«Это была поистине выстраданная радость» (Г.К.Жуков):
К 80-летию полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады.
Воспоминания Тани Савичевой, если бы она была жива…
Меня зовут Таня. Сейчас я учусь в третьем классе школы № 35 на Съездовской линии. Я отмечаю свой День Рождения 23 января. Родилась я в 1930 году в селе Дворищи под Гдовом, недалеко от Чудского озера, но, как и мои братья и сёстры, я выросла в Ленинграде, из-за чего некоторые ошибочно думают, что этот город и был местом моего рождения.
Мои сестры говорили: «Таня — золотая девочка. Любознательная, с лёгким, ровным характером. Очень хорошо умеет слушать. Мы ей всё рассказываем — о работе, о спорте, о друзьях». Я стараюсь помогать им, отлично учиться, чтобы быть хорошим собеседником, а в будущем обязательно прославиться, сделав что-то полезное и незабываемое для страны.
У меня два брата – Леонид, но мне больше нравится называть его Лёкой, и Миша, а еще две сестры – Женя и Нина. Мой отец – Николай Савичев – имеет свою, открытую им еще задолго до моего появления — в 1910 году «Трудовую артель братьев Савичевых». При ней была пекарня и кондитерская, но еще нам принадлежал целый кинотеатр «Совет» где-то на углу Суворовского проспекта. В булочной работали сам папа, мама и три моих дяди — Дмитрий, Василий и Алексей.
В 1930 году отца объявили лишенцем и в 1935 выселили из Ленинграда, поэтому он был вынужден переехать в деревню Боровичи вместе с семьёй. Из-за этого мои братья и сестры не могли вступить в комсомол, а получение высшего образования для них стало почти невозможным, так как выбор был крайне ограничен.
Через какое-то время мы смогли вернуться в Ленинград, но в нашей семье случилась огромная и непоправимая трагедия. Папа, дожив до 52 лет, умер от рака пятого марта 1936 года. Его похоронили на Смоленском православном кладбище недалеко от часовни Ксении Блаженной, где еще раньше были похоронены мои братики и сестрички, которые, по рассказам мамы, тоже умерли от болезни.
Мне было лишь шесть лет на тот момент, но, вглядываясь в отчаянные лица мамы и моих дядюшек, я начинала понемногу осознавать, что больше не смогу поговорить с папой и что он не проводит меня в школу в будущем. Может, я всё понимала, потому что мне часто говорили, что я умна не по годам? Может, это действительно повод для гордости?
Но судьба не остановилась на одной беде и не оставила нашу и так ослабленную потерей семью в покое. В 1941 году началась война. Люди пребывали в панике, пусть и пытались сохранять какое-то подобие спокойствия. Враг уже ступил на нашу землю, рассекая перед собой невинные людские жизни. Кто-то из них мечтал построить дом, чтобы поселить туда свою дорогую семью, кто-то планировал поступить и взять профессию давней мечты, а кто-то только начинал думать о будущем направлении, ведь он, казалось бы, только вчера окончил школу. Далее придется долго перечислять, но у таких павших мечтателей были совершенно разные и, наверняка, увлекательные истории их жизни.
Мы же к началу войны остались жить на той же улице, в том же доме. Однако Женя вышла замуж, и мы были безмерно рады за нее. Но неожиданно она вскоре развелась со своим любимым. Я не знала, произошло ли это из-за сложности военного времени или угасших чувств. Об этом она не успела мне рассказать…
Май. Теплая и прекрасная пора, которой этот месяц и являлся бы до войны. В этом году пению утренних птиц и легкому, едва касающемуся лица, ветерку мешало суровое напряжение в городе. Люди судорожно оборачивались на каждый громкий звук и шум, на каждый необычный писк и шорох, высматривая и пытаясь услышать признаки нападения.
Настало время, когда появились вещи куда важнее, чем радость за мое окончание третьего класса. Было обидно иногда осознавать, что мои труды и «пятерки» так никто и не заметил, не похвалил за все заслуги. Но я понимала, что моим близким сейчас тоже страшно, и они лишь хотят защитить друг друга, а в том числе и меня ,пока еще маленького ребенка, у которого было бы мало шансов на выживание в одиночку. За заботу я была им бесконечно благодарна и хотела отплатить тем же.
Пока Нина рыла окопы, Женя тайком от мамы с бабушкой сдавала кровь и, как и Лека, работала на заводе, Миша пошел на службу, я вместе со сверстниками начала помогать очищать чердаки от разного мусора . Иногда мне в руки попадала пара бутылок, а иногда удавалось уносить гораздо больше. Местами было действительно тяжело, но я была рада хоть чем-то помочь стране и семье, хоть как-то показать, что я еще не пала духом и тоже стараюсь.
