Человек человеку — рознь. И беда придёт, откуда не ждёшь.
Живой и бодрый Максим Максимович возник из тьмы в проёме коридора, неся в руках белую чашку с пушистой пеной, на которой накрест лежали ножницы и бритва. Всякого, кто смотрел ему в лицо, покоряли усы этого человека. Они у Максима Максимовича были ухоженные и густые, (как у Тома Селлека — актёра, играющего детективов и полицейских в сериалах).(Но, конечно, Максим Максимович об этом даже не подозревал, потому что сериалы, как и само слово полицейский, в то время ещё не изобрели).
Оставив в ванной все умывальнички, он пошёл на кухню, (вышагивая гордо, как главнокомандующий), попутно накручивая один ус на большой палец левой руки. Во время сего шествия, усы были радостны и полны оптимизма, пританцовывая при каждом шаге, и в то же время придавали рту их хозяина ауру важности. Они были не такими длинными, какие носил Сальвадор Дали, и не походили на щёточку усов Чарли Чаплина. Они, скорее, были сродни усам Марка Твена, потому что являлись полной противоположностью усикам Кларка Гейбла. (Максим Максимович, к слову, ни лично, ни даже по имени не знал ни одного из них).
На кухне он нашёл румяную красную кружку, налил в неё травяного чаю, и положил тягучего мёду. Три ложки с горкой. Жёлтый халат его, враспояску, слегка вздымался за ним на ветерке в такт весёлым усам, и, шаркая ногами в тапочках, главнокомандующий прошествовал в махровом плаще с тыла — кухни на передовую — балкон, где уже игралось ночное действие.
Пей, Петербург!
Напивайся допьяна, танцуй, разгорячённый и сытый. В празднике яркими красками разольются жёлтый, зелёный и синий, так как Петербург в ту ночь был полон шаров, ёлок, и фейерверков. А ещё золотой, красный, и рыжий, так как вся страна полна была куполов, плакатов и мандаринов. Плакаты и мандарины — в полном цвету, откуда можно сделать вывод, что год — давний, а месяц (уже три часа как) январь. Ночь сама по себе была ещё тёмная, морозная, но, тем не менее, новогодняя, а потому светлая как от сотен гирлянд, так и душевно.
Торжественно проследовал Максим Максимович всем своим разгорячённым телом вперёд, и взошёл через новую дверь на прямоугольную смотровую площадку (для просмотра сериалов), а торжественно потому, что недавно закончил с утеплением там полов и поставил на балконе печку. Теперь главнокомандующий, улыбаясь как самодовольный чеширский кот, снял тапки, нежа в тепле ноги(а особенно нежные свои розовые пятки), и смотря как за стеклом летят снежные, почти картинные хлопья. Большие, белые, по-настоящему праздничные. Он с важностью облокотился на широкий подоконник, сложив на него уютно ладони, что сжимали и грелись о красную пузатую чашку со сладким чёрным чаем, где плавали красные ягоды клюквы и жёлтый лимон.
На улице зима. В чашке тепло. Вьётся январский лёгкий пух (как в июне тополиный), а из чашки — пар. И так сладко-больно глядеть на эту вьющуюся над чаем и дымящуюся тонким усиком ниточку, что может даже слеза застелить глаза. А может, это просто так снег мимо летит, и никакой слезы нет, что, правда, за глупости такие! В золотом свете окон танцуют очень громко мутные тени. А он на уютном балконе, где удобно ногам; чуть душный, чуть надушенный, удобный тёплый воздух. Всю ночь снег с неба. К утру белые пушистые(как в пенной чашке) сугробы все будут изляпаны сапожищами (гуляющих раскрасневшихся полков). В эту ночь каждый делает только то, что хочется и как телу удобно ляжет, (и с каждым новым бокалом всем становится веселее), и удобнее лететь душе.
По вечерам и по ночам домов в Петербурге больше нет: есть многоэтажные каменно-панельные (космические корабли). Максим Максимович жил высоко, что тоже было удобно: в (космическом корабле) номер 37а на пятом этаже, и с его удобного балкона было отлично видно и весь двор целиком и весьма большой кусок Красноармейской улицы в проёме меж домов и всё всё, что в этом дворе происходило. Двор, к слову, был замкнут со всех сторон панельными (НЛО) и имел один только широкий выезд, сразу на дорогу и узенькие тротуары с обеих сторон от неё.
Одиноким многоэтажным миром несётся (космический корабль)(со своим главнокомандующим) по новому снегу среди других одиноких многоэтажных миров, сверкает огнями бесчисленных кают и, конечно, в каютах не жильцы: там — пассажиры. По-(космически)корабельному просто: все незнакомо-знакомы друг с другом, все — граждане осаждённой январскими морозами многоэтажной республики, где всё же каждый на своём этаже, (кто выше, кто ниже) и только там, где ему самое место.
