Дождь шел уже которую неделю.
Будто Богиня Туч прогневалась на безмозглых людей, и теперь поливает землю из своего ковша безостановочно, надеясь утопить ненужных ей созданий. Таких ливней и гроз уже давно не было в королевстве; наверное, с прошлого приезда посланников большого континента. Лию тогда было совсем мало лет, он прятался от детей других придворных в конюшне и слушал на кухне байки солдат, оскорбляющих приезжих вельмож самой жестокой бранью. Людей с континента не любили в особенности потому, что верили они лишь в Белых Сестер, других богов не признавая. Тогда мальчик не понимал, как такое может быть. Кто же тогда приносит чужестранцам хороший урожай, дожди посреди засушливого лета, защиту от злобных существ, что живут в многочисленных водах?
Сейчас, шкрябая пером по бумаге, которую из-за непогоды отправить не получится еще минимум неделю, понимает — никто.
Да и жителям обособленного Озерного королевства боги тоже не помогают.
Его предшественник, старый придворный лекарь, заставлял каждый год делать подношения Змию, покровителю всех спасающих жизни. Но когда слабое чадо очередного придворного умирало в постели от болезни, которую ни травами, ни зельями не побороть; когда урожай заливало, и зима выходила на редкость голодная; когда приходилось снова не лечить больных, а готовить яды для избавления от мучений… Змий не обращал на них внимания.
Так же как и остальные боги, включая и паршивых Белых Сестер, безразлично наблюдающих с небес.
Ещё больше возненавидел он богов тогда, когда престарелый аптекарь совсем ослеп и начал просить читать письма от сына его, своего верного ученика, а после — писать ответы под кашляющий, тихий голос. Переписка эта была грустна и тревожна, пропитана деланной жизнерадостностью обоих, попытками друг друга успокоить. Лий эти часы чтений ненавидел. Ему чувствовалось, что он лезет в чужую жизнь, что он лишний здесь, в чужом семейном горе. Ему было грустно — тогда он еще не умел отделять чужую боль от собственной, не умел смотреть в глаза рыдающих жен и матерей, говоря приговор, и любые намеки на трагедию, случившуюся у двух несчастных, вызывали ком в горле. Лий ненавидел их обоих — и старика, иногда в полусне называющего его именем сына, и человека там, за удивительно ровным почерком и самой дешевой бумагой, который оставлял приписки лично для читающего.
«Спасибо что заботишься о нем».
«Расскажи о себе. Как тебя зовут?»
«Тебе не сложно учиться у отца?»
Лий никогда не отвечал.
Старик умер две зимы назад. Спокойно. Во сне. Тогда шел снег, он отчетливо помнит — то утро было морозным. Лий проснулся от криков кухарок под окном да ворчания конюха, и не услышал привычные шаркающие шаги. Старик всегда просыпался раньше, до последнего пытался все делать сам. Умывался, на ощупь определял сорта растений, ставил чайник и будил Лия, заставляя приступать к работе почти сразу же.
Впервые за много лет в разделенных на двоих людей покоях было тихо.
Дальше все воспоминания, как часто с ними бывает, подернулись белой дымкой, и остались лишь мимолетные образы. Больше запомнился первый приход на место погребения да подношение Белым Сестрам, которое он сделал последний раз в жизни, из уважения к вере учителя.
Тогда же он сел за письмо, теперь от своего лица. Буквы выводились с трудом, приходилось постоянно останавливаться, думать над тем, как правильно украсить эти ужаснейшие слова.
Обречь человека на полное одиночество.
Об истории Ноа он узнал еще давно, когда юнцом его заприметил придворный лекарь да захотел себе в подмастерья. Вокруг много шептались, мол, двое мальчиков похожи, а человек, потерявший сына, заприметив сироту, отданного под присмотр одной из прачек, решил так заменить пустующее место. Тогда Лий расспросил об этом каждого, к кому не боялся подойти. Так и узнал.
