Принято заявок
2688

XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Яшина Анастасия Романовна
Страна: Россия
Город: Пенза
Перевод с английского на русский
Категория от 14 до 17 лет
День рождения инфанты (отрывок), автор Оскар Уальд

Был день рождения инфанты. Ей только что исполнилось двенадцать лет, и солнце ярко светило в садах дворца.

Хотя она была настоящей принцессой и инфантой Испании, у нее был только один день рождения в году, как у детей простых бедных людей. Поэтому для всей страны было важно, чтобы этот день был действительно хорош. И день был совершенно потрясающим. Высокие полосатые тюльпаны стояли прямо на своих стеблях, как длинные ряды солдат, и с вызовом смотрели через траву на розы и говорили: «Сейчас мы такие же великолепные, как и вы». Фиолетовые бабочки с золотой пыльцой на крыльях порхали, посещая по очереди каждый цветок; маленькие ящерицы выползали из щелей стены и грелись в белом сиянии; а гранаты лопались от зноя, обнажая свои кровоточащие красные сердца. Даже бледно-желтые лимоны, которые в таком изобилии висели на трухлявой решётке и вдоль тусклых аркад, казалось, приобрели более насыщенный цвет от чудесного солнечного света, а магнолии раскрыли свои огромные шарообразные цветы цвета слоновой кости и наполнили воздух сладким, тяжелым ароматом.

Сама маленькая принцесса ходила взад и вперед по террасе со своей свитой и играла в прятки вокруг каменных ваз и старых, покрытых мхом статуй. В обычные дни ей разрешалось играть только с детьми равного ей положения, поэтому ей всегда приходилось играть одной, но ее день рождения был исключением, и король разрешил ей пригласить любых юных друзей, из тех, кто ей нравился, прийти и поиграть с ней. Была какая-то величавая грация в этих хрупких испанских детях, когда они неслышно двигались: мальчики в своих больших шляпах с перьями и коротких развевающихся плащах; девочки в парчовых платьях с длинными шлейфами, которые прятали глаза от солнца под большими черно-серебристыми веерами. Но инфанта была грациознее всех и изящнее всех одета в согласии с модой того времени. Ее платье было из серого атласа, юбка и широкие рукава-буфы были богато расшиты серебром, а корсаж был усыпан рядами прекрасного жемчуга. Из-под ее платья, когда она шла, выглядывали крошечные туфельки с большими розовыми розетками. Розовым и жемчужным был и ее большой газовый веер, а в ее волосах, которые, как ореол из потускневшего золота, венчали ее бледное маленькое личико, была прекрасная белая роза.

Из окна во дворце грустный король меланхолично наблюдал за ними. За ним стоял его брат, дон Педро Арагонский, которого он ненавидел, а рядом с ним сидел его духовник, Великий инквизитор Гранады. Король был еще печальнее обычного, потому что, глядя на инфанту, когда она с детской серьёзностью отвечала на поклоны придворных, или, спрятавшись за веером, смеялась над угрюмой герцогиней Альбукерке, своей постоянной спутницей, он думал о юной Королеве, ее матери, которая совсем недавно — так ему казалось — приехала из веселой страны Франции и увяла в мрачном великолепии испанского двора, покинув этот мир всего лишь через шесть месяцев после рождения ребёнка, прежде чем миндаль зацвел в саду еще раз, прежде, чем она сорвала второй раз плоды старого фигового дерева, стоявшего в середине двора, ныне заросшего травой. Так велика была его любовь, что Король не позволил даже могиле скрыть свою возлюбленную. Ее забальзамировал мавританский врач, который за ересь и колдовство был осуждён Святой инквизицией, и которому в обмен на эту услугу была дарована жизнь. Тело умершей Королевы все ещё лежит на одре, устланном гобеленами, в черной мраморной часовне дворца, такое, каким оно было в тот ветреный мартовский день двенадцать лет назад. Раз в месяц король, закутанный в тёмный плащ со слабо горящим фонарём в руке, входил в часовню и падал на колени рядом с ней, взывая: «Mi reina! Mi reina!» (Моя Королева!). Иногда, забыв об этикете, который в Испании управляет всей жизнью и ставит ограничения даже для королевского горя, он хватал бледные руки, унизанные драгоценными перстнями, и пытался разбудить безумными поцелуями холодное, раскрашенное лицо.

