Раз. Два. Три….Дзинь. Дзинь. Дзинь…. Раз. Два. Три…
Замкнутое безжизненное с виду помещение растворяет в себе доносящиеся из глубины кресла, звуки. Ложечка бьется о тонкие бортики чашки, о стены, о барабанные перепонки, не давая сомкнуть глаз. Главное правило последних месяцев — не засыпать ночью холодным и голодным, иначе утром уже не проснуться. Резиновые калоши догорают на дне камина, а значит, холод уже скоро обнимет фасад дома, проберётся через рассохшиеся оконные рамы, через лабиринт вентиляции и дымоходную трубу. Словно искусный вор, станет шарить по углам квартиры, охотясь за теплом – за самой жизнью.
Мягкое кресло возвышается крепостью вокруг меня. Оттягивая момент встречи с незваным гостем, я медленно прихлебываю «чай» приготовленный из горячей воды и сахара, соскобленного из углов буфета с побитой посудой. С каждым новым глотком мысли больше путаются, тело смягчается, и я проваливаюсь все глубже сквозь подушки.
Темнота…Сейчас она стала одним из неприятнейших осложнений ленинградской жизни. Наступая посреди дня и рассеиваясь поздно утром, она берет верх над людьми, руководит телом и душой, всячески ослепляет нас. На улицах нет света ни от фонарей, ни от окон, заклеенных крест-накрест бумагой. Поздними вечерами особенно ощущается нагнетающая мрачная атмосфера. Иногда мне представляется, как разные омерзительные пугающие чудовища начинают выбираться из своих дневных укрытий.
С улицы послышались легкая поступь прохожего и скрип закрывающейся форточки дома напротив. Оно. Соседское черное окно, всегда зияющее дырой даже при свете солнца, мажет липким взглядом. Кажется, кто-то все же живет там и спускается по ночам на свежий воздух. Всегда к одному времени.
Вдруг на крыльце появилось тусклое пятно света маленького электрического фонарика — фосфоресцирующая бляшка на груди прохожего, на которую упал тусклый луч, стала блестеть. Почти поравнявшиеся огоньки (от фонаря-с одной стороны, и бляхи-с другой) были похожи на два горящих глаза одного их чудовищ, вылезших на охоту со страниц сказок. А потом, судорожно оглянувшись по сторонам, мнимое чудовище исчезло. И снова воцарилась темнота.
Утреннее белое марево наполнило гостиную. Подарив последние солнечные блики на шторах, солнце затерялось в облаках. Это место – последний мирный уголок в памяти. Я впервые вернулся сюда за долгое время. Когда густой, застоявшийся воздух проник в мои легкие, и всклубившая пыль защекотала нос, я понял: теперь мой дом здесь. Сравнивая предыдущий образ этого места, с тем, что вижу вокруг, осознаю как он изменился: вещи не на своих местах, чего-то не хватает, что-то в спешке раскидано ушедшими владельцами и, к моему огромному облегчению, пока ничего не тронуто «ленинградскими нуждающимися». Все, как и должно быть. Почти. Если бы еще уцелела большая часть дома. Но нет. От беспрестанных бомбежек и обстрелов осталась в жилом состоянии лишь пара квартир, в том числе эта, и то не дальше гостиной.
Эта осень выдалась холодной. Обыкновенно теплый сентябрь сменили промозглые дни и утомительные ночи. Октябрь непозволительно рано унес желтую озорную листву с деревьев и наслал первые морозы. У себя дома мне было одиноко. Всегда на виду, дом, обычно приветливый для всех желающих посетить его, больше не привлекал ничем. Некогда шумная квартира оказалась полна звенящей тишины. Долго мне переживать не пришлось: снаряды попали и в мое жилище, оставив после себя дыру в его центре, срезав целые комнаты. Я ушел и решил больше никогда туда не возвращаться.