Ноа был проклят богами. Во всяком случае, так считали храмовники. В ту зимнюю пору, когда он родился, бушевала метель, унесшая с собой много жизней — заблудившихся путников, застрявших в сугробах пьяниц, замерзших бродяжек. Родился он болезненным, хилым, а мать его умерла в родах, даже не успев прижать собственного сына к груди. Он рос с отцом, который всеми силами пытался вылечить недуги сына, но не смог. В очередное народное гуляние Ноа слег с тяжелой болезнью и больше не встал. Ноги его перестали ходить, и он оказался прикован к кровати. После этого начались месяцы засухи, и все начали шептаться, что это всё из-за мальчика, он проклят богами и насылает беды на родные земли. Сперва его хотели убить, принеся голову на алтарь Белым Сестрам, но после лекарь вымолил у короля помилование, и его всего лишь сослали в монастырь. Далекий, на отшибе острова, на котором располагалось их маленькое королевство.
Ноа так и рос там, под присмотром храмовников и Белых Сестер, но всегда, когда Лий читал его письма, задавал себе вопрос. Всего один.
Не всё равно ли богам?
Ради чего они наслали проклятие на несчастного ребенка, не повинного ни в чем, кроме своего рождения? Обрекли на муки и изгнание, ненависть от родичей. Можно ли тогда доверять им свою судьбу, урожай, жизни и смерти?
Мысли эти преследовали его давно, со смерти учителя. Прошло уже много зим, и ни в одну из них он не приносил подношения давно запылившейся статуе Змия.
Как и не пропускал вечера написания писем — как до этого годами делал старик.
Ноа был на самом деле необыкновенным. Не то чтобы наивным, но он почему-то всё не терял веры в жизнь, каждый раз отмечая в своих многословных и восторженных рассказах то, что он любил, чем он восхищался. Постоянно радовался обыденным, мелким мелочам: несмотря на снежный день, его не беспокоит голова; храмовники поделились крепким напитком, какой-то новый человек появился в том безлюдном месте и принес новости. По его словам, он радовался и письмам Лия, хотя тот просто не умел обличать свои слова в такие сложные и витиеватые предложения, как это делал сам Ноа. Говорил мало о себе, больше передавал новости с королевского двора, осторожничал.
Сколько раз Лий порывался задать те вопросы, что мучили его самого? Не ненавидит ли Ноа тех, кто сослал его в богами забытое место, не ненавидит ли он себя, свою судьбу, тех самых богов, в конце концов?
Но всё не решался.
Обе Луны всё так же освещали небо, время шло, а письма Ноа становились грустнее. Тот, конечно, не говорил об этом прямо, но Лий чувствовал это в прерывистых предложениях, в какой-то неуловимой тоске. Это напрягало. Что-то случилось? Обострение болезни? Его мучают другие храмовники? Он всё-таки понял презренность своей жизни?
В один из дней новое письмо не приходит, хотя писал Лий исправно, да ещё больше, чем всегда.
Ответов нет.
Он продолжает делать свою работу, нервно смешивает отвары, сушит травы, осматривает всех королевских отпрысков, что выводят из себя его каждый раз… И не выдерживает.
Отпрашивается у короля ненадолго, собирает совсем немного вещей, и уезжает. Лишь примерно зная местоположение монастыря, понимая, как тяжела будет эта встреча, но ему надо удостовериться, что Ноа живой. Берет с собой лекарства и, немного подумав, яд. Тот, что убивает быстро, безболезненно и спокойно. Лишь на крайний случай.
Дорога долгая, грязная, но почти не запоминается. С ним пытаются заговорить, познакомиться, но он смотрит отсутствующим взглядом, думая лишь о пункте своего назначения. Где-то далеко, за одним из Главных Озер, храм, посвященный двум Богиням. Туда, судя по карте, которую он отрыл у Старика, ведет лишь одна дорога, которую, однако, нельзя ни на повозке, ни на карете преодолеть из-за густой лесной чащи и бурелома. Лес был опасен, мало изучен, а его преодоление до того места, где стоял храм, занимало долгое время.
Сердце замирает, когда показываются среди деревьев каменные стены, и Лий осторожно подходит к зданию. Вид его навевает жуть: стены со следами мха и многовековой грязи, солнце не выглядывает из-за туч, поэтому вокруг всегда тяжелая, мрачная аура, а запах с болот доносится и сюда, заставляя морщить нос.
Первый же служитель встречает его, грязного и уставшего, с натянутой вежливостью и некой опаской, расспрашивает очень подробно — кто он, откуда, для чего здесь. Лию уже не хочется отвечать, хочется лечь спать где угодно. Хоть здесь на земле, хоть в тесной келье, хоть на лавке в молитвенной зале. Так он и сообщает служителю, на что тот вздергивает нос и ведёт его в какую-то каморку без окон, с одной лишь свечкой в углу комнаты. Тут пахнет сыростью, воздух настолько застоялся, что вдыхать его трудно, а кроватью служит сваленное в углу сено. Выбирать, однако, не из чего, и Лий падает спать так, не раздеваясь, и накрывает его удушающая, беспросветная тьма вместо снов.
