XII Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Expulsion

It was very still in the evening of December 27th, 1943. The snow was falling and the air was fresh, pure. Mama said to me: “Let’s go, Vera. We should get some snow to wash our heads. And if we take more, we could do the laundry.” So we took the buckets and went looking, where the snow was the cleanest.

Suddenly we heard a shout: “Don’t move! Who is there?” Two of them came to us. Mama spoke fluently in Russian and explained to them: “My daughter and I went for some ice to melt.” And they replied: “Forget it, get the snow, then go home and don’t come out.” Mama asked them what was happening and they replied there was an order that said no one could come out in the evenings. When we were getting the snow, they were standing nearby. At home, mama told aava what took place. In the end, we did not wash our heads, mama took me to bed and stayed with aava in the kitchen. I don’t know what they were talking about, maybe their hearts felt something was wrong.

December 28th, 1943. On the dull early morning, someone anxiously knocked on the kitchen door, where our aava slept. He opened the door and saw two soldiers, who started talking to him in Russian, but he could not understand. Then they pushed him away and broke into the house. Aava jumped away, started yelling in Kalmyk, that he also had two sons at the front lines. Mama, who woke up due to the noise, was already dressed. The soldiers started telling mama that our whole republic is exiled to unknown lands for banditry. “What do we, my children and father have to do with this? My husband died, for what — what have I done…?” — mama asked. Then one of them replied: “You are not to be evicted, just come with us and translate; you will interpret what we will read out.” And took away mama.

Back in those days, there was a khoton named “Halmg Bazr” near the school. There they gathered people, mostly the elderly and women, and started reading out the order of dissolution of the Kalmyk ASSR. Mama understood everything and started crying: “Why did you deceive me?” She wanted to leave, but those two persuaded her to stay, promising they would not touch her. While translating, her heart broke. Then mama ran to our house and as soon as she started explaining everything to aava, the other two soldiers came in, ordered us to quickly get ready, giving us only several hours. Mama tried to get more information, but the commissars did not even listen to us.

We, children, were already awake. Mother was crying, and we did not understand what has transpired. Aava was yelling at the soldiers in Kalmyk, the soldiers repeating that we should get food and clothes, but won’t tell where we will go.

We were collecting our possessions under their watchful eye. All of us helped aava. He was provident and once ordered two good pairs of box calf boots for his sons, with rants, fashionable for those times. And when aava took the boots out from the chest and tried to put them into a sack, one of the soldiers shoved him with the bayonet and hit him Aava fell. The soldiers grabbed the boots and put them aside. Then aava told mama: “Translate for them, that my own two sons are also protecting motherland at the front lines, I am keeping the boots for them.” Mama translated everything to Russian, but the soldiers burst out laughing: “Keep it quiet, criminals!” Then mama replied that this old man’s sons died at the front lines (he did not understand what she said). Then they replied that they don’t want to hear about his sons. These were the types of monsters we met.

Mama took only essential possessions. and put everything else in chests, including portraits, paintings, red carpets with green brims. We took only one beautiful velvet carpet with embroidery to exile. Later, it was exchanged for potatoes and flour. There was also a big bookshelf with glass portals. I remember the bookshelf even now because I dusted it every day. We had nickel beds with large mattresses, a German-bred cow that gave little milk, as she just had a baby. Aava milked her, saying: “Now we will live with milk! There will be budan — grain and a grinding mill are in place. Vera and Lusya will mill, we will get through another harsh winter.”

It stopped short of happening. All of us, from khoton “Halmg Bazr” and those, who lived near the school, were herded into the school kitchen. In the evening, aava said: “I should go get the milk from the cow, bring it here for everyone to make tea.” He tried to go, but they would not let him.

Then aava sent me to go there with Valya Bushkieva. Valya was three years senior to me and as it happens, could milk cows. As we were walking, we heard our cow mooing, not from our barn, but others’. A mud hut stood opposite our house, it had two sides with rooms and a hall that was occupied by Maria Petrovna, an evacuated Ukrainian. She was a teacher of the German language, frequently visited our house, and was almost friends with mama. I and Valya started listening and realized that mooing came from Maria Petrovna’s hall. We came closer, opened the door, and saw that she took not only our cow but also the chests and beds. We were still here and someone already profited from our pain. Valya and I came back empty-handed. I cried and wailed that all of our belongings were dragged over by Maria Petrovna. I have regretted my whole life that I did not know her surname, and if I did, I would have put her to shame.

The commissars guarded women, the elderly and children, so they would not run away, while others took away the things we worked for.

The Way to Exile

We all slept in one room. In the morning they started boarding us onto studebakers, throwing our belongings, pushing old people with bayonets.

I can still hear the laments of old women, who asked where it was their fault… Although Kalmyk women cry quietly, so no one would hear it, these cries were prayerful, piercing, terrifying, with arms up in the air. It was a sight to behold, but God forbid you to see it again.

The morning was warm and motionless as if steppe was saying goodbye. In these dark roofed cars, stuffed together, under the watchful eyes of two soldiers we began our journey with no destination. It lasted almost fourteen years…

They drove us to a train station Abganerovo in the late evening and started shipping us off the cars and putting in wagons. We saw the wagons for the first time — they were not passenger carriages, but freights, in which usually cattle animals were carried; they had long folding doors and bar locks. And two soldiers standing beside each wagon, which had two rows of plank beds on both of its sides, a makeshift stove in the middle, and a load.