Впервые будущий мой приют я увидел еще до войны. Мой дядя по маминой линии пригласил нашу семью на праздничный ужин. Родственники были добрыми и интеллигентными людьми. Тетя Лена, вспоминающаяся мне со спокойной улыбкой и целым багажом самых удивительных историй, и дядя Лёва с выразительным взглядом и привычкой приглаживать усы, выделялись среди других наших близких. В тот вечер за столом после вкуснейшего ужина хозяйка подала нам по стакану молока и мягкому пышному бисквиту. За неспешными разговорами родители обсуждали дела на заводе. Не обращая на себя внимания взрослых, мы с сестрой Ниной пошли в путешествие по квартире. Книжный шкаф занял целый кабинет. Именно напротив книжных полок мы и сфотографировались всей семьей на фотоаппарат, который подарили дяде работники завода на юбилей. Экзотичный цветочный орнамент на обоях в зале завораживал, большие люстры со стеклянными подвесками слепили и резали глаза, запах маминых новых духов и большой недовольный рыжий кот Симон со сплющенной мордой заставляли время от времени чихать. Вдруг я поймал себя на мысли, что обожаю эту квартиру. Весь вечер, и ночь, и следующий день, и еще месяцы спустя. От нее оставалось стойкое ощущение домашнего семейного уюта.
***
Одинокие мутные дни шли своей чередой. На Ленинград опустилось свинцовое небо и выпал первый снег. Блокада высасывала из горожан последние силы. Ежедневные бомбежки, оторванность от внешнего мира и голод сводили людей с ума. Соломинкой-надеждой, за которую все держались, — была вера в скорый прорыв русских войск, вера в возвращение мирной прежней жизни.
Запасы еды, по крайней мере, моей, кончались медленнее, чем у остальных жильцов коммунальной квартиры. Первые месяцы было относительно легко. Но постепенно стали сокращать паек. Наступил голод. Дополнительно к небольшому кусочку хлеба, который можно было растягивать на день, и есть лишь тогда, когда желудок резало особенно сильно, в школе дети иногда получали порцию супа. К всеобщему облегчению, за суп талоны из продовольственной карточки не вырезались. Я чувствовал: школа — наше спасение. И не только из-за горячего бульона. Школа давала возможность общаться, мы забывали хоть на краткий миг о том, что ждало за её пределами. Эти часы среди друзей – то немногое, что связывало с нормальной жизнью. Хотя некоторые успели уже эвакуироваться, а также немало детей не могло из-за слабости или страха ходить на учебу, я не пропускал ни одного дня занятий. Ведь именно здесь притуплялись резавшие душу чувства тоски и брошенности, невероятно гнетущие в остальное время.
Летом школа еще работала исправно, но в ходе увеличения вражеских авианалетов учителям пришлось усиливать меры безопасности: к холодам почти все уроки проводились в бомбоубежищах школ и домохозяйствах. Теперь имелось два плана ведения урока: первый-на случай артобстрела и бомбёжки, второй — для работы в нормальных условиях. В основном занятия велись по сокращенным программе и времени: преподавались лишь основные предметы два-три раза в неделю. Перед уроками учителя и мы возили на санях воду и топливо. Дежурство по уборке в классе сохранялось за нами.
Уже в первые дни войны началась значительная организация труда детей и подростков на пустующих предприятиях. Представители заводов сами приходили в школы и просили им помочь. Отзывались целые классы, уходившие на работу под руководством квалифицированных мастеров, обучавших их.
Я тоже пошел помогать. Это был мамин «Кировец», официально завод «Электросила» им. С.М. Кирова. Не раз я бывал тут вместе с родителями. Сейчас же вместо многих станков, которые успели увезти в его летней эвакуации, зияли дыры, но остались те, что демонтировать не удалось. Производство, вставшее на военные рельсы, шло, бесспорно, туго: рабочих рук не хватало, требовалась полная и напряженная отдача. Пожилые люди, женщины, подростки и дети использовали все силы, день за днем изготавливая мины, снаряды и детали для военной техники. Но условия работы невыносимы: два дня назад Саша упала в голодный обморок, на прошлой неделе наш школьный дворник умер прямо на моих глазах, а вчера «кировцы» — пережили очередной авианалет. «Тружусь до изнеможения наперекор врагу, продолжаю дело родителей», — поддерживал себя я такой мыслью. К сожалению, на смену этой мысли приходила другая: каждый шаг на этой добровольной каторге ведет прямой дорожкой на Пискаревское.
