XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

«А существует ли…?»

Скрипела железом кровать. С балкона сквозило прохладным ночным ветерком. Там, где шторы расходились, и виднелся клочок чёрного неба, на металлический пол падала широкая полоса лунного света, зажигая его белёсыми тусклыми бликами.

Вот только Дэни не должна была этого видеть, поскольку детям десяти лет уже давно полагалось спать. Но ей не спалось. Как вообще можно заснуть, когда в голове крутится такой важный вопрос – «Существует ли Париж?» и «Неужели действительно стоит где-то Эйфелева башня — железный трёхсотметровый символ Франции?»

Дэни вздохнула. Разве возможно воздвигнуть такое красивое сооружение из грубого, скучного металла? Девочка знала наверняка – металл существует. Например, их корабли делают из металла. Но одно дело – корабли, известные всем с детства и совершенно обычные. А вот башня…

Пытаться заснуть не было никакой мо́чи. Дэни не выдержала, соскользнула со скрипучей кровати, пробежала по остывшему полу, отдёрнула шторы и выскочила на балкон. В глаза ударила куда более мощная струя белого света, чем та, что прокралась в комнату. Порывистый ветер с силой задёргал длинное ночное платье. Дэни, как и любой другой ребёнок её мира, совсем не боялась ветра. Он был её привычным спутником. Девочка подошла к самому бортику балкона и, вцепившись ладошками в холодные поручни, взглянула вниз. Под кораблём проплывали тёмно-зелёные верхушки деревьев — они шумели, злясь на сильный ветер, и трясли пышными шевелюрами. Там, вдали, севернее, виднелись мрачные, размытые силуэты гор.

Наверное, отсюда до земли метров триста. Столько же, сколько в Эйфелевой башне. Дэни представила, как их корабль причаливает к самому железному пику, и она соскакивает на него. А под ней разворачивается Париж – огромный город, стоящий на земле. Дэни даже зубы стиснула… Ведь не может, просто не может быть, чтобы этого никогда не существовало!

Конечно, Дэни спрашивала у мамы, существует ли Париж. Но мама только рассмеялась и ответила: «Глупенькая моя. Эту историю с Эйфелевой башней придумал один писатель. Париж – плод его воображения, и только. А у тебя, Дэни, слишком развитая фантазия».

Почему же тогда сердце так больно и радостно щемит, когда она думает о Париже? Дэни чувствовала странную печаль, её душа чего-то искала, но девочка не могла понять чего. Она молча наблюдала, как плывут мимо чёрные облака. Дэни стало жалко, что люди так редко сходят на землю. Вот если бы они берегли свой мир, когда это ещё было возможно! Там, в гуще лесов, должно быть куда интереснее, чем здесь, на дурацком корабле. Хотя бы не одни только тучи да звёзды.

Дэни вернулась в комнату, взяла с полки книгу, и снова вышла на балкон, где было гораздо светлее. «Французский шум», — прочитала она на обложке знакомый заголовок. Девочка долго листала потрёпанные страницы, вглядываясь в волнующий мир Парижа и усердно о чём-то думая.

«Нет, Парижа не существует», — громко сказала она.

Спустя мгновение, книга, шевеля страницами от бешеного ветра, падала в чёрную радиоактивную бездну леса.

***

«Интересно, существует ли мир Железных крыльев?» — думала Катари, глядя вниз с самой верхней площадки Эйфелевой башни. День становился всё жарче, толпа лениво растекалась по мостовой.

«Конечно, не существует!», — наконец решила она.

Катари отошла от железных поручней башни и заспешила вниз, к родителям. Только книга, на обложке которой было написано «Железные крылья», осталась одиноко лежать на скамейке.

Круг

— Алёш, пошли уже в столовку! Хватит копаться, — крикнула ему Ника, смеясь. В летнем тонком платье эта девчонка становилась совсем хрупкой и лёгкой. И почему она вечно такая улыбчивая? Лёшка не мог понять, но ему это ужасно нравилось.

Он, наконец, нашёл в куче тапок свои, распахнул дверь, и, цепко, но аккуратно схватив Нику за руку, вытащил на улицу. Она только ещё больше засмеялась и уткнулась ему в плечо щекой.

— Тебе нравится здесь?

Лёшка кивнул:

— Не плохо.

— Ты ещё на орлятском кругу не был! Там гитара, костёр – всё, как ты любишь.