Сегодня он, казалось, снова увидел ее, такой, какой он встретил ее впервые в замке Фонтенбло, когда ему было всего пятнадцать лет, а ей и того меньше. Они были официально обручены тогда папским нунцием в присутствии французского короля и всего двора, и он вернулся в Эскуриал, унося с собой маленький локон светлых волос и воспоминание о детских губах, прильнувших в поцелуе к его руке, когда он садился в карету. Позже последовало бракосочетание, поспешно проведенное в Бургосе, маленьком городке на границе двух стран, и грандиозный публичный въезд в Мадрид с традиционным празднованием высокой мессы в церкви Ла Аточа, и ещё более торжественным аутодафе, на котором около трехсот еретиков, среди которых было много англичан, были переданы властям для сожжения.

Конечно, он любил её безумно, и многие думали, что это погубит его страну, которая тогда воевала с Англией за обладание империей Нового Света. Он почти никогда не отпускал её от себя: ради неё он забыл, или казалось, что забыл, все важные государственные дела; и ужасной слепотой страсти он не замечал, что сложные церемонии, которыми он пытался угодить Королеве, только усугубляли странную болезнь, от которой она страдала. Когда она умерла, он на некоторое время словно лишился рассудка. Нет никаких сомнений, что он бы официально отрекся от престола и удалился в большой траппистский монастырь в Гренаде, почётным приором которого он состоял, если бы он не побоялся оставить маленькую инфанту на милость своего брата, чья жестокость в Испании была печально известна, и который, как подозревали многие, стал причиной смерти королевы с помощью пары отравленных перчаток, которые он преподнёс ей по случаю её визита в его Арагонский замок. Даже по истечении трех лет публичного траура, установленного королевским указом во всех его владениях, Король никогда не позволял своим министрам говорить о каком-либо новом брачном союзе, и даже когда сам Император предложил ему руку своей прекрасной племянницы, эрцгерцогини Богемии, он приказал послам передать своему господину, что король Испании уже женат на Скорби, и что, хотя эта супруга бесплодна, он любит её больше, чем Красоту. Ответ этот стоил короне богатых Нидерландских провинций, которые вскоре, по наущению императора, восстали против Испании под руководством ярых фанатиков Реформаторской церкви.

Вся его супружеская жизнь, с ее бурными, огненно-красными радостями и ужасной агонией внезапного конца, казалось, вернулась к нему сегодня, когда он наблюдал за инфантой, играющей на террасе. Так же как и королева она обладала прелестной нетерпеливостью манер, той же своенравной привычкой вскидывать головку, у неё был тот же гордый изогнутый красивый рот, та же чудесная улыбка — действительно vrai sourire de France (настоящая французская улыбка) — когда она порою поглядывала в окно или протягивала свою маленькую ручку для поцелуя какому-нибудь испанскому гранду. Но пронзительный смех детей резал Королю слух, яркий безжалостный солнечный свет насмехался над его печалью, а приторный запах пряностей, таких, которые используют при бальзамировании, казалось, портил — или это было фантазией? — чистый утренний воздух. Король закрыл лицо руками, и когда инфанта снова подняла глаза, занавески были задёрнуты, а король удалился.

Она сделала небольшую гримаску разочарования и пожала плечиками. Конечно, Король мог бы остаться с ней в день её рождения. Какое значение имели эти глупые государственные дела? Или он пошел в ту мрачную часовню, где всегда горели свечи, и куда ей никогда не разрешалось входить? Как глупо с его стороны, когда солнце светит так ярко, и всем так весело! К тому же он пропустит шуточный бой быков, на который уже призывала труба, не говоря уже о кукольном представлении и других замечательных вещах. Ее дядя и Великий инквизитор были гораздо разумнее. Они вышли на террасу и наговорили ей столько комплиментов. Поэтому она покачала своей красивой головкой и, взяв дона Педро за руку, медленно спустилась по ступеням к длинному шатру из пурпурного шелка, воздвигнутому в конце сада, и остальные дети последовали за ней в строгом порядке, соответствующем знатности рода, так что те, у кого были самые длинные имена, шли первыми.

