Я никуда не тороплюсь, но ноги несут меня вниз по эскалатору. Просто бегу, задевая чужие сумки и багажи, чуть ли не спотыкаясь об чьи-то ботинки.
В руках — только дурацкий блокнот, все углы уже обшарпаны. Неудивительно, он всегда был рядом со мной, когда я так же бежала в какую-то неизвестность.
Я сажусь в последний вагон метро, в самый дальний угол трёх сидений. Меня сдавливает женщина по соседству с большими сумками. Я не двигаюсь — пусть давит, меня здесь нет.
Глаза вниз. Разглядываю носки других людей, на восьмом человеке устало отвожу взгляд к соседнему вагону. И куда все едут так рано в воскресенье?
“Воск-ре-сень-е…. нье… сенье… Спасе-ние.…”
Рифмы складываются в моей голове сами, без особой надобности. Я открываю блокнот и пишу. Буквы, что рисуются на бумаге, — единственное моё доказательство, что я не призрак. Я хотя бы могу держать предметы.
Пока кисть не начнет ныть от усталости, а суставы, по ощущениям, не сотрутся в крошки, я не собираюсь откладывать ручку.
“Я, гуляя в воскресенье,
В парке — куча голубей,
Вижу лишь одно спасенье:
Там, где небо — там светлей.”
Я давно не открывала этот блокнот, а значит, ничего не писала. Да и писать особо не о чем. Потому что я ничего не делаю, просто “существую”. Вот только сейчас еду куда-то.
Я люблю смотреть в боковое окошко, наблюдать за трясущейся крышей соседнего вагона. Он плавно дрожит, сдерживаясь каким-то жёлтым механизмом. То вверх, то вниз. Словно дышит, глубоко и размеренно.
Я доезжаю третий круг. Устала наблюдать за быстроменяющимися полосами в туннеле — голова кружится. Смотрю на людей, что, как доминошки, слиплись в непонятный узор утренних толп метро. Я как будто застряла в этом вагоне или где-то внутри себя, в этом неприятном мерзком комке тревоги.
Время — пять утра. Я могла бы уйти раньше, но перед выходом из дома предательски потеряла второй тёплый носок. Теперь еду в тонких капроновых, у меня уже замёрзли пальцы.
Разглядываю чужие носки и понимаю, что выгляжу голой. Нет, я, конечно, не сумасшедшая — на мне куртка, джинсы, всё как надо. Но одни только носки заставляют меня стыдиться этой обнажённости. (Их даже не видно другим.)
— Осторожно, двери закрываются, следующая станция — «Девяткино», — бормочет мужской голос из приглушённых колонок поезда.
Я уже проехала три круга туда и обратно: с Парнаса на Купчино, пересев на Девяткино.
Чем дальше я ехала, тем сильнее растворялась в себе, в людях, в дыхании вагона.
Мне уже не интересно смотреть в окошки — от этого сильнее тошнит.
Я хочу дышать.
В голове бродит ветер: от уха к уху. Кости становятся тяжелыми, их тянет к полу. Душно. Я все еще бегу от рутины: школы, дома, тренировок в какую-то тину пустоты. Это странно.
Выхожу из вагона. Ноги онемели так, что иду кое-как. Медленно, не понимая куда. Сажусь на скамейку, чтобы завязать шнурки. Вернее, только сделать вид, что занята чем-то. Мимо проходят толпы ровесников, о чём-то смеются и болтают. Их много, они шумные. Я не хочу, чтобы на меня смотрели. Никто пусть не смотрит.
Я выгляжу жалкой.
Хочется спрятаться в коморке и закрыть глаза. Завязывать шнурки там, где нет ничьей души, возможно, и моей тоже. Только я и шнурки без взглядов прохожих.
Я наигранно долго сижу, склонив голову к ботинкам, чтобы волосы закрывали мои глаза от всех. Отвернитесь, я не хочу, чтобы люди знали, зачем я так сижу.
