Ноябрьский, уже покалывающий щёки ветер подбивает к ногам гонимые по асфальту газеты, еще совсем недавно аккуратно разложенные по почтовым ящикам. Главная страница украшена очередным вопиющим объявлением, судя по жирно пропечатанному «Внимание!» и последующему коллажу из множества фотографий. На такие серо-желтые газеты трудно не обратить внимание, несмотря на то что за ними едва поспевают лететь кружащие ветром буковые листья, вот и невысокая женщина, на бегу запахивающая шубку и прячущая голову в шелковистый меховой капюшон, чуть замедляет шаг и, приспуская длинную муфту, поднимает одну из газет:
Внимание!
Указом, подписанным лично Антонио Боргесом , квартальная зодчая бригада имеет право на распоряжение территорией покинутого приюта «Красный Крест».
В ближайшие сроки здание будет сноситься, пожалуйста, следите за своими детьми.
***
На холмистом бугорке распускаются первые ветреницы, вместе с ними виднеются и первые рои пчел, от которых дети совсем скоро будут бегать, поддразнивая насекомых, а кувшинки наконец успокаиваются и прибиваются ближе к берегу, собираясь в единую тучу. В оживающей после студеной зимы природе воцаряется покой, теплыми объятиями он окутывает приют «Красного Креста», ставший эпицентром проснувшихся красот. На радостя́х дети липнут к окнам и толпятся у массивных резных дверей, послушно, но шумно дожидаясь воспитательниц, которые разрешат им выйти на улицу. В закромах приюта – на кухне, сегодня вместо горячего, греющего в зимнее утро чая по граненым стаканам разливают сок, выжатый из свежих садовых груш, а высокие пуховые одеяла в комнатках заменяют легкими простынями. Кто-то из воспитанников начинает сбор первоцветов или бабочек с заморским окрасом, кто-то поодиночке ходит хвостиком за оживленными воспитательницами, а кто-то вдвоем отходит подальше ото всех – к прохладному пруду и наклонившейся над ним старой иве.
– Мария , прекращай дуться, – под печальной тенью ивы с не менее печальным выражением лица усаживается тринадцатилетняя воспитанница «Красного Креста», аккуратно прижимая к коленкам кружевной подол платьица.
– Ты же знаешь, что я дуюсь вовсе не на тебя, И́риса, – у пруда девочку встречает обогнавшая ее пару минут назад сестра. Мария кидает в пруд небольшие камешки, разгоняя подкувшинных стрекоз, и старается как можно больше укрыть недовольную и действительно обиженную гримасу за пушистыми кудрями, невольно спадающими на лицо, – и вообще, я всегда так себя веду.
– Не всегда, – Ириса старается тихонько, едва заметно подвинуться ближе к сестре, вдруг разозлит. Теребя молочного цвета кружева, девочка неуверенно кладет голову на плечо сестры и устало, нежно улыбается, когда та в ответ мягко укладывается на макушку Ирисы. Несколько минут сестры молчат, слушая стрёкот под кувшинками и глядя на всё дальше и дальше откатывающиеся волны и на камушек, блинчиком прыгающий по ним. Мимо пролетали те самые бабочки с заморским окрасом, рядышком в траве слышалось неугомонное кваканье лягушек, высоко в небе, кажется, что в самих облаках, слышалось птичье пение. Все в округе было так спокойно, кроме лица Марии, но и оно, похоже, постепенно смягчалось.
– Давай оставим на иве резные буквы «И» и «М» – первые буквы наших имён, – не поднимая головы, желая подольше посидеть так с сестрой, сказала Ириса.
– Мне кажется, это глупо, – после этих слов Мария быстро обняла сестру сзади, чтобы заранее успокоить, – ну, так обычно делали возлюбленные в сказках воспитательниц, – несколько секунд девочка молчала. – По-моему, сестринская любовь крепче и нерушимее.
–Знаешь, – продолжала Мария, – неглубокие царапины на дереве могут и затянуться со временем свежей корой или подобные Флетчеру и его друзьям однажды испортят наши инициалы своими резными ножичками, а вот адонисы , например, каждую весну распускаются, – девочка показывает на несколько еще спящих цветных бутонов по правую сторону от них.