***
19 декабря. Праздник. Утро тогда встретило головной болью, обыкновенной уже ломотой в теле, пустым животом и потухшим с ночи камином. Утро, моцион которого повторяется пятый месяц: постараться встать с дивана, подложить газету в валенки, погреть руки у тлеющего камина, выпив воды, приглушить изрядно надоевшее чувство голода, пойти и занять очередь за пайком. На улице метель.
Сегодня мама дала бы на завтрак угощения. Сидя с Ниной за столом, мы бы никого не слушали и строили бы планы на день. Нина хотя и девчонка, все же придумывала она лучшие развлечения, да еще знала обо всех мероприятиях в городе. Резкий толчок в бок вернул в реальность. Я не сразу обратил внимание, что очередь в пекарню продвинулась на несколько человек. Порыв ветра хлестал лицо, руки, забирался под одежду.
Получив кусочек «дуранды» (с недавних пор стали выдавать это подобие хлеба), я завернул её в платочек, положил во внутренний карман пальто и, опустив голову, пошел, не оглядываясь по сторонам, прибившись к компании знакомых мальчишек. Все молчали. День ото дня наш боевой пыл понемногу угасал. Еще пару месяцев назад мы бы сказали, что готовы идти на войну. Но сейчас все иначе. Война итак вокруг нас, беспрерывно испытывает на стойкость и мужество. Оказывается, даже работа за станком оголодавших людей обессиливает настолько, что хоть не возвращайся домой, а ночуй в цехе. Это должно же закончиться?
День прошел чередой рутинных событий. Теперь доплестись бы до своей кровати. Тело ломит. Внезапно по громковещателям раздался адский вой. Стало резать уши. Скрутило желудок. Дальше – свист: ужасающий, пробирающий до костей — бомбы начали падать на город. Вот и каждый малыш уже знает, что страшный звук по мере падения усиливался, так как крылья на задней части бомбы сделаны таким образом, чтобы помимо основных рабочих функций, еще и запугивать мирное население. Так немцы сильнее влияют на людей, — рассказывала Валентина Сергеевна на одном из уроков.
Из последних сил, в кромешной темноте, я добежал до подвала, находящегося прямо под моей квартирой, физически чувствуя, как вибрируют дома, шатаются стены, дрожит земля. Еще один взрыв — у меня заложило уши, начало слегка мутить. Тишина. Дом подпрыгнул. Второй взрыв. В этот раз меня тряхнуло, с потолка посыпалась бетонная крошка, по стене поползла очередная трещина. В моих ушах сильно звенело, голова раскалывалась, стало сложно ориентироваться. Наверху послышался зовущий кого-то истошный детский крик. Снаряд попал в мой дом! Что есть сил я стал карабкаться по лестнице на подкашивающихся ногах, падая, помогал подниматься себе руками. Просунувшись через частично засыпанный проход, стало видно, что подъезд разрушен, а все вокруг полыхает огнем. Глаза заслезились. Воздух так и застрял в горле. На улице масштаб произошедшего был ясен. Его, моего дома, больше нет. Окружающее стало нечетким. Отбежав от стремительно разгорающегося пожара в темную часть улицы, я прислонился к стене. В голове пульсировало. Мысли кончались. Крик ребенка никак не прекращался.
В течение следующих нескольких минут во дворе появились люди с ведрами воды, песка, лопатами из близлежащих домов. Человек в одеяле пронесся мимо меня, поднимаясь по черной лестнице на уцелевшую площадку, чтобы вывести пострадавших из горящих квартир. О, нет! Наша квартира! Дед! Если до этого меня била мелкая дрожь, то сейчас паника ледяными волнами окатила меня: я остался совсем один. Сначала меня было качнуло к дому, но ноги помимо воли понесли куда-то в противоположную сторону, со спокойного шага перейдя на бег. Горячие капли, стекающие по щекам, смешивались с летящими в лицо снежинками. Я бежал и бежал, пока не перестал в темноте различать дорогу.