We were not allowed to go outside, the wagons were completely shut. When the train stopped, two soldiers used to come in and take two old men with them, who brought hot water and gruel, the latter then divided. They gave us a bucket of coal so we could fire a round cast-iron makeshift stove, but it smoked more than gave warmth. The wagon was fully blown through, instead of a lamp we used so-called candles; they were made of wick and fat poured onto a pan. When the train started moving, everything dropped, including the candles.

To relieve ourselves, we dug a hole in the wagon’s floor. Old and young women used a cloth to hide from men. Four elderly men and several teenage boys were the only men who made it to the trains. We relieved ourselves and poured the contents into a small window. Everyone who saw these wagons could imagine the conditions we were put into.

We traveled on plank beds, wrapped in blankets, but the cold chilled us to the bones. Badma Bushkiev had a compass and according to it, they shipped us to the north. Children had nothing to do but to sleep; we used to cling together and warm each other’s noses, falling asleep. Once a day we slurped the gruel that they gave us on one of the stations. Beastly cold and ringing frost! Adults first and foremost thought about how to keep children warm. When the train stopped, it was a little warmer, and when it was moving, there was howling wind in the wagon. The window got frozen. Children breathed on the window to melt the ice and one after another looked at the white-blue snow when the train passed villages.

The train stopped at the major stations only at night. On such occasions, we were given a bucket of hot water, which was divided between the fastest. On the stations, we were not allowed to meet or talk to anyone. Other wagon’s inhabitants found out about this when they went for water and gruel. Thank God, everyone in our wagon reached the destination point although some were sick. In some wagons, almost half of the people died because of hunger and hypothermia. We were on the train for three days in 1943 and two weeks in January 1944.

Foreign Land

It was the night of January 14th, 1944 when our convoy with “criminals” — children of varying ages, women, elderly people, and invalids arrived at the station Uzhur of Krasnoyarsk Krai. Finally, the doors were open and we ran out of the train, into the crisp air. While we were running along the train, I heard some kind of dull sound and said to other children: “It seems they are throwing something, let’s go and see?” We sprinted to the end of the railroad and people there were throwing out the bodies of Kalmyks who died en route. This was the first time I saw stiff corpses of dead people. My flesh crawled and I ran away to the wagon. People started to gather their belongings and lift their children in baskets as the security guard told them. A long cart waited for us at the station.

We were brought to the center of Uzhur and put into a huge clubhouse. It was cramped, we sat two by twice, everyone had their sacks. After seventeen days in a confined, cold, and chilled by the wind wagon, the clubhouse seemed like a refuge. People were nicer to us here, more humane compared to the commissars. Some of the Kalmyks went to exchange clothes or their other belongings for food. We were given some kind of gruel once a day so we wouldn’t die from hunger. Then they sent us to a washing-house and took our clothes to clean them from lice. Five days and nights went by and during one of the nights, they started transporting families to kolkhozes and sovkhozes. Our convoy was scattered all across the Uzhur district.

Several families got into the village Izychkul, a kolkhoz. Again in the carts at night, another club-house… The next morning, a commandant in a white fur coat with a holster on the side allocated everyone and ordered people who had reached the age of sixteen to sign a paper. I was not even eleven then…

We were housed with an old woman who lived on the outskirts. Her name was Praskovya Polyakova. She had a two-room hut and one of the rooms was given to us. In the beginning, our family entered the hut through her room, then we cut a door out of the window and built a staircase — that room did not have a hallway, the door led straight outside. Even though it was cold and everything got frozen, we lived separately.

This woman had a resembling fate to aava’s; two of her sons died in the war. Praskovya was hostile to us, she used to say: “My sons died and you, man-eaters and criminals are alive! Why did they bring you here, they should have just shot you dead!” Mama tried to say we are not at fault and that she lost a husband and two brothers. But this woman didn’t wish to talk to mama, she just shut the door and always grunted. We lived with her until the end of May…

People lived low, women worked night and day, children were running around in scraps. The locals grew poor during the war. Small children were studying, while teenagers who graduated from elementary school helped adults, went to the taiga, turned up the soil using oxen and horses, and collected wheat from the previous harvest. Having your cucumbers and potatoes helped a little. Back then, families had a lot of children and when they were left without fathers, their mothers barely made their ends meet. On labor days the pay was scarce, everything went to the army, for the front lines. People had worn out their clothes, — one pair of valenki was for several children. And what could be said about us!…

After we moved to Izychkul, mama placed me in third grade in a school. I knew the Russian language, but I was too shy to speak, afraid to say something wrong. But by spring I spoke freely to the local children and adults and even was a translator for those who did not know Russian, especially for my aava. Then I taught him how to speak and although he did not understand everything, he could at least express himself. I learned all cases, masculine, feminine and neuter genders, I always had “excellent” for my grammar and Russian language classes.

At first, mama had the job of cleaning the grain in the kolkhoz barn. It seemed difficult as she wasn’t used to it. Then she went to the regional center Uzhur, looking for a teaching position. When the school year ended, the commandant allowed us to settle in Uzhur; we rented a room in some farmer’s house, and lived there until mid-June. Eventually, mama was offered a job at the cattle sovkhoz Uchum. A lot of Kalmyks lived on that farm, maybe they were placed there because we bred animals for centuries.

