Снег сыплет лёгкими перышками, как в детских сказках. Неторопливо, сонно, а пора бы уже проснуться – пятый час вечера. Снег, надо сказать, не такой уж приятный, и толку от него никакого: топорно сделанное здание из крашеного кирпича он скрыть не в силах. Серые квадраты окон неодобрительно глядят на меня каждый раз, когда я оборачиваюсь. Я шагаю туда-сюда по широкому кривому поребрику, слегка присыпанному снегом, как и всё вокруг, и оставляю подошвами бутс ровные следы с чёрными прожилками грязи. А побелевшая гравийная дорожка чиста, как новый лист бумаги, – на ней ни единого следа. Солнце бликует на снежинках и режет мне глаза. Несмотря на снегопад, ярко-голубое небо упрямо втискивается между толстыми облаками.
Я смахиваю с замёрзших рук снежинки и сжимаю несколько раз ладони в кулаки. Пройдясь по поребрику до фонарного столба и резко развернувшись, взглядом бросаю очередной вызов сине-белому зданию. Но оно стоит молча и сурово. Я зло сплёвываю на чистый снег.
«И почему говорят, что снежинки вальсируют в воздухе? Что за бред! Просто падают», – думаю я и поднимаю глаза вверх, но быстро опускаю и мельком оглядываюсь. Морозная улица пуста, и я от нечего делать продолжаю развивать в голове непонятно откуда взявшуюся мысль. «Да, снежинки – просто химические элементы или как там?.. А вальс – ну, школьный вальс, например. Это мы с Сашкой Полетаевой в паре на подготовке неделю назад танцевали. Кажется, давно так… У неё руки хоть тоже белые и маленькие, но не снежинки точно. А ладошки как детские. Вот глаза у Сашки такие, ну, красивые. Большие, синие и… глубокие, что ли?» – о чём это я? Ерунда, правда, какая-то. И прозрачный снегопад не способен даже скрыть дурацкую улыбку на моём лице. Ладно, забыли; я снова нахмурился. Главное не оскользнуться на поребрике и не грохнуться на ровный белоснежный тротуар…
***
Торопливо шагая по свежему снегу, она оскользнулась и упала прямо на дорожку, обнажив обледенелый асфальт. На уровне глаз оказалась выцветшая вывеска ночного клуба «Саботаж». Серая лестница спускалась вниз, к тем самым мутно-коричневым дверям подвального клуба – сейчас они закрыты. Шура поспешно поднялась на ноги. Вчера, когда, спотыкаясь, бежала отсюда, зареклась ходить этой дорогой – неприятно, страшно. Хоть какой круг делать, а мимо не идти. А тут – замечталась, забыла, свернула по привычке. Отряхивая снег с намокших на коленках колготок, Шура исподлобья глянула на вывеску.
Вчера ещё вывеска эта ни о чём ей не говорила, и проходить мимо неё, пусть затемно, было совсем не боязно. Вчера…
Погода приятная, в вечернем воздухе пахло свежестью, машин мало, людей и вовсе нет – поздно всё-таки. Шура шла не спеша, аккуратно ступая по наледи, как вдруг где-то снизу грохнули двери, дохнуло вязким кальяном и горьким пивом. Там, за дверным проёмом, среди тёмного кирпича и красного света, оглушительно кричали люди, кричала музыка. В облаке приторного дыма, растопырив жирные руки, вывалился крупный парень с липкими от пота патлами и красными, как у кролика, глазами.
– О-о, кто тут у нас, – его рот растянулся в улыбке, обнажая грязно-желтые зубы. Шура попятилась было в сторону, но он слишком быстро одолел лестницу и вцепился в девочку, притягивая к себе.
– Может, познакомимся поближе, а?..
От перегара стало нечем дышать. Было страшно. Шура пыталась вырваться, но, поскользнувшись, чуть не скатилась вниз по лестнице. Кажется, кричала. Кричала, изо всех сил отворачиваясь от этих заплывших глаз и кривой похабной улыбки…
Не хочется думать, что было бы, если б не оказалось тогда рядом тех парней, явившихся словно ниоткуда, – ангелов в тусклых нимбах фонарей среди густых сумерек. «Ангелов» самих Шура, по правде говоря, и не разглядела – видела перед собой ноги в ботинках и возвышающихся над ней спасителей, освещённых сверху, – будто действительно сошедших с небес. Помнит смутно, как оттеснили от неё того патлатого, и как бежала не оглядываясь. Дома Шура ни о чём не сказала.
А теперь? Теперь она решительно мотнула головой, перебрасывая за спину косички, и постаралась отвлечься от неприятных мыслей, прислушиваясь, как скрипит под её каблучками чистый снег.
