Вторая четверть. рассказ Традиционно критические отзывы о произведении пишут в конце книги но я решил поместить их в начале. Прочитав мнения близких мне людей, возможно, кто-то из вас передумает читать мою книгу. Отзывы. Родители: «Иван, написание книги не освобождает тебя от изучения математики, которую ты запустил, и в которой слаб». Глеб: «Мне все понравилось. Я нисколько не сержусь.» Мирошкин: «На хрена было писать, что я матерюсь? Мне в военное училище поступать. Теперь кто меня туда возьмет?» Савка: «Все так и будет. Вот увидишь!» Наташа: «Ты все выдумал. На самом деле все было не так». Алена: «Я так и не успела прочитать. Что тогда писать?» Карпухин: «Слабо повторить подвиг Гоголя?» Георгий: «Будешь садиться – руки не поломай, пейсатель». Вера Сергеевна: «У меня всегда было сопрано. А так книга понравилась». Нина Николаевна: « …И скорее сам я сгину, чем тебя, Иван, покину…» (Твой Конек Горбунок) Вторая четверть. Что было. Что за странная мода – называть ребенка Георгием. Сколько пафоса! Вырастет этот Георгий и станет сантехником. Картина: Георгий Победоносец разводным ключом разит унитаз. А как дома называть того Георгия? Жорик -пошло. Гога- глупо. Ладно, что-то я разошелся. И как не предаться стебу, когда этот Георгий уже достал. В школу ноги не несут. Ненавижу его. Ненавижу сильнее, чем математику, крепче, чем люблю Наташу. Какая же тварь, этот Георгий. — Че, Ванька, в реку хочешь? –спросил он меня на второй день учебы. «Ну, -думаю — новенький, неизвестно откуда приехал, ему что море, что река». — Хочу, -говорю. День и вправду был жаркий. И молниеносно получил «в реку». В нее самую. И пронеслись пред моим взором и реки, и моря, и степи, и лесотундра. Когда я пришел в себя, Георгия рядом не было. Других ребят тоже. Все были в классе, перемена закончилась. Доковылял до своей парты и я. Сел и вперился в ненавистный затылок. «Ну, тварь, сгноблю. Умру, но сгноблю», — стучало в висках. . . . Мое чувство к Георгию трансформировалось из ярой ненависти к брезгливому презрению. Виной тому был вчерашний случай. Между уроками «объект» залез в мой ранец, пока я ходил за булочкой в столовую. От там порылся, вытащил несколько шпаргалок, носовой платок в соплях и маленького тряпичного дельфинчика Митьку. Не знаю, что было самым стыдным из списка. Перед Верой Сергеевной, так первое. Перед Наташей – второе, перед пацанами – третье. Нисколько не смущаясь от содеянного, он деловито стал рассматривать свои трофеи, комментируя по ходу. Когда я вошел, пацаны вовсю играли в футбол Митькой. На моей парте гордо вздымался от засохших соплей носовой платок. За учительским столом сидела Вера Сергеевна, а перед ней – смятые бумажки, исписанные арабской вязью, плоды моих вечерних бдений. Пока я раздумывал, каким образом я буду его убивать, Георгий с нахальной физиономией поддал жару: — Че у тебя такой бардак в портфеле? Заразу тут разносишь. Это были его последние слова. Забыв, где я нахожусь, про Веру Сергеевну, про то, что когда я резко разворачиваюсь, у меня из брюк вылезает рубашка и видны трусы, забыв про булочку в руке, я со всей дури влупил этому гаду так, что тот упал и больше уже не вставал. Помню визг Веры Сергеевны и мое удивление по этому поводу: до сего дня она говорила густым контральто, который очень шел ее вполне заметным усикам (или наоборот?). Мне казалось, что удар был один, и искренне удивился, что их было несколько. Точный ответ знала лишь булочка, зажатая в моем кулаке. Но она молчала. Потом был мучительный разбор полетов. Помог Ося. Он сопровождал меня из школы, не оставлял меня, когда я делал вид, что делаю уроки. Он бесшумно присаживался на мою кровать, когда я не мог заснуть и шептал: «Шевелящимися виноградинами Угрожают нам эти миры, И висят городами украденными, Золотыми обмолвками, ябедами — Ядовитого холода ягодами — Растяжимых созвездий шатры — Золотые созвездий миры.» Я слушал этот тихий, знакомый до боли, голос и засыпал. Из школы меня не выгнали, хотя и грозились. В тюрьму не посадили, хотя она и плакала по мне. Отношения с одноклассниками не испортились, хотя учителя пророчили, что теперь никто рядом со мной