“Чайка лучше, чем прохожий.
Мне — лететь средь всех людей,
Не одной — в толпе тревожней,
Жить средь вас — ещё страшней.”
Поезд уехал. Я всё ещё сижу вниз головой. Не хочу даже поднимать взгляд. Людям противно смотреть на меня. Я знаю это, потому что чувствую то же самое к таким же, как я.
На днях видела такую. Девочка сидела в углу фудкорта одна. Она передвигала холодные куски картошки фри по тарелке, смотрела на нас, периодически отворачивалась к окну. Рядом валялся рюкзак. Наверное, после школы забежала поесть. Не торопится. Некуда торопиться. Она одна, такая же, как я. Ее никто нигде не ждет. Наигранно сидит в телефоне, листая галерею, которую знает наизусть. Она просто “существует” в моем поле зрения, не более. Даже не “живет”. Мерзость.
Я тогда сидела в компании «друзей».
— Уля, тебе так идёт новый цвет волос!
Заткнись.
— Уля, будешь колу? Я налью.
Заткнись.
— Уля, помнишь ту девку из клуба «Котов»?
Заткнись.
— Уля, кстати, у тебя есть салфетки?
Заткнитесь! Я знаю, что вы меня ненавидите. Я чувствую это. Вы все общаетесь со мной из жалости, потому что я общалась бы точно так же с той девчонкой в углу зала.
Мои шаги зажевало, как пленку в магнитофоне. Я не помню, когда и как, но уже ехала на эскалаторе вверх. У мужчины впереди из дешевых наушников слышна музыка.
Моя любимая песня.
Парень настукивает ритм на поручне. Я отбиваю его палец об палец. Сейчас будет моя любимая партия. Я слушаю, опустив глаза вниз. Но из любимых музыкальных волн мое внимание тянет на другое.
Мои грязные ботинки, подошва отходит всё больше после каждого шага. Музыка стихает. Хочется положить на ноги блокнот, чтобы никто не смотрел. Я почти наклонилась, чтобы сделать это, но эскалатор поднял нас наверх.
В глазах прохожих я вновь выгляжу жалкой.
Не помню, как вышла из метро, но уже сижу в «Маке», как когда-то с “друзьями”. Ем мороженое, купленное за отцовские деньги. Скоро придёт уведомление, и меня снова будут ругать, что я взяла его за сто пятьдесят рублей, когда могла за сорок.
Мама написала: «Ты всё ещё с Машей? Когда домой? Не хотите зайти?».
Я отвечаю: «Маша не хочет. Мы в центре.» И выключаю экран телефона.
Мы обе знаем, что никакой Маши нет, просто молчим. Нам так удобнее.
Ветер, залетевший вместе с новыми посетителями через дверь, ударяется об мои щиколотки. Холодно опять, ещё и от мороженого. На карте денег нет — я снова потратила последние деньги на еду. Кофе, булочки, шоколад, мороженое — список всех моих трат на существование. Лампочка над столиком противно мигает. Перегорела, режет глаза.
“В людской стае отчуждённость,
Тут мне тяжко — чайке нет.
Тут противно, там смышлёность,
Где людской без лести свет.”
Выйдя из «Мака», я вновь направляюсь к метро. Я всё ещё не знаю, куда ехать. Просто стою в центре прохода. Люди сбивают меня и ругаются, что я мешаю пройти. Я знаю, что путаюсь под ногами, но меня словно прибили гвоздями к полу.
Я больше не могу идти.
Мимо меня прошла красивая девушка. Ей идут чёрные волосы с короткой чёлкой. Я начинаю накручивать локоны на палец, смотря то на себя в отражении ларька, то на девушку.
Да, мне явно не идёт блонд. Зачем я только покрасилась? Надо в чёрный. И чёлку отрезать. Так теперь носят. И куртку другую — как у той женщины с ребёнком. А мою нужно кому-то отдать. На ней нет даже намёка на носку. Подарю Лизе на день рождения.