While I and mama were living in Uchum, aava worked as the plantation’s keeper at the sovkhoz and I used to come by often. The foreman was a Chinese man. At the beginning of August, people dug up potatoes, as they were already half-ripe. Plenty of Russian women worked there. Once, when th e warm sunny day was nearly over, they offered me to take some potatoes and make a stew. Aava wanted to decline the offer, but they reasoned with him, saying that I had traveled far, went uphill to see him, and should get some potatoes for it. Then these women added that the sovkhoz would not even care for the missing potatoes; they wrapped the potatoes in my coat and sent me home.

Children who worked at the sawmill were given additional 200 grams of bread, and such a surplus was significant, as the norm for the dependent was 200 grams too. These 200 grams of bread — a bite-size piece, all wet and stodgy. My worries could go away for a while when I received the piece; then I ran home to share it with my sisters.

In August of 1944 mama was relocated to a primary school in the second division of a grain sovkhoz “Stalinets”. We were traveling on oxen, harnessed to a sleigh. When en route through the regional center Uzhur, some children threw stones and clay at us, calling us “criminals and man-eaters”. An old Russian man was driving the cart, he yelled at the boys and kept them away from us. I don’t know what would have happened to my family, if not for him.

The new place was not as beautiful as Izychkul and Uchum, it seemed unimpressive for an eleven-year-old. It was called “Sakhalin” for some reason. Stubs were scattered around, the only sight being a small bitch groove. But then we were not able to determine our place of settlement; the exiled could not stay where they wanted. We were rightless. Everything in our lives was decided by the commandant’s office, refusal — imprisonment.

At this station, we lived in one half of the hut. One room had a stove and an oven, plank beds behind the stove, which served as bedding for mama and the four of us. There was another iron cot, on which our aava slept until his death. Until the March of 1948, we lived impoverished and starving, but with mama’s warm love and care.

Then the roam between Uzhur and “Stalinets” began. During the spring of 1948 people in Uzhur were starving; although the card system was already abolished, people queued for bread. We lived in the center, so to get the bread, we had to pass a meat-processing plant, the railroad, and go to sovkhoz “Transportnik” where the queues were smaller.

I was fifteen when I started gathering rotten potatoes in other people’s gardens. I had satin bloomers, American soldier boots, and a worn green coat that was too small for me; its sleeves covered only three-quarters of my arms. Sometimes I came home with rotten potatoes, pressed them, then put them on the stove. Potatoes stuck to the stove and I had to peel them off, turn to the side and check whether they were edible. And we all ate them.

To get to the school, I had to cross two streets and an alley. When the autumn rains began, I realized my shoes were not suitable for walking, as they had a small string connecting them. That autumn was mild and warm, yet by the end of October it was getting chilly; my feet were freezing up. I couldn’t even come up with the way mama expected to get clothes and shoes for me. It was the postwar year of 1946, a year full of hardships for the Soviet people, especially for us, who lost our father and uncle on the front lines, our aava in harsh Siberia, forcibly removed from our home. The Siberians, the locals themselves had nothing to wear, oh so poor.

With my yet child-like common sense, I understood that going to school barefoot was not right. So I decided — I will finish the first quarter then come home. Although the distance was 25 kilometers on foot and I was a little scared, I resolved to pull through. But not waiting until the autumn break, I gathered my belongings and books, my self-made report card with straight fives, and started my journey.

I got to the outskirts of the district center of Azure. I was heading northwest and was scared I would be attacked by wolves. Then I stumbled upon a boy, sitting beside the road. It was Bukhaev from our division. He lived with his mother in our village and also escaped back home. It was nicer together, now there were two of us and we could make it until twilight! Oh, how hungry we both were! Autumn, it was cold and we were walking barefoot. We wobbled through the stubbled harvested field. As we walked, we gathered wheat heads that stayed after the field was harvested, crushed them — and in our mouths they went. We сhewed, ground the kerns with our teeth, and tried to stop the hunger. It was getting dark when our birch groove appeared in front of us. The fear disappeared.

As I stepped into our hut, mama frightenedly asked me why and how I came home. I told her everything. Mama looked at my feet and shoes in silence, then started quietly crying. I told her I would not go to Uzhur and that it would be better to go to Krutoyarsk middle school. But how could I do that without footwear? We decided I would stay at home during winter, then mama got me a cleaning job at school. I had to wake up early, stoke the furnace, clean the school, scrub the floors, haul water, clear the paths from snow — I did everything adults did. Due to my position, I was given 500 grams of bread, not 200. My job was to help mama.

Life of the Convicted

At the end of 1944 in the Khanty-Mansiisk district, our aunt Dusya died, and mama was out of herself with worry, as we found out about this only in the summer of 1945. Mama lost her little sister. She mourned, and tried to find her nephew, Boris, while she was alive; wrote to the authorities, but all in vain.

Mama and I spent our evenings crying by the stove and the seven-lined lamp. “Why do my close ones pass away, leaving me with four children?!”, she repeated. It was understandable, life was harsh, as she had to raise four young kids. On top of that, our lodging was only a name — a leaking roof, with a hallway out of twigs, that were used to make baskets in Siberia. The hallway was constantly full of snow.