гадить не будет (они говорили «руки не протянет», но это одно и то же). Забыли про сопливый платок, ибо сопли бывают у всех. Не вспоминали про Митьку. Наверное, у каждого есть свой замусоленный Митька в тайнике. Жизнь потекла как прежде, если не считать, что Вера Сергеевна стала обращаться ко мне исключительно по фамилии: — Корпич не привел ни одного примера из класса членистоногих – «три». В тесте Корпич перепутал жужелицу с крыжовником — позор! Может, Корпич поведает классу о ресничных червях? Голос ее встал на место, и мы привычно слушали о том, как прекрасен мир кишечнополостных. Ее завораживающее контральто обволакивало и уводило в таинственный мир медуз, из которого не хотелось возвращаться в мир людей. На мое взросление и становление как личности эта история никак не повлияла. Я не раскаялся, но и не вырос в собственных глазах. Все во мне осталось по-прежнему, как будто никогда не было ни гнусной рожи, нависшей над моим раскрытым ранцем, ни затоптанного Митьки, ни нас с булочкой, несущих возмездие. Наташа открыто проявляла интерес к Глебу. Я тоже был не одинок. Со мной был Ося, Анна Андревна, Марина, Леха Крученых, песни Ильи Лагутенко и Митька. Кладбищенский венок. — Откройте дневники и запишите…- голос Веры Сергеевны был еще ниже, чем обычно. Все насторожились. — Завтра всем принести по сто рублей. Алена,- обратилась она к старосте,- напишешь список и пометишь, кто сдал. — А на что деньги? – вяло выкрикнул кто-то. Лицо Веры Сергеевны на секунду болезненно исказилось, и она негромко сказала: — На похороны девочки Насти. Точнее, на венок. — Это из 11 «В»? – спросил вездесущий Глеб. — Да, — нехотя ответила Вера Сергеевна, и ее усики скорбно поползли вниз. — А что случилось? Что с ней? — со страхом пронеслось по классу. — Деталей я не знаю,- глядя в пространство напряженно сказала Вера Сергеевна, и все до единого поняли: «Знает!» — Но когда будет ближайший классный час, я бы хотела с вами очень серьезно поговорить. Голос Веры Сергеевны стал снова сочным и уверенным, взгляд ясным. Видно, она приняла для себя решение и осталась им довольна. Кто такая эта Настя, я не знал. Одиннадцатиклассницы – это не по моей части. Одно то, что я такой особе не достаю своей макушкой до груди, сводит наше общение на нет. Я даже не пытался вспомнить лица этой девочки. Но что-то неприятно мерзкое стало расползаться по моему телу, мозгам, душе. «Это несправедливо»,- пульсировало что-то внутри меня. «Так не должно быть»,- рвалось изнутри. Но тут кто-то резко перекричал мой внутренний голос: — Она выкинулась из окна! Мне бабушка говорила. С новостройки выкинулась. Мне были до боли знакомы и эта запальчивость, и эти радостные интонации. И снова отвращение и злоба, как две цепные собаки, стали рваться наружу. — Корпич, ты меня слышишь? – низкий голос Веры Сергеевны всегда действовал на меня отрезвляюще. – Завтра после уроков поможешь Алене купить венок от нашего класса. — А где? – спросил я. — Ты, как всегда, меня не слушал. В «Тихой Обители» на Героев Хасана. — А какую надпись на ленте заказать? – деловито спросила Алена. — Спи спокойно! — Пусть земля будет пухом! — Все там будем! — За расставаньем будет встреча… Обычно пассивные, одноклассники подозрительно оживились и стали проявлять творческую активность. Но из всего многоголосья я отчетливо услышал каркающий выкрик, звучащий рефреном: — Мягкой посадки, мягкой посадки… Что-то щелкнуло в моей голове, и веки стали тяжелыми, как у Вия. Но не успел я вонзиться в свою мишень взглядом, как Вера Сергеевна очень низко и внятно сказала: — На ленте пусть напишут: «От учеников 6 «В» класса». Остальное излишне. — А куда нам венок нести? В школу? – спросила Алена. — Нет,- замялась Вера Сергеевна. – Пусть постоит у кого-нибудь из вас дома. А утром принесете в школу. — Я к себе не понесу,- капризно сказала Алена. – Пусть Корпич несет к себе. Я промолчал, хотя нести домой кладбищенский венок мне не хотелось. Не по себе как-то. Но демонстрировать свою мнительность, если не сказать трусость, я не хотел. Домой я шел один. Оставив все тревоги дня за школьным порогом, я шел по знакомой дороге, и тени моих