***
В застоявшейся тишине слышится скрип каблучков; кто-то идёт прямо по нетронутой дорожке. Подбегает ближе, увидев меня.
– Сашка, – я мельком оглядываю её. Всё как обычно. Косички светлые, глаза весёлые, только пальто немного запачкано.
– Шура, – привычно поправляет она, а сама улыбается. – Привет, Вадим! Что ты тут делаешь?
– Знакомого жду.
– А я домой иду! Я здесь рядом живу.
Машет куда-то вправо своей детской ладошкой и торопливо суёт её обратно в карман.
– А тебя чего сегодня в школе не было? – снова спрашивает она.
Я всё ещё стою на поребрике, но сходить с него не собираюсь. Пожимаю плечами:
– Кому нужна эта химия, алгебра… что там?
– Физика.
– Ну да, физика?..
– Вот я бы тоже прогуляла, но моя мама точно узнает. Скажет, экзамены, мол, подготовка, все дела… – вздыхает Сашка, кончиком ботинка рисуя на снегу полуокружность. Она поднимает на меня глаза и спрашивает:
– Вадим, а ты после уроков свободен?
– Ну?
– Сходим, может быть, погулять и в кафе? – она переминается с ноги на ногу в своих тёплых меховых сапожках.
– Сходим, – киваю.
– Завтра?
– Завтра.
– Ну и здорово, – снова переступает она, и снег весело хрустит под её ногами.
Мне хочется закурить, и я вынимаю руку из кармана, но передумываю.
– Ой, что у тебя с рукой? – широко раскрыв глаза, она смотрит на мою ладонь.
– Ничего.
– Да нет же, там кровь, – говорит она и хочет дотронуться, но я одёргиваю руку.
– Тебе показалось, – прячу руку в карман. – Завтра тогда в пять вечера?
– В четыре. Давай в четыре. Посветлее будет. Придёшь?
«Посветлее…» – боится? Нет, иначе не звала бы.
– В четыре – обязательно приду.
«Зачем я это делаю? Дурак.»
– А с рукой… точно всё хорошо?
– Лучше не бывает.
– Ладно, тогда я пошла, – Сашка кивает на прощание и убегает, поддерживая лямки тяжёлого портфеля.
***
И в голове у неё снова назойливые воспоминания. Ведь те парни, «ангелы», может быть, тоже были потом из-за неё в крови. Шура представляет себе снова вход в клуб, как видела его только что, – там всё припорошило снегом, и нет ни крови, ни бутылочных осколков. «Хорошо, что есть снег, – думает Шура, – и Вадим. Как хорошо, что есть Вадим! Простой и добрый, который ни о чём не знает». Завтра они пойдут гулять. В четыре вечера, когда ещё светло. Шура улыбается. Подвальный клуб, неприятный тип, «ангелы» – это всё позади, а впереди – нетронутая белая дорога, поблёскивающая в разноцветном свете вывесок.
***
Быстро вечереет. На улице появляются люди и спешат по домам, закутавшись в шарфы и затаптывая её следы на снегу. Тёмно-голубая тень здания ползёт по грязному тротуару, стремясь охватить вместе с ним и поребрик, и дорогу. Становится совсем зябко.
Машинально достаю сигарету и чиркаю спичкой.
– Здесь не курят, молодой человек, – слышу я сзади, нехотя оборачиваюсь и вижу человека в синей форме, – неприятно-синей, как ненавистное здание.
Я искоса поглядываю на полицейского. «Старше меня от силы года на два».
– А я Вас жду, – говорю с вызовом.
Он слишком долго вглядывается в моё лицо, прежде, чем до него доходит.
– Клуб «Саботаж»?
Я смотрю на полицейского спокойно, и он не выдерживает:
– Вчера парня до полусмерти избили, реанимация увезла, между прочим, 116-ая в чистом виде. А сегодня что, совесть замучила?
Полицейский снова ждёт чего-то, но я в ответ только хорошенько затягиваюсь.
– Замучила, – повторяет он с укоризной. – Лица-то ваши все на камерах есть, только из твоих больше никто не пришёл. За что избили так и не скажешь?
Я молчу. Снег сыплет уже сплошной стеной. Понуро висят тучи; тротуар, как и они, уродливо-серый.
– Ладно, пойдём, в участке разберемся, – кивает наконец полицейский. – Мы учтём, что ты пришёл по собственному желанию.
Урна сглатывает рыжий бычок. Полицейский придерживает тяжёлую дверь и пропускает меня вперёд. Дверь захлопывается. А снег идёт и идёт, будто спеша замести все следы.