— Ник, вот ты всегда знаешь, что я люблю. – Алёша остановился и взял её за плечи. Девчонка уставилась на него своими смеющимися глазами. – А я не могу даже предположить, где бы ты хотела побывать. Взойти на Эверест?

— Дальше не продолжай. По первой попытке видно, что не угадаешь.

— Сдаюсь. Тогда скажи сама.

— Хочешь исполнить мою мечту? – хмыкнула Ника, но как-то ласково.

— Когда-нибудь. Ты прекрасно знаешь, что хочу.

— На Эйфелевой башне. С тобой.

— Я должен пообещать? – Лёшка спустил руки на её ладошки, сжал их пальцами. Уловил пульсацию на кисти, и неожиданно для самого себя подумал, что это сердце бьётся. Он поспешно прогнал глупую мысль, пришедшую не к месту.

— Не должен. Только если сам захочешь.

— Обещаю, — поспешно выпалил он, с некоторой гордостью заслужив ещё одну улыбку.

После столовой Саня Емельянович, их вожатый, скомандовал:

— А теперь в лес!

И толпа ребят, разрушая тишину обычно молчащих деревьев, двинулась к опушке.

«Дрова сюда», — крикнул вожатый, доставая спички, когда все были на месте. Костёр разгорелся быстро, Лёшка смотрел на него, чувствуя, как сырость ночного леса отодвигается вглубь чащи.

— Сейчас мы встанем в круг, — шепнула на ухо Ника, занимая место слева от него. — Ты должен приобнять меня за талию, а Дашку, девчонку справа, за плечи.

Лёшка не без удовольствия подчинился. Вначале наступила полнейшая тишина, но не мёртвая, а такая, будто затишье перед началом чего-то необыкновенного. Лёшка неожиданно для себя затаил дыхание.

— Орлятский круг — это не просто мероприятие, — начал Саня Емельянович, занимая место рядом с костром. Он играл на гитаре, отчего в самом кругу, разумеется, не стоял. — Во время него вы становитесь одним целым. Сейчас поймёте.

И вожатый ударил по струнам. Ника была права, Лёшка обожал этот инструмент. Он даже не запомнил, что они пели. Все дышали ритмично, двигались как одна волна, даже сердца стучали одинаково. Он никогда до этого не чувствовал, что его душа принадлежит не ему одному, а многим сразу. Что его душа — это искорка в одной длинной горящей нити.

И вдруг он увидел сердце. Одно большое сердце в огне костра. Оно было таким чётким! Пульсировало, стучало, и главное, что билось… билось… билось… Это совсем не было страшно. Наоборот, Лёшка никогда в жизни не чувствовал такого счастья. Он неосознанно замер, чтобы рассмотреть сердце получше. Замер и… выбился. Разжал руку на талии Ники, споткнулся и выпал из круга. Почему-то этого никто не заметил. Даша и Ника обнялись и закачались в такт, продолжая петь.

Он не помнил, что было дальше. С тех пор он вообще ничего не запоминал, а лишь шел и шел по лесу. В руках у него был фонарь, вокруг него была ночь. Он видел, как кружатся тени, что он один, и его обступили деревья. Он знал, что в любую секунду перед ним может кто-то встать. Кто-то неясный, без души, с пустым взглядом. Встанет и будет молча смотреть, а потом… неизвестно, что будет.

Шаг, и ещё шаг. У него не было мыслей, он ничего не хотел, а только шел, всматриваясь во тьму. Единственное чёткое воспоминание, которое осталось — это большая железная башня. Он не мог понять, почему помнит лишь это странное сооружение. Когда образ башни вставал в памяти, ему становилось тепло, он даже начинал что-то чувствовать и очень хотел найти её, но понимал, что это невозможно. Башня не в лесу.

Однажды перед ним вспыхнул костер. Это произошло так неожиданно, и впервые за много времени что-то резко поменялось. Он вновь увидел сердце, общее сердце, пламенеющее в костре. Он побежал к огню. Но пламя иссякло, как каждый раз исчезали тёплые воспоминания о башне. Вместо огня он увидел пепел, и серые хлопья летели вверх.

Он закричал. Пепел, почему пепел? Он отступил, жалко хватаясь ладонью за кисть другой руки. Это был случайный жест испуга. Но прикосновение к своей же кисти пробудило ещё одно странное воспоминание. Он вдруг чётко осознал: что-то не так. Он вспомнил пульсацию тёплой венки, и ничего более, только тиканье под своими пальцами. Чьё, откуда? Он не знал. А у него в кисти ничего не пульсировало. Значит, он потерял своё сердце?