Навстречу принцессе вышла процессия благородных мальчиков, одетых в фантастические костюмы тореадоров, и молодой граф Тьерра-Нуэва, удивительно красивый юноша лет четырнадцати, обнажив голову со всей грацией прирожденного идальго и вельможи Испании, торжественно провел ее к маленькому золоченому креслу с инкрустацией из слоновой кости, которое стояло на возвышении над ареной. Дети сгрудились вокруг, размахивая большими веерами и перешептываясь друг с другом, а дон Педро и великий инквизитор стояли, смеясь, у входа. Даже герцогиня — Camerera-Mayor, как ее называли — худая, с суровыми чертами лица и жёлтым кружевным воротником, не выглядела такой сердитой, как обычно, и что-то вроде холодной улыбки мелькнуло на ее морщинистом лице и искривило её тонкие бескровные губы.

Это, конечно, был изумительный бой быков, гораздо красивее настоящего, который она видела в Севилье по случаю визита герцога Пармского к её отцу, подумала принцесса. Некоторые мальчики скакали на богато украшенных игрушечных лошадках, размахивая длинными дротиками с прикреплёнными к ним яркими лентами; другие — пешие размахивали алыми плащами перед быком и легко перепрыгивали через барьер, когда он нападал на них; а что касается самого быка, то он был совсем как живой, хотя был сделан только из ивовых прутьев и натянутой кожи, и иногда бегал по арене на задних ногах, чего ни один настоящий бык никогда бы не подумал сделать. Он тоже великолепно сражался, и дети так разволновались, что встали на скамейки, размахивали кружевными платочками и кричали: Bravo toro! Bravo toro! почти так, как если бы они были взрослыми. Наконец, после продолжительной схватки, в ходе которой несколько лошадок были пронзены насквозь, а их наездники спешились, молодой граф Тьерра-Нуэва поставил быка на колени и, получив разрешение инфанты нанести последний удар, с такой силой вонзил свой деревянный меч в шею животного, что голова отвалилась, открыв смеющееся лицо маленького мсье де Лоррена, сына французского посла в Мадриде.

Затем арена была очищена под громкие аплодисменты, и мертвые лошадки были торжественно унесены двумя мавританскими пажами в жёлто-черных ливреях. После короткой интермедии, в которой французский гимнаст выступал на натянутом канате, на сцене небольшого специально построенного театра появились итальянские куклы в полуклассической трагедии «Софонисба». Они играли так хорошо, их жесты были настолько естественны, что в конце пьесы глаза инфанты совсем затуманились от слез. Некоторые из детей плакали по-настоящему, и их приходилось утешать сладостями, да и сам Великий Инквизитор был так тронут, что не мог не сказать Дону Педро, как ему больно видеть, что механические куклы на проволоке, сделанные из дерева и цветного воска, могут быть такими несчастными и сталкиваться с такими ужасными бедами. Следом за ними появился африканский фокусник, который внёс большую плоскую корзину, накрытую красной тканью, поставил её в центр арены, вынул из своего тюрбана странную тростниковую дудочку и стал дуть в нее. Через несколько мгновений ткань пришла в движение, и по мере того, как мелодия становилась все пронзительнее и пронзительнее, две зеленовато-золотистые змеи высунули свои странные клиновидные головы и медленно поднялись, покачиваясь взад и вперед в такт музыке, как растение качается в воде. Дети, однако, были немного напуганы их пятнистыми капюшонами и быстрыми язычками, и куда больше обрадовались, когда фокусник заставил крошечное апельсиновое деревце вырасти из песка и распустить красивые белые цветы, а затем принести гроздья настоящих фруктов; или когда он взял веер маленькой дочери маркиза де Лас-Торреса и превратил его в синюю птицу, которая полетела вокруг шатра и запела, их восторгу и изумлению не было предела. Торжественный менуэт, исполненный танцорами из церкви Нуэстра Сеньора Дель Пилар, был просто очарователен. Инфанта никогда прежде не видела этого чудесного обряда, проходящего ежегодно в мае перед главным алтарём Девы Марии; действительно, никто из королевской семьи Испании не входил в большой собор Сарагосы с тех пор как сумасшедший священник, которого подкупила Елизавета Английская, как думали многие, попытался вручить отравленную облатку принцу Астурийскому. Принцесса знала только понаслышке о «Танце Богоматери», как его называли, и нашла, что он действительно очень красив. Мальчики были одеты в старинные придворные платья из белого бархата, а их треугольные шляпы были оторочены серебром и увенчаны огромными плюмажами из страусиных перьев; ослепительная белизна их костюмов, когда они двигались на солнце, еще больше подчеркивалась их смуглыми лицами и длинными черными волосами. Все были очарованы серьёзным достоинством, с которым они двигались в замысловатых фигурах танца, и изысканной грацией их медленных жестов, их величественных поклонов, а когда они закончили свое выступление и сняли большие шляпы с перьями перед принцессой, она с большой любезностью приняла их низкий поклон и дала обет, что поставит большую восковую свечу перед алтарём Пресвятой Девы Дель Пилар в благодарность за доставленное ей удовольствие.

