XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Мальчишка лет пяти оглянулся и, резко сорвавшись с места, побежал. Сзади за ним, рыча и лая, пуская слюни и показывая острые зубы, бежали немецкие собаки. Голодные, страшные, большие — их легко можно было бы спутать с волками. Такими же кровожадными.

Я часто сравнивал войну с именно этим животным, с самого её начала.

А между тем, война шла уже третий год, и ровно два года существовал «Секретный Антифашистский Полк» — САП, как мы сами себя называли. Отряд из семи мальчишек разных возрастов, от пяти до четырнадцати лет.

Самый старший из нас – Коля — создал этот отряд, собрал мальчишек, являлся командиром. Я был второй по старшинству, мне хотелось приключений, хотя и официальная причина была бравая помощь Родине.

 Когда война началась, мы обиделись, что нас не взяли воевать. Мы завидовали старшим. Тем, которых забрали. Не понимали, почему плачут матери, когда уходили отцы.

И тогда мы сами решили пойти на войну. Толпа малышей. Изначально нас было пятнадцать, со всей деревни. Мы обсуждали, как и что будем делать, учились стрелять из деревянного оружия, ползали в грязи во время дождя, бегали по полю. Считали себя уже героями, уже солдатами.

В тот день, 25 мая 1943 года, мы пошли в лес. Все было так, как на настоящей разведке: мы прятались за деревья, крались тихо-тихо, настолько, что каждый хруст ветки для нас был подобен выстрелу из сигнальной ракеты.

И вот, когда мы, уставшие, но довольные, решили возвращаться, кто-то из нас закричал. Закричал пронзительно и громко:

— Ребята!

Эхом его голос раздался по лесу, и мы уже было хотели надавать Ромке тумаков, как он снова крикнул, указывая куда-то в сторону:

— Смотрите, ребята!

Мы разом оглянулись, как по приказу, и уставились в заросли деревьев. Позади, прикрытый листвой, виднелся забор. Железный, с колючей проволокой сверху.

Разведчиком был назначен я, как самый бесстрашный, хотя это было неправдой — мои коленки тряслись, как треклятые. Но лицо не выражало ничего, чтобы меня, бравого солдата, не посчитали трусом.

Я упал на пол и пополз, криво, косо, неумело, подняв зад так, что в него было бы с лёгкостью попасть хоть с километра. Дополз до забора. Внизу, под густой растительностью колючих кустов малины, была небольшая дырка между забором и землей. Неуверенный в том, стоит ли мне туда лезть, я просунул сначала голову.

И едва сдержал крик.

В двух метрах от меня, с автоматом, в форме, с густой щетиной на лице стоял самый что ни есть настоящий немецкий солдат. Глаза прикрыты, во рту сигара. Грозный.

Выругавшись (как умел) про себя, я отполз чуть назад. И посмотрел вперед. Немецкий флаг на большом полуразрушенном здании развивался по ветру; возле него, распластанные на земле, лежали то ли трупы, то ли еще живые люди.

 Я сглотнул – меня едва не стошнило.

Потребовалось время, чтобы понять, что те люди, худые, изнеможенные, больше похожие на живые мумии, — это наши солдаты. Наши, русские, живые солдаты!

Злоба пробрала до костей.

Мне хотелось пролезть дальше, надавать этому солдату со смазливой мордой, забрать у него автомат. Но я был ребёнком.

— А что мы можем? Мы дети! — позже я так и сказал ребятам на собрании. Концлагерь все это время находился у нас под носом, а все, что мы делали — это играли в солдатиков.

— Надо выручать наших! — сказал кто-то сзади тихим, писклявым голоском. Ванька — самый младший из нас. Пять лет отроду, а уже такой смышлёный.

Я грустно усмехнулся, легонько потрепав его по голове.

— Если бы все было так просто, если бы только мы смогли помочь…  – я вздохнул и облокотился о стол, перемешивая в тарелке кашу, которую мы готовили для нашего отряда сами.