А если нет сердца, получается, он мёртв? В ту же секунду, только осознав это, он упал на землю. Его дорога сна была окончена. Он открыл для себя тайну, которую нежить обычно открыть не может.

***

— Раймунд, хватит витать в облаках. Ты прослушаешь всю экскурсию, — раздражённо заметила госпожа Дюпон, проходя вперёд. Она превосходно делала вид, что невнимательный юноша порядком её бесит.

Да ему, в принципе, было плевать. Раймунд тихонько скользнул на лестницу и поднялся на площадку выше. Освободившись от сварливой тётушки, юноша вздохнул с облегчением. И зачем вообще проводить экскурсии по этой пластиковой башне? Ничего интересного, но его с детства сюда тянуло.

Раймунд подошёл к перилам и зачем-то постучал – чистый белый пластик. Но работа красивая. Он перегнулся через поручни, поглядел далеко вниз. Мостовую затопил народ. Скука.

На этой площадке был только он и какая-то девушка. Она стояла и будто ждала кого-то: нерешительно делала шаг к лестнице, отходила, присаживалась на краешек скамьи. Раймунд не имел особого опыта общения с девушками, да и иметь до этого мгновения не пытался. Сейчас же его больно кольнуло в груди. Он с волнением сцепил руки, почувствовал под пальцами биение на кисти. Живой. Боже, что за глупая мысль? Удар сердца – шаг, ещё удар – ещё шаг.

Девушка заметила его, покраснела и уставилась на мостовую.

— П-привет, — как-то сдавленно поздоровался он.

Она тотчас обернулась, будто только этого и ждала, и как-то нервно ответила:

— Привет…

— Как тебя зовут? – одновременно спросили они и смутились.

— Я – Виктория, — первой представилась девушка.

— Я Раймунд. Хочешь, вместе постоим тут? – понимая, какую ересь несёт, предложил он.

Но Виктория, к его удивлению, тут же согласилась:

— Да, да. Было бы здорово, — её глаза смеялись. Эта улыбка привела его в оцепенение, отдалась чем-то знакомым в сердце, Раймунд сам не понял, почему.

Они встали рядом, облокотившись о перила и смотря куда-то вдаль.

— Знаешь, — сказала вдруг Виктория, — мне кажется, из железа такая башня была бы ещё красивее.

Встреча

Бюст Лермонтова стоял у Адмиралтейства, немного заляпанный помётом. Это было неуважительно со стороны птиц, но им было на… (тут бы очень подошло одно слово, но оно не приемлемо). В общем, птицам было всё равно на великих людей. Ровно как и дубу, завалившему бюст листвой.

В Александровском было безлюдно. Стёпка остановился напротив Лермонтова и зачем-то вдруг улыбнулся ему:

— Привет, Михаил Юрьевич. Я ваш фанат, — откровенно заявил юноша. – Ну, зачем же у вас был такой несчастный характер, что вы погибли в двадцать шесть?

Лермонтов раздражённо взглянул на него и не ответил. Стёпка пожал плечами и сел на скамейку.

У него нет шансов, никаких. Да, он пытался заниматься этой математикой. Но не докапывался до какой-то самой её сути. А без этой «самой сути» что-то делать противно. Он так не может. Стёпка невесело хохотнул.

Стихи – это несерьёзно, как и проза. Ничего не серьёзно, кроме инженерии, программирования и медицины. Бабушка заявила, что он станет бомжом. Он рассмеялся ей в лицо и ушёл, хлопнув дверью. Позвонил Димке. У него родителей дома не было. Купили вино, напились и смеялись, как будто было весело. Было весело только Димке. Подискутировали на тему какой-то наполеоновской стратегии во время битвы трёх императоров – вместе ходили на кружок истории. Димка уснул, а он всё думал, что ещё день занятия математикой, и он погиб. Задохнулся.

Никто его не понимает. На конкурсах он почти не выигрывает. Два-три раза бывало, да и всё. Сотни каких-то скучных подростков ездят в «Артеки» и «Сириусы», а Стёпка как будто – так, проходной. А он ведь чувствует, что другой. Великий. Избранный даже. В его голове столько всего запрятано! Ничего, когда-нибудь поймут!

Стёпка достал карандаш и записал в блокнот:

«Нет, я не Лермонтов, другой…»

Карандаш сломался

Стёпка чертыхнулся. Хотя, может быть, и правда.

