XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

  День первый. Восьмое октября.

  Каждое утро я просыпаюсь с мыслью: «Поскорей бы уснуть вновь». Иногда мне удается заснуть по новой, если уж кто-то, а может и что-то, пробудило меня, но это случается далеко не всегда. Именно в этот момент я задумываюсь о том, почему же я полюбил такую…
В голове много разных продолжений этой фразы от «глупую» до «необыкновенную». Но знаешь: ни первое, ни меж стоящее, ни последнее не является подходящим. Пожалуй, будет куда правильнее сказать: «Такую тебя». Да, звучит бессмысленно, бессвязно, отчасти сопливо, слегка нелепо, вздорно, дурно, да и вовсе что ни говори — околесица. Пока в этом колесе сам не окажешься. События реальности и сна сливаются в постоянной суматохе, помутнение рассудка или же размытие границ средь противопоставленных друг другу миров. Как не назови в любом случае — проблема.
  И виной этому — ты.

  Именно ты снишься мне каждую ночь. Я вижу тебя изо дня в день, а если это не так, то — это ущербное исключение, не боле. И оно происходит сейчас. Мы не виделись с тобой со вчерашнего утра, если такое обстоятельство времени вообще существует и уместно в данном контексте. Хотя, кому какое дело до моих размышлений после полуночи? Разве что тебе. Твоё присутствие затмевает всё происходящее и полностью поглощает остатки разума, наверное, именно поэтому я уже не разбираю где что. Остается только надеяться на тактильное тёплое — прикосновения. Люблю закапываться в твоих волосах. Они чертовски мягкие, с виду не то чтобы совсем иголки. Скорее солома, не такая совсем колкая и жёлтая, которую даже на мякину не пускают, а такая свежая.
Можно сказать, чуть подсушенная трава в стогах. Такие раньше бывали на том поле, где ныне строят очередной коттеджный посёлок (или что-то вроде того), в котором будет твой дом тоже. Крыша над головой, возведенная на ромашках. Таких белоснежных, что даже лёгкие облака на их фоне кажутся жалкими.
  Такими же, как и мои попытки изъясниться в своих чувствах, а разве они были? Я всегда попусту тонул в твоих очах: не зелёные, не карие. Они бурые, с ободком будто морская тина, и зрачок в этом стоке лесной реки или же озера, как дно. Дно, на котором я обитаю. Моё дно. Стрелки циферблата указывают на наступающее утро, за окном светает, я закрываю глаза. Считаю раз, два, три, четыре и вот мои руки уже обнимают тебя за плечи. Я глубоко сплю и знаешь, совсем не хочу просыпаться.

  День третий. Десятое октября.

  На часах уже шестнадцать часов и сорок три минуты. Я даже как-то удивился тому, что проспал так долго. Было ощущение, будто меня придавило сном, словно приклеен к несуществующим событиям, вшитых в подушке. Чувствуется какая-то необъяснимая тяжесть, но не настолько мистическая, чтобы номинировать с ней на премию Гудини. Собравши себя чуть ли не по частям, спустился вниз по лестнице на кухню. Мало что изменилось с перемены места, теперь я, разве что сижу за столом поедая персик.
Почему-то вдруг приходится вспоминать тебя. Ведь кожа твоя такая же персиковая, только покрыта могильной серостью при жизни. Как-то раз я, почему-то, сказал тебе или кому-то ещё эти же слова в другом формате. Звучало это примерно так: «Эта кожа самая пленительная, могильно-персиковая и шершаво-гладкая, желанная». В тот момент, я думаю, собеседник, кто бы он ни был, явно решил, что у меня совсем поехала крыша. Или может что я брежу от недосыпа, конечно, данный вариант возможен только если он «хорошо» знал меня.

  Но всё это совсем не подходило к реальности. В тот момент мной руководило ничто иное, как температура за окном и отсутствие внутреннего тепла, впрочем, как и сейчас. Нет желания выходить на улицу, но если просидеть остаток дня в помещении дачного типа, для которого характерны: духота и влага, пыль и мусор, дети и крик — может стать ещё хуже, до тошноты. Но меня никогда не стращало подобное.

