XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Говорят, будто и не было никакой истории. Никакой истории не бывать.

Верно. Никакая история есть.

Ведь если не нашли у времени начало — найдут ли конец?

Среди бесконечных «однажды» очень сложно увидеть время. Раз, два, три, четыре, тысача девятьсот четыре минус две дождевые капли. И что получается?

А получается поезд, мягко, подобно солнцу, поднимающийся из-за горизонта. Чтобы не тревожить сон спящих, он проходил мимо, не отдавая никаких сигналов. В одном из вагонов ехал мальчишка со склянкой, пустыми листами и мелодией, не впускающей в его голову сон. В голову, слегка ударяющуюся о стекло в такт соединяющимся рельсам. Глаза его подглядывали за окном. Окно подглядывало за пейзажем, а пейзаж — за осенью. Уши его отвлекались на рассказ пожилого попутчика о том, что скоро придет весна, что в детстве она мечтала лечить сердца и кое-кто мечту её исполнил.

— Но как же его зовут и где же искать его?

Мальчик был раздосадован пустыми листами, но также уверен в одном — на них прячутся ноты.

Может пожилой попутчик тоже когда-то был молод и, по ту сторону луча, упершись лицом в небо, отодвигал рукой запотевшие облака. «Упадет или нет?»- думала гора, имеющая вид имеющей ввиду. На её плечах посапывал ветер, а у ног её потягивался горизонт, укрытый снежным покровом, сливающимся в тумане с утренними небесами. Кто-то сказал однажды, что черный — цвет вечности. Сейчас я спешу ему возразить и жалею, что космос не белоснежен тоже. Конечно пожилой попутчик был молод! И ответили мальчику, улыбнувшись:

— Меня не зовут. Я ведь совсем недалеко, проще говоря — всюду.

Кажется, сну удалось проскользнуть. Или нет?

Нимфы утренней и вечерней зари покрыты цветами всех времен года. Но сегодня точно была была зима. А в то сегодня — точно лето. Лето года номер два, когда странники — дети Иешуа и маленький агнец были покойны умом, возвышаясь над всеми бедами бесстрашной душой и отважным сердцем с целым океаном покоя. Пока другое, волнуемое ветром, словно в день гибели мира, делило воду свою на живую и мертвую. По появившейся тропинке побежал агнец, за ним — странник. Но две волны сомкнулись, не успев проявить жалость…

Кастаньеты и трещотки пламенных языков лизали дерево и ноги, прыгающие над ними. И тени, отражающиеся на земле дрожанием онемевшей струны, убегали в круг. Буду ли я когда-нибудь счастливее меня сегодняшнего? Будут ли они — братья мои и сестры? Моложе, чем сегодня, будут ли? Звонкий смех запомнили лес и озеро. Против ветра или навстречу, но с распростертым взмахом, готовым к полету. Окрыленные распахнутся и обожгутся ли? Кончиками пальцев цепляясь и барабаня по столетним зеленым, черно-белым и рыжим жильцам. Спотыкаясь и целуя сушу бесконечного цвета с цветами, целуя жизнь. Лес и озеро. Полярная звезда родила полуночный час. Когда тот подрос, крестили его солнцем и назвали днем. Он старел и, будучи беременным завтра, стал полярной звездой. Си, ля, соль, фа. Лес и озеро. Пусть второе запомнит наше отражение и унесет его облаком на небо. Пусть те обогнут планету! Пусть любуются все! Смотрите! Мы молоды и как никогда живы! Пусть прольет наши лица грибным дождем. Мы будем сверкать в лучах солнца, падая с невероятной высоты прямо в это же озеро. И зайдем в него спустя годы, чтобы смыть запах старости, и эти капли улыбнутся нам нашими лицами и омоют нас. И унесут на небо, не проливая ни капли. Ми, ре, до. Ни капли дождя.

Из воды было видно купающихся совершенно в другое время и бутыль, скользнувшую с человеческих рук прямо к нему. И открыл он её и достал бумагу, оказавшуюся совершенно белой, словно предупреждающей, что бутыль эта не для него. Человек последовал совету и отпустил ту в далекое плавание. Спустя несколько жизней уразумев, что ту бумагу именно в ту бутылку положил именно он.  

Позже все видения были смыты светом. Ослепленный, странник обратил взор вниз и, увидев высокие травы, взял косу и начал косить. Вода отступила, а ноги коснулись земли, которой касались сотни других ног, чьи носители работали в поле. Скоро поднялся знакомый гул. Сногсшибательному ветру весь лес по колено, а люди — по лесу. Люди бежали по лесу, спасающему от малодушия и от бури. А ветер всё звал кого-то по имени. По имени непроизносимом. По имени, никем не носимом. Никем не носимом в кармане, но в сердце — исключительно правильном месте, которое также в том исключительно правильном. И то обижалось: почему нет у него окошечка? Сердце бы приоткрыло себя, отважно пустило холодный ветер и согрело его тудже, и тудже ответило бы: «Я знаю искомое тобой! Искомое здесь!»

На сей раз, спустя несколько вёсен, пробудившись от этого крика по дороге обратно, он вспомнил, что сон этот ему когда-то уже снился. Судьба снова подсказывает решения, которые уже приняла. И такой ли далекий для нас человек, который сидит так близко? Пейзаж за окном поезда сменялся по уже известному сценарию. Бутылка должна была вернуться в плавание. И только еще не начавшийся диалог оставался загадкой.

— Вы любите музыку?

— А вы?

— Музыка любит нас. Кто не ответил бы ей взаимностью?

— Она жива, но не способна на долгое чувство. Значит — смертна. И быстрее, чем мы, обрекая нашу взаимность на превращение в…

— Тишины не существует. Если было начало — был ключ, если будет конец…

— Будет реприза?

— Теперь понимаете? Она любит нас. Творец не способен убить творение.

— Она любуется нами больше, чем мы ею. Любуется всё время, когда мы — лишь изредка.

— Можно слышать её всегда и всюду. Она словно эфир. И мы сами — она. Цветущий берег сердца и оклик с противоположного — не это ли чувство весны?

— Знаете, во многих слышимых мелодиях есть что-то общее. Словно ты слышал это всегда, но теперь — чуть ярче, но также неуловимо. Очевидно, нот семь. Но та не одна из них.

— Нулевая нота.

— Колыбельная, правая рука скрипача, вальс, закончившаяся пластинка или песня хороводная-майская песня — всё это часть неслышимой мелодии.

— Теперь всё, что нам остается — танцевать.

— Как хорошо, что все вокруг случилось просто так.

Однажды десница ударила шуйцу. Звук ныне и присно разносится неизводимым, неизгиблемым, необъятным, непомрачаемым светом. Можно только предвозвестись радостью, но никогда не разуметь. Это паче естества. Паче слова. Паче ума.

— Просто так.

— Но дальше что?

— Прощайте.

— Прощайте.

Стойте! У истории не должно быть конца!

Она ведь…

Никакая.

Вы любите музыку?