На утро его еще раз допрашивают — по-другому все эти вопросы было трудно описать. Насколько он понимает, не так давно приезжали люди с материка, что было удивительно, и взбаламутили привычный образ жизни монахов. А тут еще он, незваный гость, представляющийся лекарем королевского двора. Он им врет про какое-то послание от своего отца для заточенного здесь, отвечает на все вопросы, но в голове крутилось только желание поскорее увидеть того, ради кого он прошел весь этот путь, с кем он долгое время общался на расстоянии, мог лишь угадывать чужие эмоции. Теперь им предстоит встретиться вживую, и сердце бьётся быстрее от этих мыслей. Скорее от паники — монахи молчат о состоянии Ноа, и он может уже быть при смерти из-за того, что Лий слишком долго тянул, опоздал.
Он умывается в ручье неподалеку, для отвода глаз заходит в молебную и задерживается там, притворяясь, что возносит благодарность Белым Сестрам. После его отводят прямо к двери кельи Ноа, но останавливают прямо перед ней, тихо предостерегая: не верь словам этого отродья, не трожь его, слишком быстро не подходи. «Чтобы проклятие божественное не задело», — поучают его. Внутри становится мерзко, хотя богобоязненность этих людей понятна и не может быть уже изгнана, но злость все равно копошится и шепчет о том, что эти люди должны пожалеть о своих словах в сторону невинного человека. За все эти годы они даже не узнали Ноа, не поняли, что душой он чист, что искренне сам верит в Сестер и свое проклятие, себя ненавидит за это, но зато любит мир вокруг, искренне и безответно.
Наконец его впускают, тут же захлопывая дверь. В келье полутемно, единственное окно закрывает плотная ткань, пропускающая лишь немного лучей солнца, а свече не под силу разогнать всю темноту. Углы совсем темные, мебели почти нет, лишь кровать, стол и сундук рядом. Пахнет затхлостью и гниением, к горлу подкатывает тошнота.
— Ноа, — зовет его Лий, останавливаясь на полпути.
— Здравствуйте, — улыбается Ноа, поворачивая голову. Кожа у него бледна, волосы по цвету напоминают ржавчину на давным-давно забытом чайнике, он истощен и худ. Долгие годы болезней и жизни взаперти, почти без света, отразились на нем жуткими следами… Но улыбка, улыбка всё ещё была яркой, её смыть все эти лишения не смогли.
Это восхищало.
— Это из-за вас все воспитанники по коридорам всё утро бегают? — Видимо, привыкший к молчанию Ноа пытается сам неуклюже вывести гостя на разговор. — Вы издалека?
— Можно и так сказать, — хриплым голосом наконец произносит Лий, почему-то не решаясь сразу назвать свое имя.
— Извините, не могу встать, чтобы поприветствовать, — слышится негромкий смешок. — Вы хотели что-то узнать у меня?
Слова копятся на языке, отдают горьким привкусом правды, но… Всё никак не хотят выйти, не хотят спросить почему, почему же не было ответа на письма, а ноги не решаются подойти ближе, чтобы была возможность увидеть лицо, наверняка бледное и истощенное, и наконец понять, как близко смерть подобралась к порогу этой комнаты.
— Я… Хотел бы узнать по поводу предыдущих гостей. Вы разговаривали с кем-то из них? — выдумывает на ходу Лий, зацепившись за первое попавшееся воспоминание.
— Вы о Ками и её команде? — тут же оживляется голос Ноа, но сразу следом он тушуется. — Да, торговка с континента, что приезжала сюда с каким-то поручением. Мы с ней… Много говорили, но она не сказала, для чего прибыла.
— А о том, куда направляется дальше? — Всё-таки беспокойство берет верх, и приходится зажечь ещё одну свечу, ту, которую ему быстро вложили в руки перед тем как пустить сюда, осторожными шагами приблизиться к кровати.
— Нет, к сожалени… Стойте, не подходите ближе, — мягко предостерегает Ноа, отвернувшись от теплого света. — Проклятие может вас задеть.
