Здравствуйте, меня зовут Воланд Нойманн. (Воланд- дьявол, Нойманн- Новый человек)
Имя моё достаточно ужасно, чтобы ещё с младенчества путь, который уготован мне, был страшен и непрогляден. Это имя дала мне мама, в надежде на то, что пойду за большим братом. И я пошёл.
Я не хочу писать об этом ни слова, но мне придётся. С этим связаны самые ужасные и самые прекрасные воспоминания на свете. Совесть моя, если она ещё жива и если не ушла от меня после того, что я сделал, никогда не позволила бы мне говорить об этом вслух. Я напишу исповедь в этот блокнот, а после- сожгу его, ведь такое не должно жить больше никогда.
Память моя старается уничтожить меня, поэтому старательно не даёт забыть первых шагов под девизом «кровь и почва», не даёт забыть и тяжести оружия в руках.
Зато я до сих пор горд, ведь имея такой размах плеч и длину рук, я заставил местных портных псов побегать в попытках налепить заплаты на треснувший куцый китель. Не знаю, важно ли для истории, но для восприятия и написания моего портрета важно будет уточнить, что скудный армейский паёк не сделал меня меньше хоть на пинту. Это ещё страшнее, ведь маленькие мальчики удерживали на себе автомат только слепой юношеской яростью, которую им внушили мамаши и слеповатой принадлежностью, и преданностью к пастуху, но не я. Я был огромным медведем, переметнувшимся за треть жизни! И тем ужаснее смотрелся в ряду тощих войск.
Я убивал! Убивал детей, женщин, стариков и инвалидов! Никогда даже не задумываясь направлял автомат на тонкие спинки бегущих детей, которые мелькали среди деревьев. Я, Воланд, черт возьми, удушил пекарскую дочку своими ручищами. Ей было семнадцать, и она пекла жалкие твёрдые булки серого хлеба из отрубей. Я в том числе заморил голодом толпы людей! Я ел от пуза, сидя в тёплых избах, когда хозяева их ютились в насквозь продуваемых бараках с больными свиньями!
Эта власть меня пленяла, она делала меня Богом! Только сейчас я понял, как же это было жалко! Я мог таскать на своих огромных плечах тюки с продуктами, или тащить раненных с поля боя, мог бегать по лесу часами, но я выбрал издеваться над слабыми! Всех фанатиков насильно запихивали в этот полк и только я пошёл туда сам! Никогда себе не прощу.
Но в жизни осталась только одна надежда на Божье снисхождение. Один праведный поступок всё же имел место быть.
До сих пор отлично помню этот день, этот пасмурный, влажный день… Я в числе дежурных понуро бродил по мокрой протоптанной земле. Она была чёрной и плотной, как бетон, из-за миллионов шагов, которые уже к обеду успели отсчитать здешние узники. Небо мало чем отличалось от почвы по своему цвету. Уж не знаю, это было от неспокойных времён или ужасному человеку нет части видеть ясную голубую гладь.
Время тянулось противно и медленно, как слюна. Шаг механически и бездумно следовал за таким же шагом, я, опустив голову, клевал носом и ронял подбородок на грудь, наблюдая за невидимой линией, по которой не без тяжести переставлял ноги.
Уже вечерело и сумерки непроглядным темным дымом вытесняли облака. Собаки на привязи мирно спали и их хриплый храп звучал размеренно и тихо. В единственном бараке, который не ужасал своими сквозными стенами вполне себе мирно гремели автоматами и шуршали обмундированием ефрейторы, уже укладываясь спать на низкие кровати. Из сотни других хибарок, обмазанных снаружи глиной на местах трещин, звучали рыдания, молитвы, кашель и сомнительные звуки, какие бывают при наступлении тошноты.
За прошедший день я уже изрядно поумерил свой пыл и успел вдоволь помахать кулачищами.
В целом природа готовилась к ночному зализыванию дневных ран. И зверства негласно прекращались до рассвета.
Но не для рядового отчаянного паренька, который в эту ночь внезапно захотел жить.
Дурак, дурак, дурак! Как же человек мог захотеть жить в одну минуту? Как же у меня мозгов то хватило, о таком помыслить в ту ночь? Мальчик тот, молоденький совсем, лет пятнадцать, не больше, оказалось, что хотел жить больше, чем кто-либо другой в этом прогнившем месте.