In the first years, we exchanged duds and rags of some sort for potatoes. Other clothes frayed and were passed from the oldest to the youngest. Out of bed linen, we had a camel’s hair blanket with a silken pink lining on both of the sides, two full-size quilts made with blu satin, and three full-size blanket sheets. Aava’s quilt and blanket sheet were given to Lusya and me. Also, he had a “shirdik”, a mattress that was mangled and sewn together by hand. It was warm and high-quality felt bedding.

All four sisters slept with our dear mama on plank beds in our rundown hut with a worn-out roof that leaked during spring, summer, and autumn, and most importantly, was fully blown through in the long cold winter, without a good heating furnace. Besides, there was nothing to fire the furnace. The taiga was about 40-50 kilometers from us, and cutting wood in undesignated places was illegal. Chopping trees was allowed only in special areas. This is why we were unable to access high-quality fuel. Leskhozes (лесхозы) gave us the planned amount of branches. This type of fuel was given away with no charge, but we had to take branches home, cut and dry them out, and only then they were ready. Mama and I were too exhausted to do that, so we fired the furnace using whatever came to hand. As a teacher, mama was given some firewood, but it was not to go far.

Soon, our warm and heavy blanket started coming apart. Even the threads, used to stitch the blanket, were scuffed. In the summer of 1946, mama washed the tearing blanket and made yarn out of it. A familiar Russian woman spun the yarn. She was a big-boned woman, with a full figure and a thick braid. I remember her name was Anastasia Kuznetsova. She knitted a pair of winter socks out of the good yarn from the blanket for everyone. Later, I learned to knit socks myself.

In those years, people did the laundry using alkali — cinders, left after burning birch wood. Only alkali helped to wash clothes. Cinders were wet down with warm water, settled, strained, and then used to soak the laundry. We used cinders to wash our hair too, however, we had to know where to stop to not damage them. It wasn’t easy to collect cinders, because the birch trees had a little alkali. Water was gathered too, melt-water or rainwater.

There was no soap, as one bar was distributed to several families. It was cut with a thread and split. And every piece of the utility soap was preserved so that we could at least fully wash ourselves and our clothes on occasion. The number of threads was also limited — one bobbin of simple sewing threads for multiple families. Oh, how much we needed them! Our clothes were stitched and cobbled completely, one patch on another. When the stamp was exchanged for a bobbin, people talked about dividing the threads. Everyone wanted to divvy with our mama. They knew she would never fool anyone.

There was a public bath near us and it was heated up once a month during winter. Mama took us to the bath and the sweating room. She told us that sweating prevented us from getting lice. Back then, lice infestation was spreading in both the Kalmyks and the local Russians. We differed from them because Russians often took steam baths and destroyed nits with dry steam; in addition to that, they could also lice-proof their underwear and bedsheets (of course, if they had them). But we didn’t have bedsheets. Duvet covers, that were bought or sewn before the war, frayed, and we couldn’t get new ones. All of the remaining sheets were used to sew us shirts and panties.

Before the war and the evacuation, our family had a sewing machine “Zinger”, which mama used to make us fancy dresses from.

ВЫСЕЛЕНИЕ

Вечером 27 декабря 1943 года стояла очень тихая погода, шел снежок, воздух был такой чистый-пречистый. Мама мне говорит: «Пойдём, Вера, снега наберём, чтобы помыть головы. А если больше возьмем, то можем постирать». И мы с мамой взяли ведра и пошли, высматривая, где снега побольше и почище.

Вдруг окрик: «Стой, кто там?». Подошли двое. Мама очень хорошо говорила по-русски, объяснила: «С дочкой набираем снег для таяния». И они ответили: «Ладно, набирайте, идите и не выходите из дома». Мама спросила, в чем дело, а они ответили, что это приказ: нельзя вечером выходить на улицу. Пока набирали снег, солдаты стояли рядом. Дома мама начала рассказывать ааве о том, что произошло. Так мы и не помыли головы, мама меня отправила спать, а сама с аавой осталась на кухне. Не знаю, о чём они разговаривали, наверно, сердце чуяло что-то неладное.

28 декабря 1943 года. В пасмурное раннее утро постучали тревожно в дверь кухни, где спал наш аава. Он пошел открывать и увидел двух солдат, которые стали ему что-то говорить по-русски, но аава не понимал. Тогда они его оттолкнули и ворвались в дом. Аава отскочил, стал кричать по-калмыцки, что у него тоже два сына на фронте. Мама, проснувшись от шума, стояла уже одетая. Солдаты стали говорить маме, что, мол, за бандитизм всю республику выселяют в неизвестные края. «При чем тут мы, дети мои и отец? Муж мой погиб, за что – что я сделала?..» – спросила мама. Тогда один из них ответил: «Вас не выселяют, только пойдемте с нами в качестве переводчика, будете переводить прочитанное нами». И увели маму.

В то время рядом со школой был хотон, назывался «Хальмг Базр». Там собрали людей – стариков и женщин – и стали читать приказ о ликвидации Калмыцкой АССР. Мама всё поняла и стала плакать: «Зачем вы меня обманули?!». Она хотела уйти, но солдаты уговаривали остаться, обещая, что ее не тронут. Пока она переводила приказ, вся извелась. Потом прибежала домой и только начала рассказывать деду, как зашли двое уже других солдат, велели быстро собраться, дав на это несколько часов. Мама пыталась что-то выяснить, но энкавэдэшники и слушать никого не хотели.