невидимых друзей проступали сквозь приморский осенний воздух. Ося худой, с высоко поднятым подбородком, впалыми щеками, в расстегнутой дохе, шел справа от меня. Несмотря на сильный ветер, я слышал, как он бормочет: «Лишив меня морей, разбега и разлета И дав стопе упор насильственной земли, Чего добились вы? Блестящего расчета: Губ шевелящихся отнять вы не могли.» — Не могли, — тихо согласился я. – Вот и у меня губ шевелящихся отнять никто не сможет. Ося улыбнулся. Я отчетливо увидел детскую улыбку на его полупрозрачном лице. Потом он понемногу стал отставать. Когда я подошел к подъезду, Оси рядом со мной уже не было. После пятого урока Алена подошла ко мне первой и напомнила про венок. Из школы мы вышли вместе. Всю дорогу мне было не по себе. Одно дело в школе: можно и поговорить, и по урокам спросить, и новостями обменяться. Но как только мы переступаем порог школы, мы вдруг резко начинаем понимать, что мы мужчины и женщины. Так произошло и на этот раз. Неловкость началась с первой же минуты. Говорить было не о чем. Идти – неудобно. Я хожу быстрыми, широкими шагами. Алена – медленно, разбрасывая ноги от колена, как будто пританцовывая чарльстон. К тому же она явно стеснялась того, что люди видят ее в моей компании. Каждый раз при приближении очередного прохожего она приостанавливалась и заглядывала в свой телефон. В автобусе сели на одно сидение, но ехали молча, каждый сам по себе. Алена уткнулась в свой телефон. Я хотел было пообщаться с кем-нибудь из «своих», но передумал. Стал думать о себе, об Алене. Внешне она мне нравилась. Вот только если б убрать из ее внешнего вида весь этот отвратительный розовый цвет. И я мысленно переодел ее в синее платье с белым воротником, выбросив в мусорку джинсы, делающие из нее «жидконогую козявочку букашечку». Избавился от мерзкой розовой кофты, при взгляде на которую у меня начинал ныть зуб. Затем стал мысленно выколупывать из ее волос все эти нелепые розовые заколочки. Наконец, я представил ее хорошо расчесанной, в колготках телесного цвета и в синих лодочках на ногах. Такая Алена мне определенно нравилась. «А теперь я тебя поцелую»,- подумал я и мысленно потянулся к ее губам. Но в эту секунду в голове зазвучало низкое контральто Веры Сергеевны: «Яйца глистов хорошо передаются через слюну человека.» Я вздрогнул и отрезвился от фантазий. Видно, от досады я резко дернулся, отчего Алена оторвалась от телефона и вопросительно посмотрела на меня. — А ты боишься глистов? – спросил я. Она ничего не ответила, возможно, не расслышала. — А как ты думаешь, кого любил князь Мышкин: Аглаю или Настасью? – я все еще надеялся на общение. — Я не читала про таких,- равнодушно сказала она. — А стихи ты любишь? Алена поморщилась: — Это ты после Наташки? Да брось ты. Кто их читает? Я почувствовал, как невидимая армия ушедших поэтов начинает обретать очертания. Стремительный Пушкин, толстый Крылов, язвительный Ходасевич и другие поэты стали постепенно заполнять салон автобуса. «Еще мгновение, и пассажиры увидят их»,- подумал я. И чтобы предотвратить катастрофу, стал довольно громко декламировать первое, что пришло на ум: — Задыхаясь, я крикнула: «Шутка Всё, что было. Уйдёшь, я умру». Улыбнулся спокойно и жутко И сказал мне: «Не стой на ветру». — Корпич, ты больной? Зачем ты читаешь стихи от имени женщины? Алена вскинула белесые брови. — Знаешь, если говорить о поэзии, то не может быть поэтов-мужчин и поэтов-женщин,- начал было я, но она перебила: — Только не надо про уроки. И добавила: — Вставай. Выходим. Я достал деньги, чтобы расплатиться за двоих. Алена не возражала. Еще хотел подать ей руку при выходе, но рука неожиданно вросла в карман, и я не подал. В «Тихой обители» нас приняли доброжелательно. Женщина средних лет была участлива, и это располагало к общению. Пока я объяснял цель нашего визита, Алена ходила по залу, рассматривая образцы гробов, венков, лент, красно-черных подушечек и прочих похоронных атрибутов. — Какая прелесть! Вань, смотри! – восторженно защебетала она. Я подошел и увидел бело-розовый, зефирного вида, венок, сплошь состоящий из розочек пастельных тонов. — Ну, Вань, ну давай