В эту же секунду дверь одного из рядовых бараков вылетает из петель и с грохотом плашмя ложиться на землю. Псы подскакивают и наперебой, душа себя громоздкими цепями, лают, собирая густую зловонную пену в пастях. Ефрейторская дверь еще громче чем прежняя ударяется о стену и в проеме оказываются несколько сонных помятых рыл, в чьих глазах и собранных бровях висит немой вопрос.
Непонятливо верчу головой и бегаю глазами, теряю контроль над собой и нелепо переставляю ноги, открывая себе вид на новые и новые бараки. Нашел тот, что без двери. На ней сверху до сих пор лежит и стонет паренек. Упирается ладонями в прогнившее дерево и глубоко дышит, покрываясь потом. Пока бегу к нему, с автоматом наперевес, в голове крутятся картинки того, что я собираюсь сделать, когда его, гада, изловлю. Скалю зубы и прикидываю, какое нас разделяет расстояние. Ускоряюсь.
Теперь то я понимаю, что бедному мальчику было достаточно просто сделать несколько вдохов вне надзора и он точно знал, что за этим последует. Тогда же, я как бешенный зверь, как дикий волк несся по влажным тропкам под лай псов и свист ветра в ушах, не видел перед собой ничего больше. Мне тогда казалось, что само мое естество, что вся моя жизнь существует для того, чтобы уничтожить этого малолетнего самовольника. На фоне ночного пейзажа его тщедушное и субтильное тельце выделялось и было прозрачным, кажется, что это видел тогда только я, что только меня это заставляло двигаться в ту минуту.
Я почти взлетел, когда паренек дернулся на дощечке и со скоростью выпущенной пули бросился в окружающий лесок.
В моих глазах темнело, а в висках пульсировало, кровь кипела в венах и вот-вот была готова вырваться из ушей. Горячий и сухой язык, покрытый заветренной коркой, сваливался на плечо. Прошла, казалось бы, вечность. Под теплым кителем тело покрылось потом и лопатки терли и рвали кожу на спине, ноги горели, а колени с каждым шагом вперед проваливались
Мы с ним бежали как лань и гепард, то настигая друг друга, то оставляя позади. Месили грязь, я – армейскими берцами из кожи, он- загрубевшими, кровоточащими стопами.
Я видел его и видел хорошо, я был выше и куда выносливее, у меня были преимущества в этой гонке, я не замедлялся от каждой цеплявшейся ветки, и я был с оружием, которое, сам не знал почему, не применял. Я был вынослив, а он- нет. Он уже замедлялся и был готов упасть. А я- нет.
Он бежал как самый настоящий вапити, несмотря на усталость. Даже природа, казалось бы, была на его стороне. Хлесткие ветви деревьев нещадно цепляли и царапали меня, но не его. Он бежал легко и складно. Казалось, что если бы в холодном и влажном ночном лесу вспыхнул вдруг огонь, перед ним бы он разверзся, как море перед Моисеем. Пламя пропустило бы его, но не меня. Я не мастер литературных этюдов, но почему-то уверен в этом.
Хищник внутри меня замер, цепенея, и утоп в густой лесной грязи, а я продолжил бежать. Мысли в голове были слишком стремительны, они пролетали, сменяли друг друга, я стоял и смотрел на тщедушное летящее тельце, которое с каждым шагом. каждым выдохом замедлялось и припадало к земле. Его не смогли остановить ветки и лозы, спадающие с лесного коридора то тут, то там. Они не цеплялись и пропускали его мимо. Грязь которой была вымощена лесная тропка не налипала на штанины, ветер лишь резко развивал волосы на его бедовой, безусой голове.
Он выдыхался, уставал, я легко его догонял. Тяжесть оружия теперь привычно занимала мои огромные ручищи.
В том лесу, примерно в двухстах метрах от цивилизации, ночью, я сотворил самый лучший поступок в жизни. За все мои сорок лет. Я остановился.
Серо-алый закат приветливо принимал мальчишку в свои объятия, осенял грязную робу, воздух вокруг меня можно было резать ножом, выше и выше поднимался пар от моего тела, оно было горячим. Я все еще думал о том, правильно ли поступил. Он уже едва переставлял свои ноги среди деревьев, не в силах заметить, что больше погони нет. Внутри меня же все металось, я знал, что если тотчас же не отвлекусь, то сделаю что то непоправимое, повинуясь инстинкту.
Я посмотрел в небо и не смог увидеть там ничего. Ничего за что бы я имел право наказать этого мальчика.
Выпустил две пули в лысую крону стоящего поодаль дерева. Сплюнул под ноги. Развернулся. Пошел. Пошел туда, откуда так быстро и так рьяно бежали все кто мог.