Мы, дети, были уже на ногах. Мама плачет, мы не понимаем, что происходит. Аава по-калмыцки кричит на солдат, те твердят, что надо брать вещи и еду, но не говорят, куда повезут.

Cобирали вещи под присмотром солдат. И мы, и мама – все помогали ааве. Он был запасливый и как-то заказал хорошему мастеру для своих сыновей хромовые сапоги, красивые такие, с рантами, в то время очень модные. И когда аава достал сапоги из сундука и хотел переложить в мешок, один из солдат ткнул его штыком винтовки, ещё и ударил. Аава упал. Солдаты взяли сапоги, отложили в сторону. Тогда аава сказал маме: «Переведи им, что мои два сына тоже на фронте защищают родину, я для них храню». Мама всё перевела на русский, но солдаты захохотали: «Замолчите, бандиты!». Тогда она сказала, что у этого старика двое сыновей погибли на фронте (хорошо, что дед ее не понял). Но они ответили, что ничего не хотят знать о его сыновьях. Вот такие нелюди попались нам.

Мама брала то, что было необходимо, а остальное сложила в сундуки – портреты, картины, красные с зелёной каймой ковровые дорожки и ковры. Только один, бархатный с вышивкой, такой красивый, взяли с собой, в изгнание. Потом в Сибири мы его обменяли на картошку и муку. Ещё у нас был большой книжный шкаф со стеклянными дверцами. Я его до сих пор помню, потому что вытирала каждый день пыль с него. Были никелированные кровати с высокими матрасами. Была корова немецкой породы, которая давала помногу молока, она только что отелилась. Аава ее доил и приговаривал: «Сейчас мы заживём с молоком!.. Будем будан варить – зерно и мельница ручная есть. Вера с Люсей будут молоть, переживём ещё одну военную зиму».

Но до этого не дошло. Нас всех – из хотона «Хальмг Базр» и тех, кто жил при школе, – согнали в школьную столовую. Вечером аава говорит: «Надо бы сходить корову подоить, молока принести всем, кто хочет чай, пусть варят…». Он собрался, но его не пустили.

Тогда аава отправил меня с Валей Бушкиевой. Валя была на три года старше меня и, оказывается, умела доить. Идём мы с ней, слышим, корова наша мычит, но не из нашего сарая, а из другого. Напротив нашего дома стояла мазанка – с двух сторон размещались комнаты, а посередине коридор, там жила эвакуированная из Украины Мария Петровна, учительница немецкого языка, которая всегда приходила к нам в гости и с мамой почти подружилась. Мы с Валей стали прислушиваться и услышали, что мычание доносится из коридора Марии Петровны. Подошли, открыли дверь и увидели у нее не только нашу корову, но и наши кровати, сундуки. Не успели нас увезти, как вмиг кое-кто обогатился на чужом горе. Вернулись мы с Валей назад ни с чем. Я плакала и причитала, что всё наше имущество перетащила к себе Мария Петровна. Всю жизнь жалела, что не знала её фамилию, знала бы, давно бы нашла и пристыдила.

Одни энкавэдэшники охраняли согнанных вместе женщин, детей, стариков, чтобы те не сбежали, а другие к себе перетаскивали чужое добро, нажитое годами тяжким трудом.

ПУТЬ В ИЗГНАНИЕ

Мы все переночевали в одном помещении. С утра нас стали грузить в студебеккеры, кидать наши вещи, толкать в спину стариков прикладами. А как плакали старушки, что-то приговаривая и вопрошая, в чём они провинились? Этот плач я слышу до сих пор… Хотя калмычки плачут очень тихо, чтобы никто не слышал и не видел, но тот плач был какой-то молящий, пронзительный, ужасающий, с воздетыми вверх руками. Эту картину надо было видеть, но, не дай Бог, увидеть ещё раз.

Утро было очень теплое и тихое, как будто степь прощалась с нами. В этих крытых машинах, почти друг на друге, в тесноте, темноте, под конвоем двух солдат с автоматами мы отправились в неизвестный путь длиной почти в четырнадцать лет…

Привезли нас поздно вечером на железнодорожную станцию Абганерово и стали выгружать из машин и загонять в вагоны. А мы впервые их видим: это были не пассажирские вагоны, а грузовые, как их называли, товарняки, в которых возят скот, зверей, с раздвижными дверями на полвагона и засовами на них. И опять по два солдата у каждого вагона, внутри которого по обеим сторонам полки-нары в два ряда, а посередине печка-буржуйка да поклажа.

Нас не выпускали, вагоны были наглухо закрыты. Когда останавливался поезд, заходили двое солдат и брали с собой двух стариков, которые шли за кипятком и баландой, ее делили на всех по чашке. Давали ведро угля, чтобы топили в вагоне круглую чугунную печку-буржуйку, – так она больше чадила, чем грела. Вагон продувался со всех сторон, вместо лампы горели так называемые свечи: на сковородку наливали жир, из скрученной ваты делали фитиль и так освещали. Когда поезд трогался с места, всё падало, и свеча в том числе.

Чтобы ходить по нужде, сделали в полу вагона дырку, женщины и старушки загораживались какой-нибудь тряпкой, прячась от мужчин. А из мужчин в нашем вагоне было всего-то четыре старика и несколько мальчиков-подростков. Мы ходили на горшок и содержимое выливали в маленькое окошко, которое находилось на одной стороне вагона. Кто видел эти вагоны, может представить себе, какие были условия.