— Ты не против? Я присяду? – к нему наклонился какой-то парень, ровесник по виду. С глупой карэшкой, но одетый со вкусом.

— Другие скамейки ещё не уплыли по Неве, — заметил Стёпка. – Их поставили уже после 1824-ого.

Незнакомец смутился так, что его острый нос даже немного покраснел. И откуда он, такой, взялся? Видимо, вышел со стороны гоголевского бюста.

— Ладно, садись, — смилостивился Стёпка, пододвигаясь. – Как зовут, раз на то пошло?

— Саша, — незнакомец уселся рядом и протянул руку.

Стёпка насмешливо пожал её.

— И что это ты решил разделить моё общество? Одинокий? Я тоже. Но я-то в мужских парикмахерских стригусь, в отличие от некоторых.

Тёмные глаза Сашки странно вспыхнули, и он, неожиданно для самого себя, зарядил Стёпке по лицу.

Парень яростно подскочил и хотел ответить тем же, но вдруг остановился. Его взгляд снова упал на бюст: Лермонтов смотрел на него с горечью. Ладно, сам же виноват, в конце концов. Вечно он одинокий из-за этого своего дурацкого характера. Вот и с Димкой поругались, и Светка бросила. Хотя, она, наверное, только прикидывалась, что любит, а не любила. Зря он ей столько стихов посвятил.

Тем временем «карэшка» уже удалялся в сторону Дворцовой. Стёпка припустил за ним и поймал за рукав:

— Стой! Подожди. Ну, прости. Ну, мы теперь квиты.

Сашка опешил и остановился в недоумении.

— Слушай, ты ведь поступать приехал, да? Откуда?

— Из Миргородского района. На Украине это, — пробормотал новый знакомый, в его взгляде промелькнуло что-то самодовольное.

— О, там ведь тепло, да? Я люблю жару. На Кавказе был? Я вот был. Очень нравится. Только Пятигорск не нравится, не знаю почему.

Саша смотрел на него в изумлении. Юноша опомнился и отпустил его руку:

— Го, присядем.

Скоро они снова уселись на скамейку в Александровском парке.

— Куда поступаешь? – спросил Стёпка.

— На психологический. В СПбГУ.

— Психологический? А что так?

— Ну, видишь ли, с самого детства заинтересованность такая есть. По секрету скажу: у меня бывают приступы биполярного аффективного расстройства. Говорят, не лечимо. Но хочу попробовать найти способ избавиться. Только никому ни слова, — глаза Саши расширились и стали очень взволнованными.

— Не скажу, — пообещал Стёпка.

— Я ещё боюсь, что меня заживо похоронят. Ты представь, засыпаешь на кровати, а просыпаешься – вокруг мгла. Пытаешься подняться, и головой сразу ударяешься. Ни шевельнуться, ни вздохнуть. И понимаешь: похоронили, и теперь лежать тебе тут, пока не задохнёшься. А вначале ещё и с ума сойдёшь.

Стёпка просто обалдел от такой речи.

— Да ты что, совсем что ли? Кто ж тебя живым похоронит? Сейчас ведь вначале признаки разложения проверяют.

— Ладно, забудь. Ты куда собираешься?

— А, на литературный. Бабушка была резко против. Но я не могу по-другому. Не хочу. Не вижу смысла. Хотел на военного, а потом подумал: не надо. Знаешь, я историю очень люблю. Но я люблю такие войны, как там: кавалерия, офицерский мундир, шашка. А тут как-то некрасиво всё, неблагородно.

— Так ты тоже пишешь! – воскликнул Саша. – И я ведь пишу.

— Да? Конкретный жанр?

— Хорроры. Обожаю. И знаешь, не просто глупые ужасы, как сейчас многие пишут. Такие неправильные. Я беру фольклор и на нём основываю, только очень сильно переделываю, под современность. Вот таким хоррорам читатель верит, потому что склонность верить народному от предков досталась.

Стёпку передёрнуло.

— А ты не пробовал больше ничего? У тебя не из-за этих твоих биполярное… ну, как там его, расстройство, случайно? Фэнтези не пробовал? Оно ведь тоже под сказки косит, только в более приятной форме. Попробуй.