этот! – взмолилась она, как будто просила для себя. – Смотри, какая прелесть. Такой милый! Я не стал спорить. Когда речь зашла о ленте, женщина-приемщица заговорщицки посмотрела на нас и сказала: — Я знаю, для кого это. По телевизору показывали. Хорошая девочка, из благополучной семьи. Такая трагедия! Ей бы жить да жить. Каково сейчас родителям? А вы знаете, почему она это сделала? Все-таки из одной школы. — Нет, — сказала Алена. — Может, помог ей кто? Может шантажировали или вынудили? – допытывалась приемщица. Но нам было нечего ответить, так как подробностей мы не знали. — Нам бы ленту сразу, — попросил я. — Сделаем. Что написать? — От учеников 6 «В» класса,- сказала Алена. — Знаете, я вам так скажу: надо написать что-то более душевное, чтобы от сердца шло. За количество слов не волнуйтесь. Если денег не хватит, мастер сделает вам так, за счет нашей фирмы. Директор у нас хороший мужик, не станет возражать. — Хорошо, — сказала Алена. – А что в таких случаях пишут? — Да разное. Вот, например, вчера очень хорошую надпись заказали: «Жизнь, как танец, как полёт в вихре света и движенья, верю: смерть — лишь переход, знаю: будет продолженье». Семь метров атласной ленты пошло, еле задекорировали. Я удивился, что существует отдельное направление в поэзии – похоронная. Но вслух сказал: — Семь метров – это слишком много. — Тогда выберите что-нибудь из каталога, — сказала женщина и протянула массивный альбом. Алена не стала участвовать в выборе надписи, положившись на мой вкус: — Ты у нас поэт, ты и выбирай,- сказала она и пошла разглядывать все эти цветочки, веночки и ленточки. Минут пять я читал самые необычные прощальные надписи, пока не остановился на одной. Она приковала мое внимание, и после нее другие меня уже не привлекали. «Ты ушла — и сразу снег пошёл. Пусть тебе там будет хорошо. Пусть укроет мягкий белый плед Землю, где тебя отныне нет…» — Хороший выбор, — сказала приемщица. За количество слов не беспокойся, все сделаем. И они сделали. Обратная дорога была не такой тягостной для меня. Наверное, поход в похоронную контору сблизил нас, а проезд в туго набитом автобусе морально закалил. Пассажиры реагировали на венок по-разному. Кто-то смотрел на нас сочувственно, типа «бедные сиротки». Кто-то вполголоса бубнил: «С ритуальными принадлежностями нельзя ездить в общественном транспорте». Мы ничего не отвечали, стояли близко напротив друг друга, поставив между собой венок. Выйдя из автобуса, Алена, кивнув на венок, сказала: — Заберешь? — Да,- коротко ответил я, взял венок и пошел домой. — Слушай, Ваня, — Алена догнала меня. – я все-таки скажу тебе. Она секунду помялась, затем продолжила: — Наташа никогда тебя не любила. Она давно встречается с Глебом. Она вздохнула. — У него отец депутат, в Думе сидит. Ты знал? — Так и я не одинок, — спокойно сказал я. — А кто она? – оживилась Алена. — Марина. У нее отец — директор, в Музее изящных искусств. — Это который на Корабельной Набережной? – наморщила лобик Алена. — Почти. Я не солгал. В моей жизни всегда была Марина. И будь она сейчас жива, как знать, кому бы она посвятила эти строки: «Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей, У всех золотых знамен, у всех мечей, Я закину ключи и псов прогоню с крыльца — Оттого что в земной ночи я вернее пса». Когда я зашел в квартиру, там никого не было. Я занес венок и поставил его возле дивана в своей комнате. Делать ничего не хотелось. Я включил светильник «Звездное небо», поставил диск с песнями Ильи Лагутенко, лег на диван и стал наслаждаться медленным движением звезд по стенам и потолку, пока не уснул. Таким меня и увидели родители, когда пришли домой: неподвижным, с раскрытым ртом, под «Звездным небом» и со стоящим рядом кладбищенским венком. Сделка. К оценке по поведению у меня отношение двойственное. Лично мне «по барабану», что в четверти выходит «удовлетворительно». Но у родителей другое мнение. Расстраивать их не хотелось, поэтому я пошел на сделку с совестью. Когда Вера Сергеевна предложила мне принять участие в танцевальной композиции, посвященной Новому году, посулив «хорошее» поведение, я согласился. Года два назад я бы