Мы ехали на нарах, укутавшись одеялами, но холод пронизывал до костей. У Бадмы Бушкиева был компас, и судя по нему, нас везли на север. Мы, дети, знай только спали: просто прижмёмся друг к другу и греем носы, потом засыпаем. Раз в сутки похлебаем баланду, которую выдавали на какой-нибудь остановке. Холод стоял жуткий, мороз трескучий! И взрослые, наверное, первым делом, думали о том, как спасти детей от этого холода. Когда поезд останавливался, становилось немного теплее, а когда он шел, ветер гулял по вагону. Окошко замёрзло. Мы, дети, дышали на стекло, чтобы лед немного оттаивал, и по очереди смотрели на белые с синевой снега, когда проезжали какие-то населённые пункты.

На больших станциях днём не останавливались, только ночью. Тогда давали на вагон – ведро кипятка: его делили на всех, кому сколько достанется. На остановках ни с кем не встречались, разговаривать не разрешали. Узнавали об обитателях соседних вагонов, когда под конвоем ходили за баландой. Слава богу, в нашем вагоне доехали до места назначения все живыми, но не все были здоровы. В некоторых вымирали от холода и голода почти по полвагона. Так мы ехали три дня в декабре 1943 года и еще две недели в январе 1944-го.

НА ЧУЖБИНЕ

Прибыл наш эшелон с «преступниками» – детьми всех возрастов, женщинами, стариками, инвалидами – на станцию Ужур Красноярского края четырнадцатого января 1944 года ночью, в темноте. Наконец открыли двери настежь, и мы, дети, выбежали на свежий воздух. Бегаем вдоль вагонов, я слышу какой-то глухой звук и говорю другим: «Кажется, что-то кидают, пойдем посмотрим?». Мы побежали в конец состава, а там из последнего вагона выбрасывали тела умерших в дороге калмыков. Так я впервые увидела закоченевшие тела мертвых людей. Мы испугались и вбежали в свой вагон. По приказу конвоиров люди стали собирать свои пожитки и грузить вещи и детей в плетенные короба. На станции нас ждал длиннющий обоз.

Привезли нас в центр Ужура, поместили в большом клубе. Было очень тесно, сидели буквально друг на друге, у каждого свои тюки, мешки. После семнадцати дней в тесном, холодном, продуваемом насквозь вагоне, клуб показался настоящим прибежищем. Тут к нам немного лучше отнеслись, человечнее, не то что солдаты-энкавэдэшники. Люди пошли менять одежду или что у кого было на еду. Раз в день давали какую-то баланду, чтобы мы с голоду не умерли. Потом отправили нас в баню, а вещи – на прожаривание от вшей. Так прошло пять дней и ночей, и снова ночью по несколько семей стали развозить по колхозам и совхозам. Наш эшелон раскидали по всему Ужурскому району.

Несколько семей попало в деревню Изыкчуль, в колхоз имени Буденного Ужурского райна Красноярского края. Опять ночью, опять в короба, опять в колхозный клуб… Назавтра комендант в белом полушубке с кобурой на боку распределил всех и, заполнив анкеты, велел всем, кто достиг шестнадцатилетнего возраста, расписаться. А мне тогда еще не было одиннадцати лет…

Нас поселили к пожилой женщине, которая жила на окраине. Её звали Прасковья Полякова. У неё была двухкомнатная изба и дальнюю комнату дали нам. Мы сначала ходили через ее комнату, потом прорубили дверь из окна и пристроили крыльцо – получилась комната без сеней, дверь открывалась сразу на улицу. Пусть было холодно и всё замерзало, зато жили отдельно.

У этой женщины было два сына, и оба погибли, как у нашего аавы. Она к нам относилась очень враждебно, говорила: «Мои сыновья погибли, а вы, людоеды, бандиты, живые. Зачем вас привезли, надо было вас расстрелять на месте!». Мама ей говорила, что мы ни в чём не виноваты, что она сама потеряла мужа и братьев. Но женщина не хотела с мамой разговаривать, закрывала дверь и всё время ворчала. У нее мы прожили до конца мая…

Люди жили очень бедно, женщины работали день и ночь, а дети ходили кто в чём. Местные жители во время войны обнищали. Младшие учились в школе, подростки, окончившие начальную школу, работали, помогали взрослым, ездили в тайгу, пахали и сеяли землю на волах, на лошадях, собирали на полях колоски от прошлогоднего урожая. Одно хорошо, что были свои огороды и своя картошка. В то время семьи имели помногу детей, они тоже остались без отцов, их матери еле-еле сводили концы с концами. На трудодни в колхозе давали очень мало, всё уходило на войну, для фронта. Люди пообносились до последней нитки – одна пара валенок приходилась на несколько ребятишек. А что говорить о нас!..

Мама меня после переезда в Изыкчуль устроила в школу в третий класс. Русский язык я знала, но стеснялась говорить, боялась, что не так скажу. Но к весне уже свободно разговаривала с местными ребятами и взрослыми, даже была переводчицей у тех, кто не знал русского языка, и первой – у своего аавы. Потом я его научила разговаривать по-русски, хотя он плохо понимал, но мог как-то изъясниться. Выучила все падежи, мужской, средний, женский рода, по грамматике и русскому языку получала оценки «отлично».