Максим Максимович стоял (высоко) на балконе (на передовой, у парадного трапа) и сквозь щит усов глядел туда, во тьму: снежными волнами прибивало (в гавань двора) то одного, то другого (пассажира за бортом). Мокрых, засыпанных снегом, румяных (солдатиков) выталкивал зимний холод из тьмы улицы к свету (космических кораблей). И бежали (солдатики) кто по подъездам, кто ещё куда, (на своё место).
Главнокомандующий отхлебнул из пузатого живота чашки, махнув чрезвычайно смачно усами, и обернулся по сторонам: вертящиеся глазёнки окон, белые сугробы, кривая болотно-зелёная ёлка во дворе (не такая пушистая и изумрудная, как в его квартире, а какая-то очень грустная и дёрганная), и голуби, очень много серых голубей. Зацепился взглядом, как за назойливый гвоздь, и застрял на (космической посудине) трактире(с табличкой ТрактирЪ) внизу,(самом низу бутылки, откуда вверх поднимаются пузырьки). Нахмурился — Максиму Максимовичу не нравилось это соседство, потому что (исходившую оттуда грязь Красноармейская чувствовала и кожей и телом). Там, за стеклом — брань, крики, свист и чья-то завывающая песня о тяжёлой рабочей жизни; там — раскрасневшиеся лица, бутылки (в руках чьих-то отцов) и танцующие девушки, раззадоривающие толпу.
Хлоп!
Полетела дверь и из заведения рыжими тараканами посыпались, бранясь и расталкивая друг друга, (простые)работяги(солдатики) и прочие гуляющие в новый год.
Хлоп!
Засвистели по полю пробки и загремели шампанского выстрелы.
Мимо прошёл вовсе потерявший рассудок человек и завёл крикливым голосом песню:
…При царе Николае ели
Белый каравай,
А теперь новый режим —
Все голодные лежим…
Но тут — хрясь!
Череда выстрелов.
И гробовая секундная тишина… За которую с лица Максима Максимовича сошла краска…
(…)
(А людям становится весело, когда наливают игристое).
И тотчас же из тьмы какого-то подъезда во дворе на Красноармейской радостный мальчишеский крик: «Стреляют!». И вся Красноармейская (румяная армия) вылетела разом отовсюду: из подъездов, со двора, с дороги, и вместе с новогодними гуляками из трактира и радостным мальчишкой, зазвенела, помчалась, затопала к выезду, за угол.
Хрясь! Хрясь! Хрясь! — Треск десятков сапожищ по новому снегу.
Хрясь! Хрясь! Хрясь! — Распахиваются блестящие глазёнки.
А главнокомандующий стоит, белеет (как новый снег под тяжёлыми ногами, что будто втаптывают его в сугроб) и смотрит тихо, как немой.
Там, на выезде, на углу двух сходящихся клином панельных коробок — одна в девять этажей, другая — одиннадцать, — со стороны двора лежал на снегу (оловянный солдатик). Как-то ненастояще, плоско, (неудобно): стриженая чёрная голова и серое(потому что сошла краска), чисто выбритое(!) лицо (простого солдата) с выеденным седым пятачком на лбу, откуда дымилось тонким седым усиком (Сальвадора Дали), и пальтишко, пустое, приплюснутое к снегу. (Лежал он там, внизу, как снежный ангел, вдавленный в сугроб).
Сквозь Красноармейскую толпу пронырнул тот радостный конопатый мальчишка в зелёной шапке и весело крикнул:
— Воряга! Карманник! Гуляки сейчас расстреляли! — (и глазёнки его засверкали огоньками гирлянд, как возможно сверкают и свистят пули на поле боя).(Но главнокомандующий Максим Максимович этого не знал, потому что никогда в глаза не видел, и никогда не был на войне).
Потом из толпы ещё крик:
— Ха! Голова-то! Голова раскупорилась! Чисто из бутылки!
Максим Максимович взглянул, бледный: от удара о землю кровяная пробка пули выскочила с обратной стороны, и на снег выливалось из головы кроваво-красное вино(как пузатая кружка, в которую налился чай).