Вдруг – бам! — внезапная, судорожная идея охватила меня. Я отбросил ложку и выпрямился – кажется, в этот момент мои глаза заблестели. Идея, еще не сформулированная, едва родившаяся, разрасталась, и я развивал ее, готовил, преподносил ребятам слово за словом. И в конце откинулся назад, тяжело дыша. Мы могли помочь, и я знал, как именно.

— В любом случае, — подал голос Коля, — я в этом не участвую!

Несколько человек его поддержали, и через пару минут нас, в старом сарае на окраине деревни, осталось всего семь.

— Что ж, — начал я, как новый командир, прервав неловкую паузу, — это их право.

— А солдаты? — тихо спросил Толя — тощий мальчик в треснувших круглых и довольно больших для его лица очках.

Спустя минуту раздумий, я ответил. Четко и уверенно, будто бы сам верил, что это решение проблемы:

— Пойдём ночью.

Так и случилось.

Наш план был неидеален, совсем неидеален. По правде говоря, его и вовсе не существовало. Но мы пошли.

Набрали чего только смогли: нашей «отрядовой» каши, каких-то бульонов на обглоданных костях, даже обычной воды. Нашли старые тряпки и марли.

Добирались до забора мы в полной тишине. Пыхтели и вздыхали от тяжести, но тащили все на себе. Я перенял у Ваньки его кастрюлю с супом. Он его припрятал за ужином — сам не ел.

У меня живот сводило от голода. Хотел сам поесть чего-нибудь, да запрещал себе смотреть в сторону еды, понимая, что Им это нужнее.

— Не боишься? — шепнул я Ваньке, прекрасно ощущая свое разрастающееся волнение и страх. Возможно, до меня ещё не дошло, в какую опасную ситуацию мы добровольно попадаем. И не так боялся я за себя, как за остальных. За малого Ваньку.

Он увязался с нами, сколько я его не отговаривал. Я до конца надеялся, что мальчуган испугается и останется подождать, а лучше — уйдёт домой.

— Не-а, — даже это он произнёс с отвагой в голосе. – Я же солдат!

Я только покачал головой на столь глупую самовольность.

Стена в свете луны нам казалась страшной, зловещей, препятствующей нашему пути. И внутренний голос все чаще звучал в голове, отговаривал меня от нашего плана. Я ему не поддался.

Снова упал на землю, снова просунул голову в дыру. Никого. Махнул рукой, приказывая ребятам идти следом за мной.

Подтянулся. Оказался на другой стороне. На стороне врагов, на их территории, где они вооружены и опасны.

— Пашка, — вслед за мной полез очкарик. – Пашка… мне страшно.

— Цыц! – шикнул я не него грозно. На войне так и надо – не сюсюкаться.

Ванька пролез молча. Казалось, он и не боится вовсе. Наверное, и вправду не боялся.

Я дал приказ выступать, и мы, тихо, словно мыши, пробирались вперед, пробирались к замученным людям. Должно быть, нам повезло, что мы не наткнулись тогда ни на собак, ни на немцев.

Но то, что мы увидели, было хуже.

Изморенные, истекающие кровью, почти мертвые, обезвоженные, в грязи и собственных нечистотах, со сломанными ногами, руками, они умирали и мучились от боли. Кости, обтянутые тонким слоем кожи. Они были живыми, но уже мёртвыми. Их страх в глазах, застывший там навсегда, я запомнил на долгие годы. Все они потеряли друзей, родственников, прошлые жизни и каждый день испытывали унижения. Немцы их били, издевались, расстреливали ради развлечения; они насиловали женщин, а главное  – делали это на глазах у других.

Они были не монстрами, они были теми, кто в сотни раз хуже.

Мы держались. Держались, делали свое дело. Настоящее.