Мама в Сибири сначала работала на очистке зерна в колхозных амбарах. Было тяжело с непривычки. Потом она поехала в районный центр Ужур искать работу по профессии. Когда закончился учебный год, мы с разрешения коменданта поселились в Ужуре, в доме колхозника сняли небольшую комнату и прожили до середины июня. Наконец дали маме место в племовцесовхозе Учум. Там проживало много калмыков, наверное, их поселили туда, потому что калмыки испокон веков занимались животноводством.

Пока мы жили в Учуме, аава работал в совхозе на плантации сторожем, и я к нему часто ходила. Бригадиром тут был китаец. В начале августа картошка поспевала и её уже подкапывали. Там работали русские женщины. Однажды, когда теплый ясный день подходил к концу, они мне стали предлагать немного картошки на одно варево. Аава отказывался, но они уговаривали, мол, девочка шла так далеко, поднималась в гору и вернется без картошки?! Совхоз не обеднеет, сказали они и, ссыпав картошку на моё пальтишко, завязали в узелок, и отправили домой.

Детям, работавшим на лесопилке, вместо зарплаты давали 200 граммов хлеба, такая прибавка к двумстам граммам иждивенца казалась тогда значительной. Двести граммов хлеба – совсем крохотный кусок, и он был какой-то сырой и тяжелый. Получаешь его, радуешься, что сама заработала, и бежишь домой поделиться с сестрами.

В Учуме мы прожили до конца августа сорок четвертого, потом маму перевели учительницей в начальную школу №56 на второе отделение зерносовхоза «Сталинец». Переезжали на волах, запряженных в телегу. Пока мы ехали через весь районный центр Ужур, ребятишки нас закидали камнями, комьями глины, обзывали «бандитами и людоедами». Нас вез русский старик, он стал кричать на мальчишек и отгонять их от нас. Если бы не он, не знаю, что было бы.

Место, конечно, было не такое красивое, как в Изыкчуле и Учуме, мне, ребенку одиннадцати лет, и то там не понравилось. Называли его почему-то Сахалином. Кругом лежали лога, одна примечательность – небольшая березовая роща. Но тогда не мы сами выбирали место жительства, ссыльные не могли оставаться, где желали. Мы были бесправны. Все за нас решала комендатура, отказ грозил тюрьмой.

На этом отделении мы жили в избе, заняв ее половину. В одной комнатушке стояла печка с духовкой, за печкой – нары, на которых мы, мамины четыре дочки, вместе с ней спали. Была еще одна железная койка, на которой спал наш аава до самой своей смерти. Вот так мы прожили в нищете, впроголодь, но в материнской любви и ласке до марта 1948 года.

Дальше началось наше скитание между Ужуром и зерносовхозом «Сталинец». Весной сорок восьмого года в Ужуре народ бедствовал: есть было нечего, хотя уже отменили карточную систему, за хлебом стояли большие очереди. Мы жили в центре, ходили за хлебом через мясокомбинат по железной дороге, по шпалам, в совхоз «Транспортник», где очереди были меньше.

Мне было пятнадцать лет, когда весной по чужим огородам я собирала прошлогоднюю гнилую картошку. Ходила в сатиновых шароварах, в американских солдатских ботинках на шипах и в своем видавшим виды зеленом пальтишке, из которого давно выросла, с рукавами в три четверти. Бывало, принесешь эту гнилую картошку, мнешь, давишь, а потом на плиту. Она прилипает к плите, ты ее отдираешь, переворачиваешь с боку на бок – вроде пропеклась. И мы ее ели, мама и сестры.

Уже пошли осенние дожди, чтобы дойти до школы, надо было пройти две улицы и еще переулок, было далековато, а я шла в туфлях, перевязанных посередине веревочкой. В тот год осень была очень теплая, поздняя, но к концу октября стало подмораживать, ноги стали замерзать. Где, думаю, мама возьмет мне одежду и обувь? Это был послевоенный 1946-й год, тяжелый для всего советского народа, тем более для нас, потерявших отца и дядю на войне, деда здесь, в Сибири, переселенных насильно в суровую Сибирь. Сами сибиряки, местные жители, ходили в рванье, бедные, очень бедные.

Понимала своим детским умом, что так жить и ходить почти босиком в школу невозможно. И решила: закончу первую четверть и вернусь домой. Пусть до нашего отделения 25 километров надо идти пешком, пусть немного страшновато, но ничего, дойду как-нибудь. Но, не дождавшись осенних каникул, собрала свои вещички и учебники, самодельный дневник с одними пятерками и отправилась одна в путь.

Вышла на окраину большого районного центра Ужур. Иду на северо-запад, а сама боюсь, думаю, еще волки нападут. Смотрю, сидит у дороги мальчик. Это был Бухаев с нашего отделения. Он жил с матерью у нас в деревне и тоже сбежал домой. Нам стало уже веселее: теперь нас было двое, дойдем до сумерек! А есть хотелось ужасно! Осень, холодно, а мы идем босиком. Пошли через убранное поле, жнивьем. Идем, собираем колоски, оставшиеся после уборки, мнем в ладонях, сдуваем мякину – и в рот. Жуем, перемалываем зерна зубами и утоляем голод. Набрали немного колосков и пошли дальше. Уже вечерело, когда видно стало нашу березовую рощу. Стало совсем не страшно. Так мы и добрались.