Максим Максимович ясно видел всё это сверху, со своего балкона, всё что творилось там, внизу, и там внизу представил себя: своё чужое, начисто бритое, медально-петербургское лицо (оловянного солдатика). И понял… Нет, не то; почувствовал телом, что он, Максим Максимович не там внизу, а наверху. Он этажами выше, отделённый, как в пироге, слоями, стоит в тепле халата, усов и надушенного балкона. Не там, где все те мёрзнущие, вытянувшиеся в шеях люди, где этот радующийся, конопатый мальчишка, где этот пустеющий (потому что вытекающий), с раскупорившейся головой… Кто? Чей-то сын, вот кто…
И на него, сына, — там, внизу — четверо накинули какую-то куртку, и начали вскоре (чьи-то отцы) и остальные зеваки расходиться: кто обратно в трактир, кто по подъездам. (Потому что всем становится весело, когда наливают игристое). И все они ушли праздновать новый год, и весь клубок Красноармейских людей вздохнул разом и рассосался, забыв совсем о пустеющем теле под курткой, из которого вытекало на снег и дымилось со лба… Что? Жизнь, вот что… Стало всё обычно-красноармейским, и Максим Максимович теперь один смотрел на пустую улицу со своего балкона. И всё на улице стало немое: в немом (НЛО)трактире веселились немые гуляки(солдаты)(и отцы каких-то детей), летали немые серые(самолёты) голуби, (гражданские)люди бежали мимо в немых сапогах. Даже звуки исчезли в стуже. Только инопланетный свет течёт (из кают). Иней вышил слова прощания на каждом из стёкол (в этой гавани). И мосты окоченели, и стынут крыши. Зима молчит в память… (Помолчи и ты).
Секунду или две ещё всё было немое, и тут так остро слышно — Хрясь! — лестница под чьей-то тяжёлой лапой; и ещё раз — Хрясь!
Максим Максимович пригнулся, замер, и вытянув шею, как зеваки внизу, вгляделся вниз, в сумрак пожарной лестницы, что поднималась по стене соседнего дома в квартиру. Но увидев Серёгу, он открыл форточку, так что брызнул в нагретый печью балкон колючий январский холод, наклонился в зиму, и быстро и грубо, грубее, чем следовало бы приветствовать в новогоднюю ночь, крикнул:
— Привет, соседушка!
Серёга — Сосед из (корабля) номер 36б, что стоял перпендикулярно балкону Максима Максимовича, жил на четвёртом этаже и поднимался (в каюту) по пожарной лестнице вовсе не потому, что другого входа в квартиру не было. Нет, обычный вход (как у всех) в той квартире имелся, и даже дверь на нём стояла добротная, железная, но вечно спешащему (солдату) казалось, что так спуститься будет быстрее. Недовольный и заспанный, в дубовом крепком пуховике на почти голое тело, облокотясь на последнюю железную ступеньку, холодно смотрел он теперь на дёргающееся и булькающее лицо Максима Максимовича, длинное, как у лошади, белое, как снег, и на растрепавшийся его ёжик (по-армейски) коротких волос.
Всякий раз, смотря на ухоженные усы Максима Максимовича, Серёга Сосед мысленно примерял их на себя. Он подозревал, что если попытается сам задекорировать лицо подобным образом, то будет похож на полнейшего дилетанта(пытающегося походить на вышестоящего), а вот этого ему жуть как не хочется… Некоторые виды усов уместны на лицах других людей, но он так и не смог отыскать те усы, которые будут уместны на его(простом, солдатском) лице.
— Приветствую — громыхнул басом Серёга Сосед.
— Видел ты, что на углу случилось? — спросил Максим Максимович, так что махровые его усы (и халат) встрепенулись на ветерке.
— Видел.
— И что же?
— Застрелили.
— Кого?
— Много кого.
— Как много? Одно ведь тело лежит. Курткой его укрыли.
— Укрыли. А за углом ещё лежат.
— Кто лежит?
— Хозяин трактира, ещё несколько человек, которых я не знаю, видимо не местные, да Мартинчик.
— Да что же это! Мартинчика то как зацепили?
— А я откуда знаю… — Они помолчали. — Жалко его, конечно, хороший работяга был… — И снова помолчали. Прозвище Мартинчик прицепилось к Фёдору Михайловичу ещё со времён школы, а времени уже прошло не мало, не мало даже настолько, что он уже успел и умереть…
— А стрелял кто? — спросил помолчавший уже Максим Максимович.
— Не знаю. И знать не хочу, — твёрдо заявил Серёга и они опять помолчали. — Ну бывай, Максимыч.
И Серёга Сосед, поднявшись до конца лестницы, устало побрёл в квартиру, но, чуть не дойдя обернулся почти на самом краю площадки и произнёс:
— С новым годом.
— Ага, и тебя… — ответил Максим Максимович, а сам всё смотрел на куртку внизу и думал, что нога одна из под неё торчит, мёрзнет. И тут опять — хрясь! Захлопнулась за Серёгой Соседом дверь.
И снова — хрясь!