Затем группа красивых египтян — как в те дни называли цыган — вышла на арену. Музыканты, сев по-турецки в круг, начали тихо играть на своих цитрах, двигаясь в такт мелодии и напевая, почти шепотом, тихую мечтательную мелодию. Когда они увидели дона Педро, их лица омрачились, и некоторые из них были испуганы, так как всего несколько недель назад он велел повесить двух их соплеменников за колдовство на рыночной площади в Севилье, но прекрасная принцесса очаровала их, когда она откинулась назад, слушая музыку и глядя поверх веера своими большими голубыми глазами. Они были уверены, что такое прекрасное создание никогда не может быть жестокой ни к кому. Так что они играли очень нежно и лишь касались струн цитр своими длинными острыми ногтями, и качая головами, как будто они засыпали. Внезапно, с криком таким пронзительным, что все дети вздрогнули, а рука дона Педро схватилась за агатовую рукоять его кинжала, они вскочили на ноги и бешено закружились вокруг ограды, ударяя в свои тамбурины и распевая какую-то дикую любовную песню на своем странном гортанном языке. Затем по другому сигналу они все снова бросились на землю и лежали там совершенно неподвижно, и единственным звуком, нарушавшим тишину, был глухой бренчащий звук цитры. Они проделали это несколько раз, затем на мгновение исчезли и вернулись, ведя за цепь бурого лохматого медведя и неся на плечах несколько маленьких берберийских обезьян. Медведь стоял на голове с предельной серьезностью, а морщинистые обезьяны разыгрывали всевозможные забавные трюки с двумя цыганскими мальчиками, которые видимо были их хозяевами, сражались крошечными мечами, стреляли из ружей, затем построились в ряд и стали выполнять все солдатские артикулы — совсем как на учении королевской лейб-гвардии. Цыгане имели большой успех.

Но самой забавной частью всего утреннего развлечения, несомненно, были танцы маленького Карлика. Когда он, спотыкаясь, вышел на арену, переваливаясь на своих кривых ногах и мотая своей огромной уродливой головой из стороны в сторону, дети разразились громким криком восторга, а сама инфанта так смеялась, что Камеристка была вынуждена напомнить ей, что хотя в Испании было много прецедентов, когда дочь короля плакала перед равными себе, не было ни одного случая, чтобы принцесса королевской крови так веселилась перед теми, кто был ниже ее по рождению. Карлик, однако, был действительно совершенно неотразим, и даже при испанском дворе, всегда известном своей культивированной страстью к ужасному, столь фантастического маленького монстра никогда не видели. Это было его первое появление. Накануне его обнаружили, когда он бежал по лесу, двое дворян, которые случайно охотились в отдаленной части большого пробкового леса, окружавшего город, и унесли его во дворец в качестве сюрприза для инфанты. Его отец, бедный угольщик, был слишком рад избавиться от такого уродливого и бесполезного ребенка. Возможно, самым забавным в нем было его полное незнание собственной гротескной внешности. Действительно, он казался вполне счастливым и полным самого веселого настроения. Когда дети смеялись, он смеялся так же свободно и радостно, как любой из них, и в конце каждого танца он делал им всем самые смешные поклоны, улыбаясь и кивая им, как будто он действительно был одним из них, а не маленьким уродливым созданием, которое Природа в каком-то юмористическом настроении создала для насмешек других. Что касается инфанты, то она совершенно очаровала его. Он не мог отвести от нее глаз и, казалось, танцевал только для нее, и когда в конце представления инфанта, вспомнив, как знатные дамы придворной палаты бросали букеты Каффарелли, знаменитому итальянскому дисканту, которого Папа Римский послал из своей часовни в Мадрид, чтобы он мог излечить меланхолию короля сладостью своего голоса, вынула из своих волос прекрасную белую розу и, отчасти в шутку, отчасти чтобы подразнить Камеристку, бросила ее ему через арену со своей самой милой улыбкой, он отнесся ко всему этому совершенно серьезно и, прижав цветок к своим грубым губам, положил руку на сердце и опустился перед ней на одно колено, улыбаясь от уха до уха, и его маленькие яркие глазки сверкали от удовольствия.

