама знаешь, немного тогда еды было. Четыре класса всего закончил, девчонки всё ж по семь, молодцы. Потом конюхом работал. Подрос — тебя встретил. И всё как-то налаживаться стало… Скоро и служба моя к концу подойдет — свидимся. Не забудь маме от меня весточку передать. Прощаюсь.
Твой Вальтер»
***
Аккуратно кладу лист на стол. Передумываю прочитанное и понимаю, как много пережили мой сокровенный Вальтер и его семья. Внутри какая-то нескончаемая дрожь. Набегают слёзы — резкий порыв, и тут же вздох счастья: всё закончилось. Война побывала в каждом доме, затронула каждую семью. Пойду схожу к Домне Тихоновне – маме Вальтера. Легонько обниму ее, а она обнимет меня. И мы просто посидим в безмолвии. P.S. Биографическая справка: Немецкое имя Вальтер дано было моему деду за 10 лет до начала войны его мамой, Домной Тихоновной Новопашиной. Тогда она еще не знала, да и никто не знал, что Советский Союз будет воевать с Германией. Просто ей понравилось звучание этого имени, как шум машинного мотора. И действительно, Вальтер Васильевич Новопашин проработал всю жизнь шофером на грузовике. Его отец, старший лейтенант Василий Ефимович, 22 июня 1941 года пропал без вести.