Лий упрямо подходит, садится на самый край и без того маленькой кровати, лишь бы не забирать место у больного. Не обращает внимания на протестующее бороматание, одной рукой берет запястье. Хрупкое, бледное, с просвечивающими венами. Слушает сердцебиение, осматривает внимательно лицо, редкие ломкие волосы и, наконец, понимает.
— Вам осталось совсем немного, — тихо говорит Лий, пытаясь заглянуть в скользящие по стенам мутные глаза. Сердце бьется сильнее обычного, и своя же речь ему кажется совсем тихой. Но Ноа застывает словно от внезапного звона колоколов или выстрела корабельной пушки, точно как напуганный зверь перед змеёй.
— Местный целитель говорил — один лунный цикл, — тихо признается Ноа, цепляясь напряженными руками за одеяло.
— Меньше, — через силу говорит Лий, не понимая, почему для него это так тяжело. До этого он оглашал десятки смертных приговоров неизлечимо больным, детям и старикам, но душа болит так сильно только сейчас.
Почему-то Лий ожидает увидеть слезы отчаяния или горечи, но слышится только:
— Хорошо.
Этот нож оказывается намного острее, чем понимание смерти. Смирение.
— У меня есть… то, что может помочь умереть до начала тяжёлой стадии, — с пересушенным горлом, через силу. Лию не хочется говорить.
На него смотрят с нежной благодарностью, но в ответ твердо произносят:
— Это грех, только Сестрам подвластна смерть. Лучше поговорите со мной, вы не против?
Лий остается в монастыре до самого конца, прибегнув к последнему аргументу — печати от короля, с которой послушникам приходится смириться. Он наблюдает. Тихо, неслышно, что они говорят о пленнике, о предыдущих гостях. Как «заботятся» о Ноа, отдавая ему крохи со стола, грязную воду, нестиранные простыни и морщатся, лишь только заходит разговор о «проклятом отродье».
Но больше всего времени он проводит с Ноа, беседуя о разном, слушая о его жизни, хотя и не насыщенной событиями, но о которой тот говорит с какой-то щемящей нежностью и ностальгией, что, казалось, жил он всё это время благословленный Богинями, а не опороченный. Улыбается он постоянно, много говорит, будто пытаясь восполнить всё то презрительное молчание, которое он получал до этого.
И медленно усыхает.
Это происходит быстро, неотвратимо, жизненные силы на глазах утекают из и без того слабого тела.
Ноа умер поздним вечером на закате. В тот день светило яркое солнце, в монастыре начался Священный Пост перед праздником Самой Короткой Ночи, поэтому из еды давали только хлеб да воду из магического озера, служащую для очищения от злых духов. Лий сам отнес ему немного поесть, добавил что-то из своих запасов, и слушал долго уже тихий, ломающийся голос.
— Вы можете помочь мне? — осторожно спрашивает Ноа, когда солнце только начинает уступать место двум сестрам-Лунам. — Ками подарила мне сбор трав, который надо залить кипящей водой. Она сказала… — тут он замолкает на пару секунд, — … что этот напиток нужно пить только в самые важные моменты жизни. Мешочек где-то в сундуке, можете?..
Обыкновенно уверенные руки лекаря немного подрагивают, когда он занимается приготовлением. Чай — роскошь везде, кроме континента, даже при королевском дворе он на вес золота. Та женщина была права, что чай нужно пить только в самый важный момент.
Смерть точно подходит.
Тонкие пальцы обхватывают теплую чашку, в бессилии опускают ее на колени, не сумев удержать. Ноа вдыхает теплый пар, улыбается радостно. Обжигает язык о горячую воду, морщится, но продолжает пить. Пить – и еле слышно смеяться.
Пар всё ещё клубится над кружкой с недопитым чаем, когда Ноа прикрывает глаза от усталости.
Ноа нащупывает на кровати руку лекаря, сжимает настолько крепко, насколько хватает его сил.
— Спасибо, Лий, — шепчет он, хотя тот ни разу не раскрывал свою личность, обходил все личные вопросы стороной и увиливал от ответов.
Что-то соленое, словно та бескрайняя вода, что окутывает сушу с Озерным королевством со всех сторон, скапливается в горле. Ладонь в руках Лия обмякает.
Чай, когда Лий делает глоток, оказывается ароматнее и вкуснее того, что подают в королевском дворце, а закат, выглядывающий из сорванной с окна ткани — самым красивым.