***

Стёпка шёл по улице и рассуждал. Разве не сам он виноват, что весь такой одинокий и несчастный? Вот, постарался сегодня, чуть ли ни впервые в жизни, сдержать себя, и какого человека нашёл! Сашка здоровский, пусть и псих немного. Счастье не за горами (и, тем более, не в горах!). Не в каких-нибудь египетских пирамидах или Эйфелевой башне. И не в том, чтобы открыть вселенскую истину, увековечив своё имя. Оно во всём близком: дом надо любить, работу тоже, и родных людей, — всё.

***

Саша заходил в книжный.

— Простите, — он подошёл к молоденькой красивой консультантке. – Фэнтези не посоветуете какое-нибудь?

— Ой, а у вас карэшка, совсем как у меня, — рассмеялась девушка.

Александру впервые стало неловко за свою причёску. Раньше он носил её с гордостью.

— Я подстригусь, — выпалил он.

Хлопнула дверь, зазвенели колокольчики, он оказался на улице. Полил дождь. Юноша сжимал в руках новую книгу и бумажку с номером её телефона.

— И перестану трепать себе нервы ужастиками, — тихо закончил он. – Вот странно, первый раз в Питере, а как будто всё знакомо. Словно сейчас заверну за угол и увижу большой храм с внушительной колоннадой и двумя памятниками перед входом.

Через минуту он стоял перед Казанским собором.

Сон?

Свежая летняя ночь залетела в открытую форточку и схватила меня за кончик пятки, выбившийся из-под одеяла. Я даже не уловила тот момент, когда пятку мою стал щекотать маленький серебряный пальчик, а песни Цоя, разносившиеся по затихшей от автомобилей улице, сменились песней полого пространства железных водосточных труб.

Я открыла глаза легко, будто давеча мне не хотелось спать. Меня пыталась разбудить такая же, как я – серебристая росоноска с плавающей формой. За водосточной трубой, перед домами, между ними, над травами и деревьями уже летали другие росоноски, поющие тонкими голосами. Голоса у нас – тишина ночи с ветерком, звуки пустынных улиц, беззвучный, но уловимый звон дремлющего пространства.

Мы вылетели, присоединяясь к звучащему на полмира незаметному хору. Мы кружились и пели, как делали это каждую ночь, вылезая из водосточных труб с приходом луны. От радости мы легко плачем, и наши слёзы, отражая в себе лунный свет, падают на траву и цветы, заполняют зелёное, потемневшее от сумрака пространство живыми горящими каплями. Люди называют это росой. Люди не замечают нас. Они знают о домовых, живущих у них за печкой, о полудницах, обрушивающих на головы солнце, о русалках, плетущих венки из камышей. Но выйдя ночью на улицу, они не замечают нас, хотя росоноски повсюду: на заборах, на тротуарах, на стенах их домов. Они принимают нас за лунные отсветы, а наши слёзы – за росу. Но ночь без росоносок была бы тёмной, сухой и потерявшей каждый шорох, рождающийся, когда кто-нибудь из нас не так встанет на кирпич, выступивший из ровного озера таких же кирпичей, или съедет с закруглённого ската крыши.

Я чувствовала запах капельки смолы, застывшей под окном ближнего дома и колосьев, скошенных на обочине. Я уронила ещё одну слезу, вскружилась, оставила в остывающей ночи последний звук пустого пространства…

Проснулась я от жаркого, две недели назад захватившего город воздуха и тонкого, приставучего писка будильника. Чувство сна отозвалось приятным ноющим шариком в груди, медленно истончаясь в духоте дня. Меня обступили привычные, но сейчас чужие стены с плакатами: на одном – постер фильма «Таинственный сад», на другом – Эйфелева башня. Неужели, росоноски – всего лишь сон? Внутри меня что-то упорно сопротивлялось этому логичному умозаключению. Что такое вообще эти сны? Но подумать об этом мне было совершенно некогда: я уже опаздывала на школьную отработку.

— Отработка – это незаконная эксплуатация детей, — заявила Лиза, с отвращением крутя в руках шлангом.

— Полностью согласна. Мы что, рабы: сорок часов бесплатного труда под палящим солнцем? – согласилась Даша.

Я была ни против, ни за. Сейчас мне было всё равно. Капли из моего шланга падали солнечными брызгами, отливали жаром, застывали янтарём на листьях, а потом вдруг стекали жидким золотым ручейком. И мне из-за этого было радостно. Из меня вдруг каким-то неудержимым потоком хлынула беззвучная песня пространства, как будто прорезалась ниточка пробудившегося далёкого прошлого. Девчонки песню не услышали, но почувствовали. Они уставились на меня с недоумением. А я вдруг всё поняла.