***
Новый день принес новую боль. Я был полностью предоставлен сам себе. Месяцы, проведенные в родном доме, были одинокими, но не избавленными от общества. Убежав же в ту роковую ночь, я поставил на себе крест. Как выяснилось, были неравнодушные к моей судьбе люди. Не найдя меня на месте происшествия во время пожара и после, они искали на близлежащих улицах, на заводе, в школе. Несколько дней неудачных поисков дали им понять, что мне все же не удалось пережить ту ночь.
Новоприобретённое жилище — квартира моих эвакуированных родственников, в которой я нашел свой приют, промерз, так как в квартире не жил никто уже много месяцев. Всё в ней изменилось с тех пор, как я был здесь в последний раз. Кое-где на обоях с орнаментом проявлялась плесень. Ледяные сквозняки гуляли от прихожей до гостиной и через зазоры между дверьми и полом в обрушенные уже спальни, снова возвращаясь на улицу. Кроме гостиной, целых, не уничтоженных немецким снарядом комнат, в квартире не осталось. Кабинета с книжным шкафом больше не было. Сам дом, в котором находилась квартира, был близок больше к развалинам, чем к безопасному пристанищу. Но это меня мало волновало. Главное — есть возможность отапливаться с помощью камина, и есть место, где спать. А как выжить без работы, других людей и школьного супа, я придумаю. Ведь появляться на заводе и в школе стало невозможным, не теперь, на глазах ребят и учителей, так изнурительно работающих, когда сам я не тружусь на Всеобщее благо. Что делать, когда поставил свою жизнь превыше чужой?
Моя жизнь снова изменилась: я раз и навсегда понял, что не хочу умирать. И еще. Я сделаю все, чтобы пережить Блокаду и вернуться к родным.
В Ленинграде существует правило: постоянно двигайся, чтобы жить. Правило распространяется на горожан всех возрастов, в том числе на больных, даже на тех, кому совсем худо. «Если ты ляжешь на кровать, то уже с нее не встанешь никогда», — говорили в городе. Следуя этому правилу, я не прекращал поддерживать какую-нибудь деятельность. Хоть и отказавшись от работы, отнимавшей все то время, которое я не был на уроках, пережидал бомбежку в бункерах или был дома, чем занять себя теперь я знал.
В дядиной квартире начался процесс утепления: я подоткнул рваные тряпочки в места, через которые уходило тепло, затопил камин. В первые дни в расход пошла сломанная табуретка и пара книг. Вышло не экономично, пришлось искать более эффективную замену на топку. Так были обшарены все местные развалины, я нашел много чего интересного и нужного для своей суровой зимовки. Однажды, при очередной моей вылазке, произошло чудо, потрясшее меня до глубины души. По каменным грудам, среди обломков мебели и чего еще, ярким рыжим пятном замаячил кошачий хвост, походящий больше на ершик. Каково же было мое удивление, когда в плоскомордом облезшем, отощавшем, еле живом существе я распознал своего любимца: Симон был жив. Признаюсь, я и не грезил увидеться с ним вновь. После того как дядя и тетя эвакуировались из города, кот находился у их соседей, но те оказались не лучшими хозяевами, бросив рыжего на произвол судьбы. С того момента, как я нашел Симона, расставался с ним лишь однажды (за что перед ним мне было очень совестно), но после, я жил с ним еще много кошачьих лет.
***
Всё-таки до кота отшельническая жизнь была очень тяжелой: нехватка еды и поддержки близких сделала из меня «безликий образ». Как молодое приведение я жил в прошлом. Маленький друг не только оживил меня изнутри, заставив заботиться о ком-то кроме себя, так еще и добывал для обоих мышей и крыс. Это животное спасло мне жизнь. Сидя у камина перед маленькой кастрюлькой, помешивая ложкой кипяток и плавающего в нем грызуна, я размышлял над тем, что говорил диктор по радио о новостях с передовой. За входной дверью послышался скрип ступенек, затем-лязг дверной ручки и тихий толчок в дверь.
Я сделал радио тише, повернул голову в сторону увесистой латунной статуэтки с консоли. Понятно, что в такой час могут ломиться только с недобрыми намерениями.