Так прошел месяц, два. Люди уже немного приспособились выживать в таких условиях, как и мы – Савичевы. Никто из нас практически не плакал по ночам, тайком от всех. Да, может, мы и приспособились, но была и вторая причина. Мы устали каждый день так бояться.
Девятого июля мы получили известие о том, что Псков захвачен немцами. Вся семья, казалось, утратила надежду на возвращение Миши, но в глубине души я по-детски верила, что он жив и, когда все закончится, придет домой и крепко обнимет всех своих близких. Эта вера согревала меня и наставляла работать усерднее.
Летели дни, недели, месяцы. К декабрю Женя сильно похудела и побледнела, уже меньше напоминая ту улыбчивую девушку, у которой вся жизнь была еще впереди. Она ходила на завод пешком на своих ногах, которые едва держали ее усталое и обескровленное от частых пожертвований тело, о которых она так и не осмелилась рассказать старшим в семье. Все начинали переживать за ее жизнь и здоровье, пока в один из дней она не явилась на рабочее место. Нина, словно почувствовав худшее, побежала проверить сестру и уже в квартире застала ее. Она лежала на кровати, ее лицо теперь было бледнее и истощённее обычного. Бедная Женечка на пороге смерти почувствовала лишь последнее тепло своей жизни – объятия Нины, той, которая сопровождала ее везде еще с детства и была рядом даже в самые трудные времена, которые сейчас уже и не казались для Евгении такими серьёзными.
Узнав о ее смерти, увидев ее безжизненное тело, я почувствовала опустошение. Видеть родную сестру, ее потухшие глаза, которые некогда почти освещали путь к победе… Я не понимала, за какие пороки она была удостоена такой участи, ведь я совсем не думала, что она погибнет в холодной квартире от истощения.
Я отыскала ее записную книжку и, словно вместо могильной плиты, найдя страницу, обозначенную букой «Ж», записала:
«Женя умерла 28 дек в 12.00 час утра 1941 г.»
После этого, я думала, меня ничто не пошатнет, но я сильно ошибалась.
Следующий год отнял у меня все. Смерть перечеркнула долгие жизни мамы и бабушки, молодые – моих братьев и сестер, всего за несколько месяцев.
В начале января бабушке поставили диагноз: третья степень алиментарной дистрофии. Из-за отсутствия мест в ленинградских госпиталях она отказалась от госпитализации.
Следующей моей записью было:
«Бабушка умерла 25 янв. 3 ч. дня 1942 г.»
28 февраля в городе произошел артобстрел, и домой уже не вернулась Нина. Все сразу посчитали ее погибшей, но я же не видела ее тела, не чувствовала этого холода от когда-то такого до боли знакомого мне человека, поэтому я решила не записывать ее смерть, как и Мишину.
Через два месяца, когда зеленая природа должна была бы уже показаться из-под залежей сугробов, город был так же сер и мрачен, как и в сорок первом. Лёка тоже стал совсем плох, чем-то напоминая Женю. Он тяжело ходил. К тому же ему приходилось пробираться сквозь нерастаявший снег, залезающий колкими льдинками в и без того легкие сапоги, на другой берег Невы, где располагался завод, на котором он работал. 17 марта, словно удар «под дых» для нашей оставшейся в живых семьи Савичевых, он умер от дистрофии прямо на рабочем месте.
На странице «Л» я написала:
«Лёка умер 17 марта в 5 часутр 1942 г.»
Еще через месяц на странице «Д» от меня появилась новая запись:
«Дядя Вася умер в 13 апр 2 ч ночь 1942 г.»
Позже, примерно через такой же промежуток времени, дяде Лёше установили тот же диагноз, что и бабушке, при этом было уже слишком поздно пытаться его госпитализировать – дистрофия была слишком запущена, и ему оставалось только ждать и считать последние дни жизни.
Страница «Д» была уже занята дядей Васей, а «Л» — Лёкой. Поэтому я открыла разворот слева и, без лишних слов, записала только его имя и дату смерти. Мои руки за время, прошедшее после начала войны, начали немного дрожать, поэтому и записывать что-то было сложнее.
«Дядя Лёша 10 мая в 4 ч дня 1942 г.»
Следующие три дня я прожила только с мамой. Мы одни остались друг у друга, единственные, у кого мы могли почувствовать то тепло довоенного мая, вспомнить еще беззаботные и радостные улыбки нашей когда-то существовавшей большой семьи. Последние три дня, когда я знала, что моя родная мать рядом, и я могу ее увидеть живой.