  Я всё так же «в самом сердце дома» сижу на стуле и смотрю в окно, попутно зарисовывая что-то среднее между обглоданным фруктом, цветным месивом и девушкой, обнимающей свои разбитые колени. Но если это плод, то ему уже больше недели, и он явно начал гнить. Если это цветное пятно, то оно похоже было взято из кабинета какого-нибудь психолога и является картинкой для теста Роршаха, иначе я попросту не объясню эту размазню. Если это всё же девушка, то непременно — моя муза Эм. Я уже придумал даже такое правило для себя, правило трёх «М». И вот что оно гласит: «Если рисую человека, а лицо это вижу впервые, то — это она.» Спросите почему же в нём нет ни одной буквы «м»? Парадокс и неощутимые кем-либо ассоциации создают всегда нечто великолепное. Этот мой закон не является единичным случаем, но он один из самых ярких примеров того как иногда у людей отходят контакты, и они начинают выдумывать себе что-то безумное на почве собственной несостоятельности. В общем, кого бы я не малевал, всегда прослежу твои черты, в любом образе. Думаю ты понимаешь это, любимая.

  Действуя будто по готовому клише, по изразцу, по модели, по чертежу, лицо всегда немного твоё, попытки хоть как-то отойти от оригинала приводят к обратному эффекту. Появляется всё больше и больше знакомых черт с каждым штрихом. Всегда есть что-то в этих девах и юношах, рисованных на ходу и скоротечно. Сейчас, вот в этом непонятном наброске, этот элемент — узкие губы, всегда обветренные. Даже если не было и намёка на ветер, даже если на улице влажно, даже если сейчас октябрь и нет сильного мороза, а испепеляющей жары не было с июля прошлого года, они всегда будут сгрызены трещинами. Задумавшись, я разливаю горячий чай себе на колени и мои мысли становятся более резкими, местами даже неприлично-ругательными. Повезло. Кожа быстро привыкает к температуре, я понемногу успокаиваюсь, а после сижу ещё долго, уперевшись локтями в стол весь залитый тем, что должно было согреть меня, тем что потихоньку застывает в кричащие тёмные разводы, к которым прилипают руки.

  Мне жутко тебя не хватает. Я слышу твой запах, помню как тебя раздражает эта фраза, но ничего не могу с собой поделать. От неё веет теплом, как и от твоих волос землянисто-кофейного цвета, ровно как от тех ромашек, что ими никогда не являлись. От тех лжеромашек – хризантем, подаренных тобой. Как только я погрузился в свои мечтания в комнате воцарился запах некрепкого кофе и чуть сладковатой ванили – твой запах.
Никогда не забуду ту красную фенечку, носившую этот запах, пока я не стал её таскать с собой каждый день и окутывать сигаретным дымом. Запах табака — мой запах и он совсем не вяжется с такими восточными и сладкими ароматами. Мы — несовместимы.
Как-то я даже слышал, что чашка кофе и сигарета натощак убивают организм быстрее рака. Насчёт рака, я думаю, они преувеличили, но желудок данное сочетание при указанных обстоятельствах посадит точно. Наш союз разрушителен? Может именно поэтому всё как в моём стихе: «Нам с тобой дуэтом не состояться — не спеть?» А что если, это был совсем не вопрос, а прямой посыл откуда-то из недр моего подсознания? На самом деле в это верить совсем не хочется. Я достаю коробок, зажигаю спичку и смотрю на пламя. Я не тлею быстрее сигареты, я горю как спичка от твоих искр.

  День пятый. Двенадцатое октября.

  Утро. На меня уже нашло то самое ожидание, предвидение происходящего без какого-либо переживания и волнения. Сейчас я упаду (явно от истощения, иначе как? Иначе никак) и проснусь где-то под вечер, скрюченный от холода, на полу. Но этого не случилось, темнота жившая здесь пару секунд растворилась как костровая копоть. Я, свисая с кровати в состоянии полулёжа-полусидя, выключаю будильник. Удалось узнать что сейчас только 7 утра. Совершенно не помню когда и куда я должен был встать в это время. Точно не сегодня, иначе бы это, казалось бы бесполезное раннее пробуждение, имело хоть какой-то смысл. «Всё, спать» — озвучил я пустоте и зарылся в волнах, собранных из постельного белья, до ужаса светлого, украшенного огромными красно-жёлтыми цветами: то ли пионами, то ли кувшинками, то ли дикой розой — в простонародье шиповник.