Это так нарушило серьезность инфанты, что она продолжала смеяться еще долго после того, как маленький карлик убежал с арены, и выразила дяде желание, чтобы танец был немедленно повторен. Камеристка, однако, под предлогом того, что солнце слишком жаркое, решила, что будет лучше, если ее высочество вернется без промедления во дворец, где для нее уже был приготовлен замечательный пир, включающий настоящий праздничный торт с ее собственными инициалами, выложенными по всей его поверхности расписным сахаром, и прекрасным серебряным флагом, развевающийся сверху. Затем инфанта поднялась с большим достоинством и, отдав приказ, чтобы маленький карлик снова станцевал для нее после часа сиесты, и выразив благодарность молодому графу Тьерра-Нуэва за его очаровательный прием, она вернулась в свои покои, дети последовали за ней в том же порядке, в котором они вошли.

The Birthday of the Infanta (fragment) by Oscar Wilde

It was the birthday of the Infanta. She was just twelve years of age, and the sun was shining brightly in the gardens of the palace.

Although she was a real Princess and the Infanta of Spain, she had only one birthday every year, just like the children of quite poor people, so it was naturally a matter of great importance to the whole country that she should have a really fine day for the occasion. And a really fine day it certainly was. The tall striped tulips stood straight up upon their stalks, like long rows of soldiers, and looked defiantly across the grass at the roses, and said: We are quite as splendid as you are now. The purple butterflies fluttered about with gold dust on their wings, visiting each flower in turn; the little lizards crept out of the crevices of the wall, and lay basking in the white glare; and the pomegranates split and cracked with the heat, and showed their bleeding red hearts. Even the pale yellow lemons, that hung in such profusion from the mouldering trellis and along the dim arcades, seemed to have caught a richer colour from the wonderful sunlight, and the magnolia trees opened their great globe-like blossoms of folded ivory, and filled the air with a sweet heavy perfume.

The little Princess herself walked up and down the terrace with her companions, and played at hide and seek round the stone vases and the old moss-grown statues. On ordinary days she was only allowed to play with children of her own rank, so she had always to play alone, but her birthday was an exception, and the King had given orders that she was to invite any of her young friends whom she liked to come and amuse themselves with her. There was a stately grace about these slim Spanish children as they glided about, the boys with their large-plumed hats and short fluttering cloaks, the girls holding up the trains of their long brocaded gowns, and shielding the sun from their eyes with huge fans of black and silver. But the Infanta was the most graceful of all, and the most tastefully attired, after the somewhat cumbrous fashion of the day. Her robe was of grey satin, the skirt and the wide puffed sleeves heavily embroidered with silver, and the stiff corset studded with rows of fine pearls. Two tiny slippers with big pink rosettes peeped out beneath her dress as she walked. Pink and pearl was her great gauze fan, and in her hair, which like an aureole of faded gold stood out stiffly round her pale little face, she had a beautiful white rose.

From a window in the palace the sad melancholy King watched them. Behind him stood his brother, Don Pedro of Aragon, whom he hated, and his confessor, the Grand Inquisitor of Granada, sat by his side. Sadder even than usual was the King, for as he looked at the Infanta bowing with childish gravity to the assembling courtiers, or laughing behind her fan at the grim Duchess of Albuquerque who always accompanied her, he thought of the young Queen, her mother, who but a short time before – so it seemed to him – had come from the gay country of France, and had withered away in the sombre splendour of the Spanish court, dying just six months after the birth of her child, and before she had seen the almonds blossom twice in the orchard, or plucked the second year’s fruit from the old gnarled fig-tree that stood in the centre of the now grass-grown courtyard. So great had been his love for her that he had not suffered even the grave to hide her from him. She had been embalmed by a Moorish physician, who in return for this service had been granted his life, which for heresy and suspicion of magical practices had been already forfeited, men said, to the Holy Office, and her body was still lying on its tapestried bier in the black marble chapel of the Palace, just as the monks had borne her in on that windy March day nearly twelve years before. Once every month the King, wrapped in a dark cloak and with a muffled lantern in his hand, went in and knelt by her side, calling out, ‘Mi reina! Mi reina!’ and sometimes breaking through the formal etiquette that in Spain governs every separate action of life, and sets limits even to the sorrow of a King, he would clutch at the pale jewelled hands in a wild agony of grief, and try to wake by his mad kisses the cold painted face.