– Давай на наше совершеннолетие встретимся у ивы весной, а к нашей встрече здесь как раз расцветут новые адонисы.
Мария встает с места, отходит чуть дальше от надоевших лягушек, осторожно срывает самый распустившийся, выделяющийся среди белоснежной поляны однообразных ветрениц пунцовый бутон и, быстренько вернувшись под иву, вручает подарок сестре: «Смотри, он совсем как наши глаза!», и ведь правда, необычно малиновые глаза сестер всегда привлекали внимание, точно пунцовый бутон адониса, явившийся средь белого поля. Детские голоса вдали стали утихать, наверное, пора на полдник.
– Мария, давай прежде, чем меня заберут, ещё раз придем сюда, – Ириса раскручивала подаренный цветок в руках и совсем не смотрела на сестру, но печальный лик точно сменился тёплой улыбкой. Интересно, надолго ли она запомнит этот момент? Сотрётся ли он из памяти, состоится ли назначенная встреча?
– Конечно, придём, мы ведь всегда приходим, – в этот раз Мария не убегает вперёд, дожидаясь сестру в тени тоскливой ивы.
***
1 сентября 1939 года, ужасающая, холодная, внезапно начавшаяся война не щадит никого даже в первые её минуты – мужчин различных возрастов досрочно вызывают на полигон, чтобы как можно быстрее экипировать их, молодых женщин отправляют медсёстрами на фронт, одевая в малоудобную, казалось бы, совсем не предназначенную для них военную форму, оставшиеся семьи стараются меньше плакать и больше думать о тех, кто остался рядом, хотя скорбь по ушедшим на фронт родным с каждой секундой подкрепляется противно громкими, воющими объявлениями из репродукторов.
***
– Мария, вам письмо! – в дверь ломились, поочередно сменяя протяжный, будто издевательский звонок глухим стуком в дверь, так, будто на пороге посыльный со срочным призывом, а не очередным благодарственным письмом от заграничного богатея, скупающего расписанные всеми ужасами начавшейся войны холсты. Такие картины им почему-то особо нравились. Наверное, интересно и будоражаще любопытно наблюдать за людскими тяготами и терзаниями, когда ты находишься в безопасности, а твой карман шуршит лишними деньгами. Мария всегда так думала про этих испанцев, шведов, эстонцев и швейцарцев, но военное время вынуждает забывать о принципах, желаниях и неспешной жизни. Приходится писать ответные милостивые письма, упаковывая их в сладко надушенные конверты с аккуратной бордовой печатью, а на картинах изображать жуткие немецкие реалии, вместо теплых сердцу пейзажей времен «Красного креста». В дверь снова трезвонят, и
Мария замечает на кончике кисти лазоревый цвет. Она печально вздыхает, размывая его в противно коричневатой воде, и вновь макает кончик в намешанный темно-алый цвет.
Наконец открыв дверь, Мария мило улыбается пожилому мужчине, ворчащему ей в лицо что-то про наглость, беспечную жизнь, бедных военных на фронте и беспринципно нажитые деньги. Девушка молчаливо расписывается за полученное письмо и нарочито громко прощается в самый разгар бестактного монолога об ужасах войны. Мария корчится от обиды и раздражения. «Будто от войны в стране страдают только фронтовики да пожилые почтальоны, будто меня это не касается, будто только им одним хочется вернуть мирные дни юности», – думает Мария, возвращаясь в комнату, которую беспрерывно видит вот уже несколько месяцев.
Находиться здесь становится невыносимо, досадно видеть исписанный темным, ужасным настоящим холст, вспоминая во время работы горячо любимое прошлое, противно читать газетные заголовки, мерзко счастливить человеческими несчастьями и страданиями богатых иностранцев, продавая им те самые работы. Марии, как и всем этим поневоле заключенным, разбросанным по всему миру в тюрьмах, которые когда-то были их родными землями и мирными странами, прекрасно известны эти неумолимые терзания и нескончаемые жертвы. Но пусть она выслушает десятки недовольств и порицаний, ублажит черствые и насмешливые души тысячи иностранных богачей, зато однажды, даже если не в родной стране, сестра вновь принесет две хрупкие фарфоровые чашечки, расписанные рябинками и наполненные разбавленным чаем, а Мария снова поделится с ней своей написанной работой.