долго копался в себе после такого предложения, выискивал бы истинные мотивы, уличал бы всех в издевательствах и унижении, потому что танцую я, как летающий табурет. Сейчас, когда я стал взрослым, стал относиться к подобному проще. Короче, я согласился. Сразу же после заключения сделки Вера Сергеевна повела меня в актовый зал. Там гремела музыка, под которую несколько девочек лет тринадцати исполняли что-то, отдаленно похожее на танец. Набор движений был отвратителен. Но самым гадким было, когда они поочередно соединяли локоть с противоположным коленом, кривобоко наклоняя корпус. Мне было стыдно на них смотреть, и я отвел взгляд. Когда я снова посмотрел на сцену, они делали движения «а ля Буратино», отклячив все те же колени и локти. Очевидно, для постановщика эти части тела были приоритетными в танце. Когда же они стали бить себя сомкнутыми «в замок» руками сначала по одному плечу, затем по другому, и в той же последовательности по коленям, я не выдержал и посмотрел на Веру Сергеевну. Мне показалось, что на ее лице запечатлелось страдание. Может, ей тоже было неловко за танцующих? «Сто лет назад люди делали акробатические пирамиды. Это же гимн красоте человеческого тела! А Айседора с ее греческими танцами. Разве можно сравнить с этим убожеством?» — подумал я. В то время как одно нелепое движение сменяло другое, мною стало обуревать нехорошее предчувствие. «Не это ли и меня ждет?» — подумал я и вопросительно посмотрел на Веру Сергеевну. Та, словно прочитав мои мысли, тихо сказала: — Нет, ты будешь танцевать другое. С мальчиками. Я в последний раз посмотрел на сцену. Раскрасневшиеся от усердия девочки в апогее делали подскоки с высоким подыманием бедра, при этом их короткие болотного цвета капроновые «пачки» резко содрогались. Содрогнулся и я. Вера Сергеевна взяла меня за руку и тихо сказала: — Попробуй. Я тебе в любом случае поставлю «четверку» по поведению, Ваня. Я подумал, что ослышался. Во-первых, она впервые назвала меня по имени с момента пресловутой драки. Во-вторых, Вера Сергеевна – это не тот человек, который легко идет на уступки. Я хотел сказать что-нибудь хорошее в ответ, но не смог подобрать слова, а только с благодарностью посмотрел на нее. — Мне уйти? – спросила Вера Сергеевна. Я оценил ее благородный порыв. Она не хотела меня смущать. Но вполне искренне ответил: — Нет. Если можно, останьтесь. Нас было восемь мальчиков. У всех были насупленные и злые лица, из чего я заключил, что «тройка» по поведению выходила не у одного меня. К нам подошла старенькая женщина, раньше я уже видел ее в нашей школе. Мне она сразу понравилась. Понравилось, что она старенькая, что у нее лукавый и ироничный взгляд, что она умеет формулировать задачи. — Ну, что, бойцы,- сказала она. –Волноваться не надо. Все у вас получится. Танец короткий и простой, но исполнить его вы должны «с огоньком». Чтобы публика завелась, и со сцены вы ушли под бурные аплодисменты, а не под стук собственных каблуков. Мне понравилось сравнение. Я заглянул в ее немолодые глаза, и мы улыбнулись друг другу. — А теперь разбирайте «коней» и прошу на сцену. «Конями» оказались полутораметровые коричневые палки, которые должны были изображать этих животных. Моя задача была оседлать палку, держа ее правой рукой, ритмично подпрыгивать и при этом размахивать левой. Это незатейливое движение многократно повторялось со сменой рук и позиций. То есть мы подскакивали то лицом к зрителям, то правым боком, то левым. — Это конница с Дедом Морозом спешит к ребятам из леса, — пояснила наша руководительница. Вторым, и последним, движением было воткнуть палку перед собой и обежать по кругу. Ничего сложного. Возможно, не доведись мне увидеть предшествующий номер девочек, я бы постеснялся скакать на палочке верхом, посчитав это унизительным для себя. Но все познается в сравнении. По сравнению с коленно-локтевой композицией наших предшественниц, этот танец был вполне сносным, и я скакал на палке, потом обегал ее, потом снова скакал и снова обегал. Из зала на меня смотрели улыбающиеся глаза Веры Сергеевны, что придавало мне силы. Когда прозвучали заключительные аккорды, в наш адрес