Захожу в нашу лачугу, и мама моя испуганно спрашивает, почему вернулась, и так поздно, и как добралась? Я все ей рассказала. Мама молча посмотрела на мою обувь, на ноги, а потом тихо заплакала. Я сказала, что в Ужур больше не поеду, лучше пойду в Крутоярскую среднюю школу. Но в чем ходить? Решили, что просижу зиму дома, и мама устроила меня работать уборщицей в школе. Я вставала рано, топила в школе печь, убирала, мыла полы, носила воду, очищала от снега дорожки – всё делала, как взрослая. Уже давали мне не двести, а пятьсот граммов хлеба. Так я стала работать, помогая маме.

ЖИЗНЬ ССЫЛЬНАЯ

Мама очень переживала, что в конце 1944-го в Ханты-Мансийском округе умерла наша тетя Дуся, а узнали о ее смерти только летом 1945-го. Так мама потеряла свою младшую сестру. Она долго плакала, искала, пока была сама жива, племянника Бориса, писала во все инстанции, но все было тщетно.

Мы с мамой сидели вечерами у печки при лампе-семилинейке и плакали. «Почему мои близкие уходят, оставляя меня с четырьмя детьми?!», – повторяла она. Конечно, маме было очень нелегко в такое трудное время одной поднимать четверых малолетних детей. Еще и жилье было – не жилье, а одно название: с прохудившейся крышей, с сенями из прутьев, из каких плели в Сибири короба. В сенях надувало сугробы снега.

Кое-какую одежонку в первые годы поселения мы обменяли на картошку. Остальные вещи износились и донашивались. Из постельного белья оставалось у нас одно одеяло из верблюжьей шерсти на розовой шелковой подкладке с обеих сторон, два полутораспальных ватных одеяла на голубом сатине, три полутораспальных байковых. Ватное и байковое аавины одеяла мама отдала нам с Люсей. И еще у аавы был ширдык – матрас, накатанный и прошитый вручную. Это была очень качественная и теплая войлочная подстилка.

Мы, все четыре сестры, с нашей любимой мамочкой, спали на нарах в нашей ветхой лачужке с худой крышей, протекавшей весной, летом и осенью, а самое главное, продуваемой со всех сторон в долгую, холодную сибирскую зиму с очень плохо отапливающей печкой. Да и топить-то было нечем. В тайгу надо было ехать километров 40-50, к тому же в неположенном месте лес рубить не разрешали. Порубки делали только в отведенных для этого местах. Поэтому нам было недоступно хорошее топливо, доставались только ветки деревьев, которые заготавливали лесхозы по плану. Эту чещу давали бесплатно, но и ее надо было на чем-то привезти домой, нарубить, высушить, а потом только топить. На все это у нас с мамой не хватало физических сил, и мы топили нашу печку чем придется: когда соломой, когда объедками из конюшни, поэтому тепла и не было. Маме давали немного дров как учителю, но их хватало ненадолго.

Вскоре все разлезлось наше большое теплое одеяло. Нитки, которыми оно было выстегано, и те истерлись. Летом сорок шестого года мама постирала износившееся одеяло и пустила на пряжу. Прясть отдала знакомой русской женщине. Она была крупная, дородная, с толстой косой. У нее были дочь и сын. Помню, звали ее Анастасия Кузнецова. Она же связала нам на зиму по паре носков из хорошей, крепкой пряжи, получившейся из верблюжьего одеяла. Позже я уже сама научилась вязать носки.

В те годы стирали щелочью – золой, оставшейся после сжигания березовых дров, только ею можно было отстирать вещи. Золу заливали теплой водой, отстаивали, процеживали, затем замачивали белье. Волосы тоже мыли щелочью, правда, в этом случае надо было точно знать меру, чтобы не повредить волосы. Собрать золу было не так-то просто, потому что от березы ее оставалось очень мало. Воду тоже собирали – талую или дождевую.

Мыла не было, на несколько семей давали кусок. Его разрезали ниткой и делили на части. И каждый кусочек хозяйственного мыла берегли, чтобы хоть изредка хорошенько постирать или помыться. Нитки тоже давали по норме: одну бобину простых швейных ниток на несколько семей. Ох, как нужны были эти нитки! Одежда на всех была зашита и залатана, как говорится, латка на латке. Выдадут, бывало, по талонам одну бобину, и люди договаривались, с кем они будут объединяться и делить ее. Все хотели войти в пай с нашей мамой. Они знали, что мама ни за что не обманет.

Недалеко от нас была общественная баня. Зимой ее топили один раз в месяц. Мама нас водила в баню и в парилку. Говорила, вши не будут заводиться. В то время вшивость была распространена у всех – как у калмыков, так и у местных русских. Нас отличало только то, что русские часто парились в бане и сухим паром уничтожали гниды, к тому же они обрабатывали нательное и постельное белье, у кого оно, конечно, было. У нас уже не было постельного белья. Пододеяльники, которые были приобретены или сшиты до войны, износились, других взять было неоткуда и не на что. Из простыней, что были, мама сшила нам рубашки и трусы.

До войны, до эвакуации у нас была швейная ножная машинка «Зингер», на которой мама сама шила нам очень красивые платья: пышные, короткие с пелериной, из батиста, крепдешина, майи и других натуральных тканей. Машинка была всегда в рабочем состоянии и стояла перед окном. Она осталась на родине во время ссылки.