To-day he seemed to see her again, as he had seen her first at the Castle of Fontainebleau, when he was but fifteen years of age, and she still younger. They had been formally betrothed on that occasion by the Papal Nuncio in the presence of the French King and all the Court, and he had returned to the Escurial bearing with him a little ringlet of yellow hair, and the memory of two childish lips bending down to kiss his hand as he stepped into his carriage. Later on had followed the marriage, hastily performed at Burgos, a small town on the frontier between the two countries, and the grand public entry into Madrid with the customary celebration of high mass at the Church of La Atocha, and a more than usually solemn auto-da-fe, in which nearly three hundred heretics, amongst whom were many Englishmen, had been delivered over to the secular arm to be burned.

Certainly he had loved her madly, and to the ruin, many thought, of his country, then at war with England for the possession of the empire of the New World. He had hardly ever permitted her to be out of his sight: for her, he had forgotten, or seemed to have forgotten, all grave affairs of State; and, with that terrible blindness that passion brings upon its servants, he had failed to notice that the elaborate ceremonies by which he sought to please her did but aggravate the strange malady from which she suffered. When she died he was, for a time, like one bereft of reason. Indeed, there is no doubt but that he would have formally abdicated and retired to the great Trappist monastery at Granada, of which he was already titular Prior, had he not been afraid to leave the little Infanta at the mercy of his brother, whose cruelty, even in Spain, was notorious, and who was suspected by many of having caused the Queen’s death by means of a pair of poisoned gloves that he had presented to her on the occasion of her visiting his castle in Aragon. Even after the expiration of the three years of public mourning that he had ordained throughout his whole dominions by royal edict, he would never suffer his ministers to speak about any new alliance, and when the Emperor himself sent to him, and offered him the hand of the lovely Archduchess of Bohemia, his niece, in marriage, he bade the ambassadors tell their master that the King of Spain was already wedded to Sorrow, and that though she was but a barren bride he loved her better than Beauty; an answer that cost his crown the rich provinces of the Netherlands, which soon after, at the Emperor’s instigation, revolted against him under the leadership of some fanatics of the Reformed Church.

His whole married life, with its fierce, fiery-coloured joys and the terrible agony of its sudden ending, seemed to come back to him to-day as he watched the Infanta playing on the terrace. She had all the Queen’s pretty petulance of manner, the same wilful way of tossing her head, the same proud curved beautiful mouth, the same wonderful smile – vrai sourire de France indeed – as she glanced up now and then at the window, or stretched out her little hand for the stately Spanish gentlemen to kiss. But the shrill laughter of the children grated on his ears, and the bright pitiless sunlight mocked his sorrow, and a dull odour of strange spices, spices such as embalmers use, seemed to taint – or was it fancy? – the clear morning air. He buried his face in his hands, and when the Infanta looked up again the curtains had been drawn, and the King had retired.

She made a little moue of disappointment, and shrugged her shoulders. Surely he might have stayed with her on her birthday. What did the stupid State-affairs matter? Or had he gone to that gloomy chapel, where the candles were always burning, and where she was never allowed to enter? How silly of him, when the sun was shining so brightly, and everybody was so happy! Besides, he would miss the sham bull-fight for which the trumpet was already sounding, to say nothing of the puppet show and the other wonderful things. Her uncle and the Grand Inquisitor were much more sensible. They had come out on the terrace, and paid her nice compliments. So she tossed her pretty head, and taking Don Pedro by the hand, she walked slowly down the steps towards a long pavilion of purple silk that had been erected at the end of the garden, the other children following in strict order of precedence, those who had the longest names going first.