Решив поскорее закончить, Мария развернула конверт, и это, наверное, была ее первая улыбка за несколько месяцев; хотелось прижать письмо к груди, словно родное дитя, показать его каждому в небольшом районе, пусть они не разделят и не поймут той радости, хотелось как можно бережнее открыть конверт, сохранив разглаженным каждый уголочек, спрятать его в самое потаённое место в доме под маленький замочек и доставать только самой в потёмках, только бы никто не позарился. Настолько ценным было письмо с отправителем «Рябинина Ириса».
«Здравствуй, дорогая Мария! Я так рада возможности за такое долгое время наконец написать тебе. Моё письмо ещё даже не начато, а я уже с нетерпением жду твоего ответа и новостей, мы так давно не виделись, и я ужасно скучаю. Представляешь, недавно встретила на Лихтентальской аллее девочек из 312 комнаты интерната, они выросли такими красавицами, вот только поздороваться я с ними не решилась…Оказывается, осенью аллея так расцветает, никогда бы не подумала, что в осенней листве могут утонуть целые километры дорог. Ты не подумай, что я пишу к тебе просто поболтать о Лихтентальской аллее, у меня действительно есть важная новость.
Знаешь, после закрытия «Красного креста» меня взяли к себе добрейшей души люди. Это была немолодая пара, которая приютила у себя еще несколько интернатовских и просто уличных детишек, у них была выделенная государством в их молодость квартира с кучей комнат, и все мы жили прямо как в кресте – по несколько человек на комнату. Вся эта обстановка согревала мне сердце и душу после нашей разлуки, конечно, эти люди мне не так близки, как ты, но я им безмерно благодарна. Раньше, смотря на детей в нашем интернате, я и не думала об их судьбах и о том, что сулит им судьба в будущем, мы ведь все были в одной лодке, как говорят. Но переехав в ту семью и повзрослев, я все время с нежностью и печалью смотрела на всех тех детишек. Как беззаботны они были и как терзалась моя душа, представляя, что будет с ними в будущем… Каждый день в том доме мне вспоминался отец. Каким прекрасным врачом он был! И как всё короткое проведённое с ним детство он говорил нам трепетно относиться к окружающим, их настоящему и будущему, ведь все мы – будущее нашей страны, нашего спокойствия и счастья. Я не хочу, чтобы наша страна погибла, не хочу видеть в ней несчастных людей, прошедших через то, что происходит сейчас, не увидавших тихого детства и не познающих своего счастливого будущего. Мне так не хватает тех дней, когда мы были вместе, и не описать словами, как мне тепло на душе от того, что ты всё ещё можешь получать мои письма и отвечать на них. Мария, я подалась в добровольцы на сестринское дело. Это пришедшее ко мне со всеми теми годами, что я жила у той замечательной пары, желание совершенно осознанно. За всё то долгое время мне так и не удалось найти себя в чём-то, возможно, сейчас я бы уже могла получать малые, но всё же деньги, откладывая на наш отъезд из страны, и мне безумно стыдно перед тобой. Но мне хочется знать и видеть, что люди там будут живы, что они вернутся к своим родным, и наша страна вновь зацветёт, мне хочется давать тем детям надежду на счастливое будущее. Я верю, что такое будет и у нас. Не сердись, а уж тем более не печалься, со мной всё будет в порядке, думай о своём благополучии и храни в сердце нашу юность,
С огромной любовью,
Твоя Ириса.
26 октября 1939 года
P.S. От почтальона слышала, что ты стала уважаемой художницей, а твои работы покупают прямиком за мирной границей! Я неимоверно горжусь тобой, безумно жду нашей встречи, чтобы поглядеть на твои работы, не забрасывай это».