И только потом, выйдя снова на волю, оказавшись за забором, за который не могли выйти люди, мы рыдали. Честь осталась позади, а понятия геройства и силы потерялись в прошлом. Мы – слабые и глупые, настолько глупые, что мне хотелось отлупить себя самого.

Помогая так людям, мы поняли, что подарили им надежду. Мы пришли — маленькие, слабые, дети. Мы – это помощь.

 Кормили, перевязывали раны, быстро, как только могли, передавали засохшие корки хлеба. Слезы в их глазах, благодарность совсем молодых, но измученных солдат были дороже любых наград.

Нам было все равно на форму, на знаки отличия или особые привилегии. Мы были героями для этих людей.

Но с третей ночи начали выпускать собак. Наша миссия стала опаснее в несколько сотен раз.

— Пашка, — сказал слабым, хриплым голосом мне как-то парень, совсем молодой, худой настолько, что казался меньше меня, хотя однозначно был взрослее.  – Знаешь, я ведь как ты был. На войну пошел. Думал, смелый… фашистов бить буду. А теперь… — Он покачал головой и посмотрел мне прямо в глаза. — Не надо ходить. Оставь. Нам все равно ничем не помочь.

Я и тогда рыдал. Рыдал долго, как девчонка. И мне было плевать. Жизнь – одна, у каждого человека, и каждая важна.

Мы помогали и дальше. Немцы стреляли, но в темноте нас — маленьких, щупленьких, измазанных в грязи — никто найти бы не смог.

Никто, кроме собак. Они нас выучили, и теперь мы ходили по двое, чтобы успеть пролезть в дыру. Очкарику Тольке собака прокусила лодыжку.

Теперь нас стало шестеро.

Между тем, никто из отряда, после всего пережитого, уходить не хотел. И больше всего я переживал за Ваньку. Малого любили больше всех, но, между тем, каждый раз говорили не возвращаться. Бегал он, хоть и проворно, но медленно. И сколько бы я его не отстранял от службы, он, надув губы, пролезал вслед за мной.

Сейчас я думаю, что в ту злополучную ночь, зимой 13 февраля, все могло бы быть по-другому…

— Ванька! — Крикнул кто-то из ребят. — Ванька, беги!

Собаки за мальчиком. Злые, пуская слюни, цокая челюстями, они лаяли и бежали за добычей.

Я задержал дыхание. Мои ноги окаменели и приросли к земле. Я только вылез. Он полез помогать вслед за мной.

— Ваня! – теперь кричал я. Упал на землю, просунул голову.

Мальчик, перебирая маленькими, короткими ножками, двигался в мою сторону. Я едва различал его очертания в темноте. Собаки стремительно нагоняли жертву. Лай усиливался. К голове прильнула кровь. В ушах зазвенело.

Я помню этот момент так, будто это происходит сейчас.

Он что-то говорит нам. Зовет. Собаки лаят. Он не плачет, словно не боится.

Я пробираюсь внутрь, пошатываясь, встаю и заставляю себя снова крикнуть. Он потерялся в темноте.

Ребенок оказывается в ловушке. Прижимается к стене, оставляя на ней след от грязи. Я вижу, как он жмурится, а его грудь стремительно отпускается и поднимается. Светлые локоны падают ему на глаза.

Шагаю. Быстрее.

Бегу.

— Ваня! – снова.

Собаки рядом с ним. Секунда, и они бросаются на него, валят на пол. Я слышу детские крики. Безмолвно произношу его имя.

Ванька…

Его тело, худенькое, маленькое, разорванное собаками тело, мы забрали позже. Не знали, что говорить его маме. Не знали, что делать.

Мы сидели на земле вокруг тела мальчика Вани. Шел холодный февральский дождь, и я молился, чтобы он разбудил меня. Разбудил всех нас.

До сих пор, читая на могиле эти строки, я прошу, чтобы меня разбудил тот дождь.

Иван Петров

Солдат. Герой. Друг.