A procession of noble boys, fantastically dressed as toreadors, came out to meet her, and the young Count of Tierra-Nueva, a wonderfully handsome lad of about fourteen years of age, uncovering his head with all the grace of a born hidalgo and grandee of Spain, led her solemnly in to a little gilt and ivory chair that was placed on a raised da’s above the arena. The children grouped themselves all round, fluttering their big fans and whispering to each other, and Don Pedro and the Grand Inquisitor stood laughing at the entrance. Even the Duchess – the Camerera-Mayor as she was called – a thin, hard-featured woman with a yellow ruff did not look quite so bad-tempered as usual, and something like a chill smile flitted across her wrinkled face and twitched her thin bloodless lips.

It certainly was a marvellous bullfight, and much nicer, the Infanta thought, than the real bull-fight that she had been brought to see at Seville, on the occasion of the visit of the Duke of Parma to her father. Some of the boys pranced about on richly-caparisoned hobby-horses brandishing long javelins with gay streamers of bright ribands attached to them; others went on foot waving their scarlet cloaks before the bull, and vaulting lightly over the barrier when he charged them; and as for the bull himself he was just like a live bull, though he was only made of wicker-work and stretched hide, and sometimes insisted on running round the arena on his hind legs, which no live bull ever dreams of doing. He made a splendid fight of it too, and the children got so excited that they stood up upon the benches, and waved their lace handkerchiefs and cried out: Bravo toro! Bravo toro! just as sensibly as if they had been grown-up people. At last, however, after a prolonged combat, during which several of the hobby-horses were gored through and through, and their riders dismounted, the young Count of Tierra-Nueva brought the bull to his knees, and having obtained permission from the Infanta to give the coup de grace, he plunged his wooden sword into the neck of the animal with such violence that the head came right off and disclosed the laughing face of little Monsieur de Lorraine, the son of the French Ambassador at Madrid.

The arena was then cleared amidst much applause, and the dead hobby-horses dragged solemnly away by two Moorish pages in yellow and black liveries, and after a short interlude, during which a French posture-master performed upon the tight rope, some Italian puppets appeared in the semi-classical tragedy of Sophonisba on the stage of a small theatre that had been built up for the purpose. They acted so well, and their gestures were so extremely natural, that at the close of the play the eyes of the Infanta were quite dim with tears. Indeed some of the children really cried, and had to be comforted with sweetmeats, and the Grand Inquisitor himself was so affected that he could not help saying to Don Pedro that it seemed to him intolerable that things made simply out of wood and coloured wax, and worked mechanically by wires, should be so unhappy and meet with such terrible misfortunes. An African juggler followed, who brought in a large flat basket covered with a red cloth, and having placed it in the centre of the arena, he took from his turban a curious reed pipe, and blew through it. In a few moments the cloth began to move, and as the pipe grew shriller and shriller two green and gold snakes put out their strange wedge-shaped heads and rose slowly up, swaying to and fro with the music as a plant sways in the water. The children, however, were rather frightened at their spotted hoods and quick darting tongues, and were much more pleased when the juggler made a tiny orange-tree grow out of the sand and bear pretty white blossoms and clusters of real fruit; and when he took the fan of the little daughter of the Marquess de Las-Torres, and changed it into a blue bird that flew all round the pavilion and sang, their delight and amazement knew no bounds. The solemn minuet, too, performed by the dancing boys from the church of Nuestra Senora Del Pilar, was charming. The Infanta had never before seen this wonderful ceremony which takes place every year at May-time in front of the high altar of the Virgin, and in her honour; and indeed none of the royal family of Spain had entered the great cathedral of Saragossa since a mad priest, supposed by many to have been in the pay of Elizabeth of England, had tried to administer a poisoned wafer to the Prince of the Asturias. So she had known only by hearsay of ‘Our Lady’s Dance,’ as it was called, and it certainly was a beautiful sight. The boys wore old-fashioned court dresses of white velvet, and their curious three-cornered hats were fringed with silver and surmounted with huge plumes of ostrich feathers, the dazzling whiteness of their costumes, as they moved about in the sunlight, being still more accentuated by their swarthy faces and long black hair. Everybody was fascinated by the grave dignity with which they moved through the intricate figures of the dance, and by the elaborate grace of their slow gestures, and stately bows, and when they had finished their performance and doffed their great plumed hats to the Infanta, she acknowledged their reverence with much courtesy, and made a vow that she would send a large wax candle to the shrine of Our Lady of Pilar in return for the pleasure that she had given her.