Оставалось лишь ждать, когда взломщик уйдет сам, но время шло, а тот все возился со злополучным замком. Сердце забилось о ребра. Я начал отступать вглубь комнаты. И вот дверь поддалась: на пороге появился среднего роста, с румяными от мороза щеками, светлыми кудрями и неприятным наглым взглядом, не сулившим этому месту ничего хорошего, молодой человек. Лицо его выражало, можно сказать, почти наивное детское выражение, и, несмотря на это, совсем не располагало к дружелюбности.
-Закройте дверь! Вы выстуживаете мне дом, — незваный гость и бровью не повел, лишь, отвлекшись от рассматривания комнаты, перевел взгляд на меня.
-Тепло. Почему у тебя тепло?
-Топлю калошами.
-Умно. Я давно заметил по дыму из трубы, как долго они у тебя горят. Где ты их взял? — все напирал неизвестный. Ответить я, конечно, мог, но, не зная намерений этого человека, говорить даже о таком… Может, он из инспекции. Я слегка подался к статуэтке.
-Собирал сначала их по разрушенным квартирам, потом перешел в целые, но нежилые.
В глазах самозванца блеснул хитрый огонек.
— Я, кроме них, ничего больше не брал, честное слово, не брал. Я не вор.
-Ты один?
-Нет, — быстро соврал я.
-Один-одинешенек ты. Смотреть на вас неприкаянных тяжело, — после недолгого молчания сказал он, — Не принимай меня за глупца. Удивительно, что ты так хорошо выглядишь один. В чем твой секрет? Все-таки за тобой кто-то стоит?
Я молчал. За каждым моим движением внимательно следили. Мужчина повторил вопрос. Что он хочет? Вломился ко мне в квартиру, допрашивает.
После продолжительной паузы он сказал:
-Завтра, сосед, загляну к тебе еще разок, — посмотрел на настенные часы за моей головой, — как сегодня, — и развернувшись на каблуках новеньких ботинок, ушел, прикрыв дверь.
Нежданный гость застал врасплох, своим появлением всклубив ворох нежеланных воспоминаний из прошлого.
Эшелоны, эвакуировавшие завод им. Кирова, ушли летом, 11 августа 1941 года — последний день, который я провёл со своей семьёй.
— Он стал совсем неуправляемым. Мы не можем его контролировать. Мальчик только и грезит о том, как бы поскорее поймать пулю в лоб. Ох, папа, только бы ты поехал с нами. Лишь одному тебе удается совладать с ним! Один Бог знает, что тот вытворит в следующий раз.
Мама с холодным спокойствием укладывала самое необходимое в один большой чемодан. Ниночка и я стояли во дворе, прощаясь с соседскими ребятами. «Кировец» перевозили на север, так как он имел важное стратегическое значение на войне, и именно поэтому мы вынуждены были уехать из города. «Я определенно останусь в городе», — с вызовом повторял я мальчишкам.
Вечером, сидя в переполненном жарком вагоне среди тревожной галдящей толпы, меня переполняли чувства. Чувства, заставляющие действовать.
Раздался гудок, поезд тронулся — я ловко спрыгнул на землю, оставшись целым благодаря одному непомерному энтузиазму, и с победоносной улыбкой повернулся к семье. «Вот смотрите: все думали, мол, кишка-тонка! А я покажу и что славнее, чем прыгнуть с поезда на ходу». Знакомые ребята стали свистеть мне в знак поддержки. Но чем дальше удалялись перекошенные от ужаса лица семьи, тем сомнительнее начала являться идея оставить все. Увижу ли маму еще?- раздался словно бы отовсюду страшный вопрос, погнавший меня вслед за поездом. Но куда уж было до него, состав набрал обороты и стал исчезать вдали. Минуты шли. Перрон опустел, а я все стоял и смотрел на место, где только что увернулся от тети Лены, желавшей поймать меня и затащить обратно в вагон. Внезапно тяжесть чужой ладони на плече вырвала из путаных мыслей. Дед похлопал меня по спине и подтолкнул к выходу из вокзала.