13 мая моя жизнь словно обрушилась. Я не могла поверить, что когда-нибудь увижу ее такой «обезжизненной», такой «бесчувственной». Мама, которая всегда была рядом со мной, вырастила меня и поставила на ноги, не сдавалась с начала блокадного времени и держала всех рядом, теперь больше никогда не улыбнется, не заплачет. Никогда не обнимет меня, а я не услышу ее голос.
Я не услышу больше ничей голос. Ни у кого из них.
В тот день, сидя рядом с ней, уже погибшей, я нашла страницу «М»:
«Мама в 13 мая в 7.30 час утра 1942 г.»
Мне было больше не для кого жить, не для кого стараться.
Я пролистала дневник в поисках букв «С», «У» и «О», чтобы написать последние записи. Сама я не собиралась сдаваться и умирать во время войны. Я обязана была понести память за Савичевых уже после победы. Просто мне больше не про кого было писать.
«Савичевы умерли»
«Умерли все»
«Осталась одна Таня»
В этот же день меня приютила моя подруга Вера, которая жила с родителями этажом выше. А, переночевав, я отправилась к своей дальней родственнице, которая тоже жила в Ленинграде. Тетя Евдокия подрабатывала на заводе и взяла меня под опеку. Я старалась ей помогать, в чем могла, и много не просить, так как в наше время всем нелегко, и люди всей душой восхваляют маленький кусочек хлеба.
Уходя на работу, тетя отправляла меня на улицу, но я чувствовала, как с каждым днем мне становится все сложнее и сложнее ходить. Ноги дрожат и подкашиваются, и уже кажется практически невозможным взбираться в квартиру, поэтому я часто засыпала прямо на лестнице перед ее приходом.
В начале июня друг Нины – Василий Крылов смог вернуться в город из эвакуации благодаря ее письму. Он нашел меня, и я узнала, что, к счастью, она жива! Однако, пусть это и помогло мне немного воспрянуть духом, мое здоровье находилось в крайне ужасном и неустойчивом состоянии, поэтому тетя Евдокия сняла с себя мою опеку, чтобы отправить меня в эвакуацию.
Меня устроили в детском приемнике Смольнинского района. Мне запрещалось общаться с другими ребятами из-за того, что я была единственной там с диагнозом «туберкулез». Но я все равно практически все время только лежала, не в силах подняться из-за внезапно потяжелевших в несколько раз костей.
Единственным моим собеседником была медсестра Нина Михайловна. Она всячески подбадривала меня, помогала принимать пищу, и в скором времени я уже смогла передвигаться на костылях, а потом даже без них, держась за стенку. Я снова нашла в себе надежду на выздоровление и светлую жизнь после войны, так как я начала чувствовать себя все лучше и лучше.
В 1944 году туберкулез начал активно прогрессировать в самый неожиданный момент, когда я уже посчитала, что здорова и могу вернуться в Ленинград к Мише, который тоже к моему огромному счастью и облегчению оказался жив. Мне стало сложно говорить, воздуха не хватало, язык заплетался. В Понетаевке не оказалось тех аппаратов и госпиталей, которые могли бы помочь мне, поэтому меня снова переселили уже в Шатковскую районную больницу.
Там в июне меня начали донимать ужасные головные боли. Я не могла спокойно лежать, но и подвинуться на койке тоже не имела возможности, ведь это вызвало бы новую волну боли и мучений. В те моменты мне уже не хотелось становиться героем Советского Союза или выучиться на профессию мечты. Все, о чем я только могла просить – это потерять сознание от боли и через некоторое время безболезненно проснуться.
Тетя Аня, а точнее, медсестра Татьяна Михайловна, ухаживала за мной до последнего, даже когда я перестала видеть. Это было очень страшно – чувствовать боль, когда вокруг лишь темнота. Оказалось, что вместе с туберкулезом развивались даже цинга и дистрофия. Вместе с нервным потрясением они сильно подорвали мое здоровье, а вскоре и жизнь.
В первый день самого жаркого месяца – июля я чувствовала среди кромешной пустоты и темноты лишь холод, пробирающий сквозь мое, казалось, полупрозрачное от мучений тело. Мое сознание начало мутнеть, а черная бездна перед ослепшими глазами стала еще бездоннее, и я будто проваливалась туда все дальше.
Но в какой-то самый последний миг мне стало так легко, что даже напугало меня после той боли, к которой я уже успела привыкнуть… Это конец моей истории. Я отправилась за своими родными, записанными где-то в одиноком блокноте посреди пустой квартиры. Я отправилась к своим родным…
Если бы Таня могла, то записала бы в тот день на странице «Т»:
«Таня умерла 1 июля 1944 г.»…