A troop of handsome Egyptians – as the gipsies were termed in those days – then advanced into the arena, and sitting down cross-legs, in a circle, began to play softly upon their zithers, moving their bodies to the tune, and humming, almost below their breath, a low dreamy air. When they caught sight of Don Pedro they scowled at him, and some of them looked terrified, for only a few weeks before he had had two of their tribe hanged for sorcery in the marketplace at Seville, but the pretty Infanta charmed them as she leaned back peeping over her fan with her great blue eyes, and they felt sure that one so lovely as she was could never be cruel to anybody. So they played on very gently and just touching the cords of the zithers with their long pointed nails, and their heads began to nod as though they were falling asleep. Suddenly, with a cry so shrill that all the children were startled and Don Pedro’s hand clutched at the agate pommel of his dagger, they leapt to their feet and whirled madly round the enclosure beating their tambourines, and chaunting some wild love-song in their strange guttural language. Then at another signal they all flung themselves again to the ground and lay there quite still, the dull strumming of the zithers being the only sound that broke the silence. After that they had done this several times, they disappeared for a moment and came back leading a brown shaggy bear by a chain, and carrying on their shoulders some little Barbary apes. The bear stood upon his head with the utmost gravity, and the wizened apes played all kinds of amusing tricks with two gipsy boys who seemed to be their masters, and fought with tiny swords, and tired off guns, and went t!trough a regular soldier’s drill just like the King’s own bodyguard. In fact the gipsies were a great success.

But the funniest part of the whole morning’s entertainment, was undoubtedly the dancing of the little Dwarf. When he stumbled into the arena, waddling on his crooked legs and Wagging his huge misshapen head from side to side, the children went off into a loud shout of delight, and the Infanta herself laughed so much that the Camerera was obliged to remind her that although there were many precedents in Spain for a King’s daughter weeping before her equals, there were none for a Princess of the blood royal making so merry before those who were her inferiors in birth. The Dwarf however, was really quite irresistible, and even at the Spanish Court, always noted for its cultivated passion for the horrible, so fantastic a little monster had never been seen. It was his first appearance, too. He had been discovered only the day before, running wild through the forest, by two of the nobles who happened to have been hunting in a remote part of the great cork-wood that surrounded the town, and had been carried off by them to the Palace as a surprise for the Infanta, his father, who was a poor charcoal-burner, being but too well pleased to get rid of so ugly and useless a child. Perhaps the most amusing thing about him was his complete unconsciousness of his own grotesque appearance. Indeed he seemed quite happy and full of the highest spirits. When the children laughed, he laughed as freely and as joyously as any of them, and at the close of each dance he made them each the funniest of bows, smiling and nodding at them just as if he was really one of themselves, and not a little misshapen thing that Nature, in some humourous mood, had fashioned for others to mock at. As for the Infanta, she absolutely fascinated him. He could not keep his eyes off her, and seemed to dance for her alone, and when at the close of the performance, remembering how she had seen the great ladies of the Court throw bouquets to Caffarelli the famous Italian treble, whom the Pope had sent from his own chapel to Madrid that he might cure the King’s melancholy by the sweetness of his voice, she took out of her hair the beautiful white rose, and partly for a jest and partly to tease the Camerera, threw it to him across the arena with her sweetest smile, he took the whole matter quite seriously, and pressing the flower to his rough coarse lips he put his hand upon his heart, and sank on one knee before her, grinning from ear to ear, and with his little bright eyes sparkling with pleasure.

This so upset the gravity of the Infanta that she kept on laughing long after the little Dwarf had run out of the arena, and expressed a desire to her uncle that the dance should be immediately repeated. The Camerera, however, on the plea that the sun was too hot, decided that it would be better that her Highness should return without delay to the Palace, where a wonderful feast had been already prepared for her, including a real birthday cake with her own initials worked all over it in painted sugar and a lovely silver flag waving from the top. The Infanta accordingly rose up with much dignity, and having given orders that the little dwarf was to dance again for her after the hour of siesta, and conveyed her thanks to the young Count of Tierra-Nueva for his charming reception, she went back to her apartments, the children following in the same order in which they had entered.