Вспоминая миг, когда в последний раз я видел мамино лицо, сестру, дядю и тетю, я желаю лишь повернуть время вспять. Прокручивая в голове сюжеты иного исхода, где я еду со своей семьей далеко от блокады, навсегда оставшись рядом с ними.
На следующий день, как и обещал, взломщик вернулся, сказал, что у него есть предложение, от которого я не смогу отказаться. Еда.
-Тебе лишь нужно будет кое-куда ходить и кое-что приносить мне. Объясню тебе на деле.
Этот период блокадной жизни оказался вполне сносным. В моём жилище теперь были новые безделушки, развлекающие меня, и всегда — еда для меня и кота. В то время мой наконец-то довольный желудок запрещал просыпаться чувствам раскаяния. Такой образ жизни, пребывая в котором мне приходилось обирать чужое имущество, я вёл до сентября 1943 года, пока одна из моих вылазок не обратилась большими проблемами, с которыми партнер-злоумышленник оставил меня один на один. Зная, что за мной началась охота, я бежал из Ленинграда. И зарекся тогда больше не возвращаться на кривую дорожку, не красть, быть добрее к людям, так как многие живут честнее меня, поэтому и хуже. Покинув город, хотелось начать жизнь заново: без ошибок, без острой нужды и пороков.
По пути в неизвестность я задержался в доме одной доброй слепой старушки, которая напомнила мою родную бабуленьку. Василиса Захаровна лишилась, как я потом узнал, дома и всей семьи и уже пару лет живёт в землянке своими силами. Однажды под вечер я забрел к ней и, так как она была совсем плоха здоровьем, остался: готовил ей еду, прибирал дом, помогал по скудному хозяйству и ходил в деревню на пашню помогать одиноким хозяйкам. Меня очень корило моё прошлое, поэтому я умолчал о нём для всех, кроме Василисы Захаровны. Эта мудрая женщина напутствовала меня и дала возможность двигаться дальше по жизни, а не лелеять призраков прошлого. Когда моей наставницы не стало, у меня не было понимания, куда дальше идти, и я вернулся в свою квартиру в Ленинград, итак зная, что буду нежелательным лицом. Несмотря на мои попытки вести себя законно и порядочно, кто-то все же нашел как избавиться от меня. Так я и попал в «Кресты» на год (ненадолго по меркам обвиняющих меня людей лишь потому, что я был еще несовершеннолетним и тяжесть преступления, по сравнению с другими случаями, оказалась пустячной). После освобождения в моём кармане осталась лишь одна памятная вещь — фотография из дядиной квартиры. Это было самое дорогое, что напоминало мне о давно ушедших днях. Так, гонимый идеей найти семью, я стал колесить по стране в поисках работы и искупления.
***
На верхнем этаже нового, только вводящегося в эксплуатацию корпуса Томского электромоторного завода «Сибэлектромотор» раздался мелодичный цокот женских каблуков по кафельной плитке. Лев Вячеславович Смолов- начальник завода, засидевшийся, как всегда, допоздна, слушал единственный звук, нарушающий тишину. Каждый следующий шаг Зиночки раздавался в его голове как молот о наковальню: вчерашний вечер выдался для него тяжелым. В годовщину смерти его жены они собрались в узком кругу семьи с сестрой и ее дочкой. В памяти оживали ужасные события, произошедшие с ними в военное время. Многих потеряли. Потом разговорились, каким бы мог вырасти наш Пашенька сильным, достойным человеком. Он уже тогда, будучи четырнадцатилетним мальчуганом, пытался сопротивляться обстоятельствам. Если бы не война, разрушившая его детство, забравшая его жизнь так рано.
Стук в дверь вывел мужчину из раздумий.
— Лев Вячеславович, можно? Я к Вам с письмом от ребят из 4 цеха о повышении.
Парень у них там работящий, подметки так и рвет. Уже бы передовиком стал и на доске почета висел, да только у него прошлое запятнано.
На стол опустилась тоненькая папка. Открыв ее, Лев Вячеславович увидел лишь написанный от руки и подписанный многими листочек в клеточку и одну групповую фотографию. Она показалось ему смутно знакомой. Присмотревшись к ней, мужчина увидел свою сестру, племянников. И…
-Моя Лена.