  Я ещё долго буду пытаться уснуть, но это мне не поможет. К своему порогу — девяти утра, сон совсем сойдёт, так что дальнейшие попытки можно будет свести к обычному лентяйству. А, впрочем, что есть жизнь? Нежелание работать вперемешку с желанием побольше чего-то заполучить. И у всех это что-то — разное. Так сказать это «что-то» переменная в уравнении жизни. Но это пока не появится коэффициент — любовь. До её появления «что-то» лишь малозначительное. С ней же оно становится чуть более важным, возможно даже особенным и невероятно необходимым, но каким бы значимым это не становилось, «что-то» всё равно уходит на второй план. Конечно, если тот самый коэффициент не равен нулю.
  Кажется, я опять начинаю нести бред, это осознание приходит ко мне под вечер, когда уже не только солнце закатилось за горизонт, но и луна начинает скрываться за небесной чернотой. А может быть это не так уж и страшно – бредить? Не страшно для того кто переступил только семнадцатилетний рубеж? Может и так, но всё же пугает. Думаю, моей маме бы не понравился этот текст, что бежит с бешеной скоростью в моей голове, как в сломанном телесуфлере. А обороты в нём такие, словно написан он Чаком Палаником в соавторстве с Эдгаром Аланом По. Жутковато, своеобразно, до колик омерзительно, так ещё и от одного только вида бросает в дрожь. И в сон.

  День седьмой. Четырнадцатое октября.

  Всё началось так давно, что деталей мне уже и не вспомнить, понятия не имею зачем я это сделал тогда, пять лет назад. Влюбился. Я, казалось бы, был ребенком, мне было лет двенадцать. Я не мог соображать в полной мере, но уже тогда я понял — это навсегда. Так себе и сказал: «Это не просто так, это — навечно». Уж не знаю, как там вечность, века я не считал пока, но уже прошло несколько лет, а я всё еще топчусь на одном месте, с этой паршивой приторной до боли жуткой любовью. Так достало.
И она с этими щенячьими глазами, до боли прекрасной улыбкой. Похуже этой болезни только саркома, навязчивее только бородавки.
Нет, нет ничего хуже этой болезни Эм. Я даже не знаю, что было бы большей пыткой, полюбить её тогда или же умереть от кровотечения, или может от удушья ещё до нашего знакомства.

  Не ведаю наверняка, да и проверить не получится, как-никак путёвка на жизнь дается одна, а прыгать на борт самолета в жизненный путь с прошлыми проблемами ни у кого еще не получалось. Если такие и были, мы попросту их не знаем. 
Может потому что нет никакого корабля в бытие?
Может потому что нет таких людей?
Может потому что нет никаких прошлых проблем?
Может потому что проблем нет вообще?
Понятия не имею, вот честно. Знаю только одно, ее образ взращивает мою шизофрению, моё конверсионное, пограничное, антисоциальное, шизоидное… 

 Не важно какое, просто расстройство личности.

  Я явно схожу с ума. В моей голове уже не напевает Земфира тоненьким голосом про любовь, в моей голове будто поёт адский хор молчания. Это звуки гула, шуршания, бесполезное и бессмысленное бормотание, а потом наступает мысленный абсцесс, разложение твоего внутреннего голоса. Собственные философства будто сгнивают, и ты остаешься один. Наедине с бессознательным и неясным. Закрываешь глаза. Всё раздражающе темное. Открываешь глаза. Всё залито красным. Закрываешь их в последний раз, понимая, что это конец. Больше не будет ничего темного, ничего красного. Не будет больше этих зеленых глаз и это единственное, о чем сожалеешь. Это не просто сон, это кома, кома без какого-либо продолжения. Смертельная, после неё можно уже ничего не ждать. Наипоследнейшая мысль навсегда: «Я, кажется, проморгал эту жизнь, товарищи».