Дорога

Он снова всё вспомнил. Это чувство было таким знакомым и каждый раз неожиданным, схожим с пробуждением. Чувство, будто всё приходит на круги своя, и только сейчас ты по-настоящему живёшь. Ты резко понимаешь, что прошёл ещё один мир, ещё одну жизнь, испытал ещё одну смерть.

Смерть. Он помнил холодный выстрел, как всё потемнело, забилось искрами на ничтожную долю секунды. Его пригвоздила тошнотворная боль – противная, липкая, оглушающе-чавкающая в голове. Звон. Вот так он очутился на Дороге. Вновь.

Эта дорога никогда не меняется. Попав на неё, ты с горечью думаешь: «Ну, привет, снова». Она бесконечно убегает вдаль. Жёлто-земляная, с извечными лёгкими, даже не запахами, а отголосками пыли, полыни, сухой травы. Небо здесь всегда акварельное, вновь зарождающихся закатных тонов: полупрозрачного розового, золотистого, зеленоватого, голубого с дымкой. Свет тёплый, падающий на всё под странной диагональю. По бокам дороги – поля, как моря, насколько хватает глаз. Поля и миры. Ты проходишь один, попадаешь в другой. И так – снова и снова. Миров много, они торчат пятнами по обочине.

На него обрушились воспоминания. Он хватался за них, как за свежий воздух после душного, узкого помещения. В душе его при этом настойчиво билась мысль, что сейчас он проскользнёт по дороге до следующего мира, зайдёт в него и всё забудет. Как все. Но воспоминания, затаившиеся глубоко в подсознании, не дадут покоя. Он будет метаться, и искать чего-то настоящего, недостающего, но зря. Это лишь отголоски прошлых миров будут тревожить его в новом. Кто-то вспоминает их особенно тщательно, записывает, передаёт людям. Люди жадно читают, чувствуют близость описанного мира, но всё равно называют это фантазией. А как иначе? Никто ведь не помнит, что настоящая жизнь только на Дороге. А всё остальное происходит как во сне.

Мимо, неторопливо покачиваясь, прошёл большой добродушный слон. Слон обернулся, внимательно посмотрел на него и приветственно кивнул головой. Да, в каких только странных существ не превращает тебя новый мир! В одном ты монстр, в другом магическое существо, в третьем мужчина, в четвёртом женщина. Он задумался, вспоминая, кем только ни был, как только ни жил. Каждый мир прививает тебе новые навыки. Но какой ценой? Ты проходишь богатство и нищету, красоту и уродство, ужас и гармонию. Зачем это всё? Говорят, на конце дороги стоит прекрасный золотой город – самый последний мир. В него можно зайти, только достигнув нужного состояния души. А если не справишься… Он пожал плечами. Говорят, будет плохо. Если ты не приобрёл какой-то важный навык, совершил большую ошибку, у тебя может не хватить сил идти дальше. И тебе придётся проходить тот же мир заново.

Он шёл, глубоко задумавшись, рассуждая, готов ли зайти и вновь забыть. Следующий мир приближался к нему большим полупрозрачным пятном, картинкой, окутанной туманом неизвестности. Пока была возможность, он пытался вспомнить всех дорогих ему людей, которых встречал в жизни. Их было много, очень много! Если вновь встретишь человека, которого любил, увидишь его сквозь шумную, пёструю толпу – поменявшего обличие в новом мире – будешь счастлив. Но это трудно, не всегда везёт. Да хоть этот слон, проскакавший мимо, может быть его любовью! Ведь в прошлой жизни он так и не успел её разыскать…

Мир приближался. Точнее, он приближался к миру. Брёл по этой дороге, потому что другого пути не было. Стало страшно. Что его там ждёт? Счастье? Пытки? Миры бывают разные. Например, заполненные монстрами, что проскальзывают ночью в окна и пытаются сожрать твоих близких. А в следующем мире ты, пятилетний, боишься подкроватного монстра. Взрослые, уже привыкшие к правилам новой жизни, смеются, называя это глупым детским страхом, не зная, сколько трагедий стоит за ним.

Новый мир завис перед глазами. Он приостановился, топчась на его пороге. Сейчас забудется вся истина существования. Он обвёл взглядом поле, втянул в легкие отголоски пыли и полыни. Потом всмотрелся в новый мир. Разглядел большую железную башню, высотой метров в триста.

Сделал глубокий вдох. И быстро ступил вперёд.