раздались дружные аплодисменты всех, кто присутствовал на репетиции. Одним словом, со сцены мы уходили не под стук собственных каблуков. — Молодцы, — сказала нам наша наставница. – всем спасибо. Следующая репетиция по расписанию. Потом я увидел, как к ней подошла Вера Сергеевна, и они начали о чем-то оживленно разговаривать. До меня донеслась ироничная интонация: — Я этот танец уже более шестидесяти лет ставлю. Первоначально он у меня назывался «Тачанка». Мальчишки танцевали его в папахах, как у Чапаева. Потом «Военный галоп». «Кукурузный краковяк» в 60-х. Только на палки надевали муляжи кукурузных початков. В лихие девяностые я его приспособила под аэробику для мужчин. Такие личности приходили, вы не представляете. Пиджак малиновый в раздевалке снимет, и ну вокруг палки крутиться! — Вот и я также, — вторила ей Вера Сергеевна. — Раньше просто рассказывала, что цапля кушает лягушку. Потом, что цапля кушает лягушку, и это называется пищевая цепь. Теперь про тех же цаплю и лягушку, но уже про экосистему. — У каждого свой «Кукурузный краковяк»… Я немного постоял и пошел к выходу. В коридоре меня догнала незнакомая девочка в юбочке болотного цвета. На мгновение вспомнив ее конвульсивные движения на сцене, я подумал, что ей, как и мне, танцы лучше смотреть по телевизору, чем исполнять. — Ты Корпич Ваня? – запыхавшись, спросила она. – Я читала твои стихи в школьной газете. Отличные стихи! — Нет, я Семенов Денис, — сам не знаю почему ответил я и пошел домой. Алягер ком алягер. В Венеции вода. Все в восторге. Туда тянется поток художников и прочих творцов, чтобы испить в этих водах вдохновения. У нас во Владивостоке тоже вода. Когда приходит тайфун. И не смотря на то, что тайфунам дают красивые имена, типа Робин, Джуди и даже Лайонрок, их никто не любит. Кроме плохих слов они не вызывают ничего ни у художников, ни у прочих. Потоки воды при шквальном ветре несутся по улицам. «Мать!…Мать!…» — слышится из дорогих «Крузаков». «Мать!…Мать!…» – вторят им промокшие до костей пешеходы. Такое у нас бывает каждый год, где-то в конце августа. И каждый раз люди искренне удивляются стихии, как будто это не обычный для нашего региона тайфун, а Всемирный Потоп. Можно подумать, в прошлом году не смывало огороды, и поваленные деревья не мяли автомобили, как консервные банки. Вот и Вера Сергеевна также. Каждый раз разыгрывает искреннее удивление, когда слышит от нас то, что для ее ушей не предназначено. — Ребята,- трагически говорит она на самых басах. – Я вынуждена констатировать вопиющий факт! Все заинтригованы. Кто ж не хочет послушать про такое. Вера Сергеевна делает «страшные глаза» и изрекает: — Сегодня в коридоре я слышала, как Мирошкин сквернословил. Зная Мирошкина с первого класса, я уверен, что тот не сквернословил, а попросту матерился. Поэтому я, как всегда, не могу удержаться от смеха. Это как у Оси, тот тоже всегда смеялся от иррационального. Особенно меня заводит неуместный пафос. Как то наша библиотекарь Нина Николаевна договорилась, чтобы я сходил на занятие литературного кружка «Юный филолог». Там работает женщина, профессиональный лингвист, которая согласилась посмотреть мои записи. Язык не поворачивается назвать их произведениями. С час я томился, слушая как ребята обсуждали дуб, под которым лежал Андрей Балконский. Оживился лишь когда руководительница кружка, Ревмира Васильевна, высказала смелое предположение, что дуб у Толстого – это такой же самостоятельный персонаж, как и князь Андрей. После такого поворота я более напряженно следил за ходом занятия. Но дальше не было ничего интересного. Ребятам было предложено подбирать рифмы к разным словам. — Груб! – бросала в аудиторию Ревмира. — Суп! Щупл! Туп! Скуп! – летело с разных сторон. — Луп! – донесся до меня хрипловатый голос. Это рыжий пацан, весь в веснушках, проявил рвение. Моментально Ревмира осадила нахала взглядом. Тот осекся и сник. — А теперь слово «соль»! – метнула она в толпу. И опять понеслось: — Моль! Роль! Король!