По радио вновь объявили о плохих вестях с Берлина, о неудачах армии и ужасах фронта, о гибели всё большего количества солдат и огромном отчаянии и волнении всей страны. Небольшие помехи вдруг начали проглатывать новости, за окном глухо, где-то вдали громыхнула молния, а по запотевшим от сырости окнам закапали первые в этом сезоне осенние дождевые капли, и несколько ягодок с росшей под окном рябины впервые осыпались на отлив. Мария молилась, чтобы молния заткнула это злосчастное радио, а ее рабочий фартук все больше намокал от вытираемых об него слез. Хотелось никогда больше не видеть того бережно сложенного конверта.
В тот день на кончике кисти так и засохла темно-алая краска, а цвета на незаконченной картине выцвели.
***
28 ноября, 1943 год
…– Мария! Это ведь ты? – высокого роста парень, отдающий чемоданы швейцару и широким шагом ступающий по мостику к отплывающему лайнеру, неожиданно для Марии, зовёт ее.
– О, Флетчер, не могу пожелать доброго вечера, уж прости. Ты не призван? – диалог ради приличия и только. Мария поспешно следует за швейцаром к свободной каюте.
– Да, перекупил билеты у встречного мужчины, странный тот, конечно…, – Флетчер едва успевал бежать за идущей впереди девушкой, то и дело спотыкаясь о толпящихся вокруг людей, его рассказ про «странного мужчину», кажется, слушал уже весь лайнер. – Ну вот, представляешь, пришлось несколько часов сидеть с ним в том ресторане да слушать о его похождениях. А вы билеты брали без перекупа, наверное? Эх, повезло же вам!
– «Мы»? – девушка впервые за диалог повернулась к собеседнику лицом.
– Ну, вы: ты и Ириса, – Флетчер наконец поравнялся со спутницей, не со злобы, но нагло отодвигая швейцара в сторону.
Мария застыла на месте. Закатное солнце тонуло где-то в малиновых глазах, а на лице появилась привычная для всех бывших воспитанников «Красного Креста», похожая на обиженную, бесстрастная и отрешённая гримаса. Непроглядная водяная гладь, словно баюкая, покачивала лайнер.
– Ириса ушла доброволицей в 39-ом. Я уезжаю одна.
***
Несколькими днями ранее
«Ириса ушла доброволицей», – одна из строчек тогдашнего дневника Марии. Брошенная на пол и чуть разорванная по краям газета валяется под тусклым светом настольной лампы, женщина раз за разом читает строчку дневника, держа в руке засохший, так никогда и не распустившийся бутон адониса. В глазах двоится: «Ириса ушла доброволицей», «В ближайшие сроки здание будет сноситься». Последним письмом Ирисы стал молчаливо отправленный пунцовый бутон, больше вестей с тех самых разгоряченных военных дней не приходило и, наверное, нет, наверняка, уже не придёт. Новые письма не придут, и былые дни не придут, и даже та встреча с Флетчером не придёт, но может прийти Мария. Женщина резко встает из-за стола, стул мерзко скрипит, проезжая по паркету, что-то рядом с лампой падает. Мария не оборачивается, мечтая о том, чтобы её остывший кофе пролился на ту злосчастную газету, а может, и на страницы дневника, и размыл его первые строки.
Шелковистый, вывернутый наружу мех вновь привлекает внимание прохожих, недёшево завитые кудри распустились еще дома, а тридцатисантиметровая муфта согревает не чувствительные женские руки, а хрупкий, невесомый цветок.
Мария – одна из тех, кто действительно вернулся в юношеские кварталы – там поляна, на которой странные, но дружелюбные девочки ловили бабочек, в той стороне жуткий лес, которым запугивали новых воспитанников, и пусть Мария знает, что цветение адонисов – явление редкое, и пусть она знает, что до осени они не доживают, и пусть она знает, что Ириса до осени не дожила, зато дожила она и печальная ива, под тенью которой навсегда покоится теперь нераспустившийся пунцовый бутон.