В распахнутое настежь окно смотровой площадки с тяжёлыми снежными хлопьями врывался холод. Он скрипел, вонзая свои когти в тёплое тело, так что балкон совсем остыл, и замороженный напрочь зимней стужей Максим Максимович развернулся на босых пятках, соскочил с площадки(для просмотра сериалов про полицейских), собирая у ног складки махрового халата, но будто примёрз ногами к полу, и не может сделать спасительный шаг в тепло. Сковал его ледяной страх, и двинуться непосильно, как на мине, где движение — выстрел. (Он думал: почему кошмар подобрался к нему так близко?)(Думал, что он не выносит мёрзнуть, и нужно пойти согреться).(А сможет ли теперь он — сын внизу — вынести собственный холод? Ведь никак ему теперь не согреться, и не налить обратно в бутылку вытекающую из неё, сосуда, жизнь…) Но главнокомандующий подорвался, и вошёл обратно в квартиру. (И пятки у него посинели, и тело его на балконе остыло, и это было невыносимо). Чай тоже остыл. Он вылил его на кухне в раковину, (как льётся на белые сугробы из раскупоренной бутылки кроваво-красное вино).
В тёплой гостиной горела большая, нарядная ёлка цветными огоньками, а на пушистом ковре лежали под этой ёлкой завёрнутые в подарочную ленту новые ботиночки. Главнокомандующий посмотрел на часы. Близится утро. Уже 4:15. Мысли расползались в голове, как рыжие тараканы (внизу)на полу от включённого света (трактира). Максим Максимович поправил нервной рукой усы и в гнетущей его тишине прошёл вглубь нагретой отоплением квартиры, чуть приоткрыл дверь в детскую с голубыми обоями, так что жёлтый лучик лизнул шторы и скользнул на кровать, где лежал его малыш, укрывшись тёплым толстым одеялом и сладко посапывал в подушку. Его сын.
(Румяный) Максим Максимович вернулся опять на балкон, запахнув плотнее жёлтый халат.
(Оловянное)Тело укрылось под (одеялом) курткой. Ленточка (подарочная) ограждения блестит в синих огнях (гирлянд) фонарей. (Гражданские) спешно проскакивают мимо, не решаясь задержать взгляд. Милиционеры(а не полицейские) в форме понуро стоят с винтовками на верёвочках через плечо и в костюмах (как люди в чёрном)(и ждут сверху НЛО, или чудо). Тело лежит как-то ненастояще, (неудобно). Из-под одеяла выглядывает нога без ботиночка. Одна. Ботинок валяется в нескольких метрах дальше. Все что-то тихо обсуждают и записывают, но Максим Максимович их не слышит, потому что Красноармейская опять стала немой,(как покойник).
И фонари во дворе холодные, тусклые, жуткие. Тело под одеялом посинело и опустело… Совсем(не осталось в бутылке ни вина, ни другой живительной воды, ни самой человеческой жизни). Медленно и неуклонно ползут по нему (из кают) глаза, как стадо зверят в обратном зоопарке смотрят на посетителей. За обратной решёткой — представление с дровнями, на которых приехали люди в чёрном, чтобы забрать (синего инопланетянина). Вертятся фонари, и неприятные глазёнки вертятся, и неудобные морды и лица. ВСЕ(и наверное где-то там НЛО с высокого неба) смотрят на выезд из дворика. (Неправильно, неудобно так смотреть на того, кто сам неприятен и неудобен).(Страшно неправильно, как в четыре утра предрассветные выстрелы)(страшно, как нападение фашистской Германии, где главнокомандующие отдавали страшные приказы).(Гости не уходят и музыка не становится тише).(Отзвучала только минута молчания, и снова людям становится весело, потому что наливают игристое).
Пей, Петербург! Напивайся допьяна двадцатилетним, тридцатилетним, отцам и детям, прошлого века и нынешнего, вином, которое отстаивалось в бритой голове и в больном сердце, в пустом желудке и в натруженных руках… А как выпьешь всё до последней капли, отправляйся горевать меж мостов и каналов, засыпай крепким сном, который избавит от мук совести и неудобства за прошедший кровавый праздник, когда пьян, пьян и глуп ты был в своём разгульном пьянстве, Петербург, когда каждый делал то, что на пьяную его нераскупоренную голову хочется…
Максим Максимович всё стоял в тепле балкона, на своём этаже, где ему было самое место, не низко и не высоко, будто жизни и смерти между… Стоял долго, так что пятки его успели согреться и стали опять розовыми. В морозную новогоднюю ночь высоко в квартире спал под одеялом его маленький сын.(А ещё на сотню этажей выше тот, кого никогда не видели, настоящий главнокомандующий, похожий на инопланетянина, командующий всеми и всем). А там, в самом низу,(как осадок в бутылке), на Красноармейской, на углу панельных коробок, одна — в девять этажей, другая — одиннадцать, лежал на белом снегу другой — чей-то сын — под одеялом, холодный и мёртвый.
Ночь хоронит очередную тревогу.
Странная штука — жизнь.