Ей пойдет больше.
Чем дольше я смотрю на себя, тем противнее выгляжу. Сожжённые от многочисленных перекрасок волосы меня не устраивают. Пятая куртка за год раздражает ещё больше. Эти брюки полнят.
Я выгляжу плохо.
Я самозванка, нарядилась во всё, что носят другие, кому это действительно идёт. А мне нет.
Я обманщица.
Вдруг что-то чувствую — впервые за долгое время. Щёки морозит и жарит одновременно. И в желудке что-то покалывает. Это стеснение? Радость?
Что это?
Люди смотрят на меня и отводят взгляд, подростки смеются, дети тыкают пальцем, а матери ругаются: «Пройдём мимо, много сумасшедших бывает.»
Действительно. Надо покраситься. В чёрный. Да, они правы — выгляжу нелепо в этой куртке. И стрелки кривые, будто маленькая девочка нашла мамину косметичку. «Друзья» смеются, спрашивают, что за подводка у меня такая. Смешно. Я смешная.
Посмешище.
Я хочу посмотреть на себя ещё раз, убедиться, что выгляжу странной и нелепой. Долго пялюсь в одну точку, пока не понимаю: в отражении — кто-то другой.
Светлые волосы, те же заколочки, моя куртка. Но лицо… заплаканное, блестит от слёз, неестественно сверкает на свету. Моё дыхание учащается, ребра будто колют изнутри.
А эта девушка смотрит на меня. Корчит уродливые рожи, тело дрожит сильнее моего сердца.
Мне становится страшно.
Она размазывает мокрое по лицу — слёзы. Противно мнёт щеки ладонью, скользит по вискам ногтями. Не отводит взгляда.
«Нет, прошу, отвернись. Отвернитесь все, не смотрите на меня.»
Люди правы. Сумасшедших много. Я уворачиваюсь, хочу убежать, но врезаюсь в турникет. Сзади — давка, толпа ругается. Я снова мешаю пройти, будто повисла на перегородке и не могу встать. Меня прибили гвоздями.
“Отвернитесь все! Меня нет!”
Ко мне подходит сотрудник полиции.
Я все еще напугана. За мной гонится та рыжая девушка.
«Пропустите! Разве вы не понимаете — она сумасшедшая!»
Меня оттаскивают от турникета, что-то говорят. Я отвожу взгляд. Все смотрят, как меня отчитывают. Я не понимаю ничего, просто громко всхлипываю у плеча полицейского.
Мне стыдно.
Страшно. Грудную клетку сжимает. Уши горят.
Меня давит толпа людей позади. Давит полицейский к стене. Давит слезами к полу, как медленно закручиваемыми шурупами.
Меня давят.
Я опять вижу своё отражение — в другом ларьке. Эта девушка добралась и до меня. Я чувствую, как плачу, глаза жжёт от потёков туши.
Закрываю намокшие глаза. Открываю.
Свет лампы на эскалаторе туманом преломляется сквозь влажные ресницы. Понятия уже не имею, где заканчиваюсь я, а где начинается паника. Может это и есть — чувствовать себя живым? Может теперь я не “существую”, а “живу”?
Снова эскалатор, спускаюсь вниз. Больше не бегу. Просто знаю — меня саму затянет дальше.
“Вот, лечу. Нет, я порхаю.
Вижу дрожь у ручейка.
Но тут стук, и я снижаюсь,
Режут крылья облака.”
Я чувствую, как руки той девушки роняют мой блокнот. Листки со стихами врассыпную летят вниз по ступеням. Никто не обращает на них внимания — только ветер. Люди, краем глаза, замечают летающие белые треугольнички у ног. Не оборачиваются. На меня никто не смотрит. Мои строки, вместе со мной, падают на дно, задевая лучики света ламп.