… — Огурец! – не сдавалась затейница. — Жеребец! Молодец! Холодец! — Песец, — прохрипел знакомый тенорок, но кроме меня его никто не услышал. Вторая часть была посвящена произведениям начинающих авторов. Почему то она называлась «Суд чести». Ребята поочередно выходили на импровизированную сцену и становились лицом к аудитории. Сначала они принимали странные «поэтические» позы, потом зачитывали свои произведения. В основном, это были стихи. Потом следовало обсуждение. Надо сказать, юные Белинские не щадили друг друга, их оценки были весьма беспощадными. Последнее слово было за Ревмирой Васильевной. Ее вердикт сводился к одному: пока юный поэт не созрел, ему следует много работать, припадать к истокам в лице Пушкина и Лермонтова, питать душу произведениями Тютчева и Фета. Я, грешным делом, подумал, что если буквально следовать ее совету, потом и не поймешь, кто написал «Лес, точно терем расписной» — ты или Бунин. С моей непрофессиональной точки зрения, все предложенные в тот день на «Суд чести» стихи были хорошими. Главное, они были самобытными. Как не напитывались юные литераторы классиками, лица они не потеряли. Особенно понравилась девочка лет двенадцати. Она была худа и полупрозрачна. Во время чтения своего стихотворения ее глаза были полуприкрыты, и я быстро попал под гипнотическое влияние ее поэтических чар. Стихотворение называлось «Пора плодов». В отличие от внешней бесплотности поэтессы, в ее стихах ощущалась сочная плоть. Подобно художнику Альбини Леблану, она описывала красоты осени широкими поэтическими мазками, используя яркие образы и неизбитые сравнения. Когда она произнесла: — …а грудастая дева Осень гонит тучи с круч…, Ревмира Васильевна вздрогнула и несколько раз хлопнула в ладоши, тем самым прося поэтессу остановиться. — Нет, Катя, нет! Это никуда не годится. Мне кажется, ты сама не понимаешь, что говоришь. — Ревмира Васильевна, я сравнила Осень с грудастой девой, имея в виду ее плодородие,-пыталась защитить стихи Катя. — Нет, нет и нет. Это не годится. И Ревмира Васильевна завела длинный монолог о том, как писать нельзя. Ее словоблудию не было конца. «Веревку проглотила», как выразился бы мой отец. Катя несколько раз резко набирала ртом воздух, чтобы возразить, но несмотря на то, что это был «Суд чести», в последнем слове ей было отказано. Пристыженная, она села на место. Я попытался было вступиться за девочку и ее стихи, но Ревмира Васильевна резко оборвала меня: — Иван, ты не член нашего кружка, а только гость, поэтому твое мнение мы заслушивать не будем. Вот станешь членом, тогда и сможешь выражать свою позицию. Последним выступал конопатый. Я еще раньше почувствовал к нему симпатию, как только вошел в аудиторию. Мне импонировало в нем все: веснушки, рыжие волосы, глумливый голос с хрипотцой. Стихи его были весьма провокационные, тем больше они мне нравились. Провокационные – в смысле каждый додумывал рифму в меру своей испорченности. Слушая их, Ревмира Васильевна чувствовала себя, как уж на сковороде, но замечаний делать не посмела. Да и как ей было делать замечания? Это все равно что принародно признать меру своей испорченности. Чтобы не попадать в глупое положение, она оставила стихи Степана – так звали рыжего – без комментариев. Я во-второй раз рискнул взять слово, чтобы похвалить смелый язык юного поэта, его образность, юмор, но Ревмира Васильевна вторично указала мне на место, напомнив, что я не член ее кружка, так я и просидел молча до конца. Но вот занятие закончилось, ребята вышли из комнаты, и мы остались одни. Пожилая женщина оценивающе посмотрела на меня и со значением сказала: — Ну, показывай. Я опешил. Затем сообразил и стал выкладывать из черного пакета картонные папки, на которых сам же маркером написал: «Ося», «Марина», «Личное», «Роман о джурдженях», «Пьеса «Интим не предлагать», «Стихи». Ревмира Васильевна окинула папки беспокойным взглядом и резюмировала: — Это и это – она многозначительно ткнула в папки «Личное» и «Интим» — я читать не буду. При этом она выразительно посмотрела на меня. Я кивнул и про себя подумал: «Напрасно», ибо в «Личном» покоились мои личные мысли о писателях, их произведениях, героях. Пьеса же была посвящена Лиле Брик , ее последним годам жизни в Переделкине. Я против скабрезности, особенно в литературе, если что. Но вслух я ничего не сказал. Ревмира взяла в руки папку «Ося», и мое сердце подступило к самому горлу. — Тебя интересует тайный мир насекомых? Ты поклонник творчества Виталия Бианки? – неожиданно с умилением спросила она. Сначала я опешил и ничего не сказал. Потом меня осенило – она прочла «Осы»! Я хотел было объяснить, но литераторша уже раскрыла папку и погрузилась в чтение. Я наблюдал, как разнообразные эмоции сменяли друг друга, отражаясь на ее немолодом лице: от притворного интереса до брезгливого отвращения. Наконец, она воровато оглянулась и стала быстро засовывать исписанные листы обратно в папку. — Этточчерттеччо! – по-попугаячьи прочирикала она, и действительно в этот момент стала похожа на огромного старого попугая с массивным клювом и вздыбившемся на темени хохолком. – Иду навстречу по первому зову, трачу свое свободное время, отдаю всю себя! Я вздрогнул. К таким жертвам я был не готов. — Вам что, не понравилось? – поинтересовался я. — Не понравилось?! – от негодования у моей собеседницы затанцевал кадык. – Это вопиющее безобразие! Это возмутительно! Это стыдно! Пожилая женщина плевалась желчью. Странно, но вот такой, без напускной вежливости и без скорбной поэтической мины, она мне нравилась больше. — Совсем не понравилось? – все же уточнил я. — Ты не здоров. И твои записи тоже не здоровы. Такое нельзя читать. Но, главное, такое нельзя писать! — А что не так? – спросил я Ревмиру, заранее понимая, что не так – все. — Как ты посмел? Ведь это безумие! — Безумие – в чем? – не сдавался я. — Как ты посмел писать о своих встречах с Мандельштамом? Что за панибратские беседы? Что за бред? Ты – никто, запомни это, никто! А Мандельштам – это гений! Ты не имеешь никакого права рассуждать о нем, давать свои глупые оценки или записывать свои бредовые фантазии. Для чего это тебе, зачем? Зачем тебе это нужно? Эпатировать людей? Я не знал, что значит «эпатировать». Я знал созвучное ему слово «этапировать». Я знал, что Осю этапировали во Владивосток, где он и умер. -…не-при-лич-но! Ты не понимаешь, что это неприлично! – не унималась филолог. – Как вражеский лазутчик, ты стремишься проникнуть в наши литературные ряды, чтобы посеять в них скверну. Кто дал тебе право подвизаться на литературном поприще? – на последнем слове филолог сбрызнула меня своей ядовитой слюной. Я утерся. О правовой стороне дела я никогда не задумывался. Интуитивно мне казалось, что каждый человек имеет право любить или не любить своих литературных кумиров, делать их близкими, общаться с ними. Короче, я за то, чтобы «прикасаться к идолам». Желание продолжать беседу у меня пропало. Я стал собирать со стола свои папки. Но Ревмира накрыла «Осю» тяжелой пятнистой ладонью и угрожающе зашипела: — А если я отнесу это в прокуратуру? Тебя привлекут за клевету! Нет, за осквернение могил! Наверное, она оговорилась и хотела сказать «святынь», но я поймал ее на слове: — У Мандельштама нет могилы. И это не клевета. Это мои мысли, предположения. Это то, что я вижу, представляю. — У тебя видения? Слуховые и зрительные галлюцинации? Ты болен! Тебя надо ставить на учет, лечить у психиатра и изолировать от общества. Помяни мое слово: все так и будет. — «Жаль только жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе» — процитировал я Некрасова, направляясь к двери. Последовал очередной всплеск негодования, который я попытался разрядить удачно подобранной рифмой: — Есть еще такой вариант: груб – труп, огурец – мертвец. Папье маше. — Ты требуешь от людей невозможного! – Нина Николаевна была непреклонна. За время нашей дружбы я редко видел ее такой категоричной. – Так нельзя относиться к людям. Ваша историк не так уж неправа. — Нет, ну вы представьте, вот так в лоб сказать: «Я вас любить не обязана, мне есть кого любить». Разве учитель не обязан любить своих учеников? — Любовь – очень сильное, особенное чувство. Его нельзя тиражировать. Учитель – живой человек. Нельзя от человека требовать невозможного. Нельзя! – шепотом прикрикнула Нина Николаевна. — Но вы же любите нас всех?! – парировал я. Уверен, она любила. Наша дружба с Ниной Николаевной началась в первом кла
