XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Кажется, скоро наступит утро: тихо, свежо. Иду какой-то тропинкой. Темно, хоть глаз выколи, ничего не разобрать. Приходится ориентироваться на ощупь. Стараюсь не споткнуться, места здесь дикие, того гляди наткнешься на кочку. Иду, напеваю старый русский романс. Хорошо, спокойно!

Огонёк вдалеке. Что это? Потом понимаю: свет в окне, дом. Но ведь сейчас ночь, почему там не спят? И вдруг я срываюсь с места, будто кто-то хватает за руку и тащит вперёд. В голове одна мысль. Ужасная. Надеюсь, что ошибаюсь, и вместе с тем знаю точно, чувствую, что это не так. Ах, как же хочется, сейчас быть неправой. Бегу, забыв про аккуратность: только бы успеть!

Через мгновение от дома меня отделяет всего несколько шагов. Останавливаюсь возле роскошного куста сирени. Ни внутрь, ни на двор не пойду.

Подумать только, тот самый дом: кирпичный такой маленький, совсем как игрушечный. А за ним должен быть яблоневый сад. Так уютно. Повсюду здесь видна заботливая рука хозяев.

И всё-таки странно, что свет горит во всех комнатах в такой час. Моя тревога усиливается. Может, войти? Нет, шаги… Прячусь за сирень.

Минута. И ещё одна. И, возможно, ещё. Я не вполне понимаю, сколько проходит времени, кажется, эти шаги вечные. Но вот из дома выходит мужчина с рабочей сумкой. Он задерживается на пороге, обнимая девочку. Внутри всë сжимается, стоит мне только вспомнить, что ей всего шестнадцать. Мужчина что-то говорит девочке, та кивает, вытирая слезы. Ещё одно объятие, а у меня в голове проносится: «Последнее». В этот момент в свете керосинки на крыльце появляется женщина, и девочку взглядом отправляют в дом. Она послушно скрывается за дверью, а женщина провожает мужа до калитки. Идут рядом, во взглядах обоих читается понимание неизбежности, страха, понимание сегодняшней разлуки.

— Зачем ты еë домой отправил, Дмитрий? — спрашивает женщина, наверное, чтобы просто спросить, спросить хоть что-то, чтобы не отпустить его так, чтобы не пришло потом в голову, что была обида, чтобы услышать ещё раз и забыться пусть даже и на секунду, чтобы запомнить. И еë вопрос, негромкий сейчас, словно хрусталь, разбивается в тишине этой ночи на тысячи крохотных осколков.

— Нехорошо ей тебя в таком состоянии видеть, — коротко и удивительно спокойно отвечает мужчина. И снова всë проваливается в тишину ночи. Слышны только тяжëлые, но мерные шаги. И вдруг голос его высушивается, становится глухим, и мужчина произносит:

— Ань, ты сохрани меня, ладно, — я вздрагиваю от этих слов.

Женщина останавливается, придерживая мужа за руку.

—Ты вернëшься? — спрашивает она, и голос еë срывается. Еë спутник оборачивается, качает головой:

— Нет, не вернусь. И мы оба это знаем, если не знаем, то понимаем… Ну, хватит плакать, успокойся! — он стирает слезу с еë щеки.— Соберись же, Аня, тебе ещё дочь поднимать.

Мужчина замолкает, а потом говорит с улыбкой:

— У Господа, значит, холодно, раз ты меня к нему не пускаешь, — посмеивается.

— Тепло, — отвечает женщина твëрдо.

— А если тепло, то пожелай лëгкой дороги! Живите просто, чтоб на всë хватало. Только керосинку не туши вечером…

— Хорошо… Оставлю…

— Ну… — говорит мужчина ласково, чувствуя, что ему уже пора.

— Постой, постой, — шепчет жена, он послушно ждëт. Женщина быстро снимает медный крестик:

— Вот… возьми…

— Твой? Нет, не возьму.

— Надевай! — сурово говорит жена, — свой-то потерял, а это нужно, легче будет.

— А ты как же без креста? — недоумевает муж.

— Ничего… только одна ночь… можно… Иконы ведь есть. А к заутрене схожу в церковь, крестик батюшка даст новый… Бери, бери, мне так покойнее. Так я с тобой буду там.

Мужчина исполняет просьбу жены. А я смотрю на них, и мысль одна в голове кричит словно чëрный ворон над падалью:

«Сорок лет. Им обоим было по сорок. Ещë жить и жить бы, а тут… «. Чувствую, как становится больно глотать. Может быть, виной этому сырость (роса первая выпадает), а может, слëзы. Как же дурманит сирень! Голова кружится, я делаю шаг назад и прижимаюсь спиной к берëзе. Но я неаккуратна — какая-то ветка хрустит под ногой. Женщина оборачивается на звук, но к счастью, не замечает меня.

— Не бойся, ветер, — отвечает на еë испуг всë такой же спокойный голос мужа.

— Не к добру это, Дмитрий! — произносит она в тревоге.

— Не будьте суеверной, Анна! — смеётся тот. Но секунда — и улыбку сменяет нежная горечь:

— Сохрани меня, пожалуйста, навсегда, Анечка! Я хочу остаться, не хочу пропасть…

— Сохраню, не волнуйся об этом, сберегу!

Мужчина целует её и выходит за калитку.

Поравнявшись с сиренью, он смотрит в мою сторону и улыбается. И я понимаю, чувствую, что улыбка предназначается мне. Так горячо становится внутри. Больше ничего не различаю в белом тумане слëз. Как же дурманит сирень…

Проходит по ощущениям минуты три, и я снова могу осознавать происходящее. Могу различать звуки.

Стучат в калитку:

— Есть кто дома? Хозяйка!

Быстрые, но уверенные шаги навстречу. Дверь снята с петли, похоже, одним движением.

— Здравствуй, Анна, —произносит незнакомый мужской голос. И пауза. «Почта»,— понимаю я. Тишина повисает в воздухе грозовой тучей.

— Что? —взволнованно спрашивает женщина.

— Пропал. Вестей нет, — хрипит почтальон. И эти слова отзываются эхом у меня в голове. Снова теряю сознание. Но слух успевает поймать ещё одну фразу: «Не отчаивайтесь, дорогая: это всё-таки не похоронка!». Как же ритуально…

Пахнет пылью и скошенной травой.

Где я? Пшеница колосится вокруг, её так много, что кажется, можно утонуть в этом солнечном море.

«Это Тула!» — неожиданно приходит мне на ум, и я чуть не вскрикиваю от радости. Три года в этих местах не была, скучала, оказывается. Однако зачем сейчас? Восторг уступает место недоумению и даже страху. И вдруг всё начинает лететь перед глазами, точно кадры киноленты. Но глаз цепляется за белый луч на чёрном граните с сотней имён. Взгляд мечется по зеркальной его поверхности. Десяток фамилий — десяток лиц, и вдруг сверкает «Пролазов».

Каково видеть свою фамилию на памятнике, пусть даже ты сама её надела? Что это за чувство? Птицы галдят. Холодно…

У меня, должно быть, озноб, потому что тело поминутно бросает то в дрожь, то в жар. Мысли бьются в голове, как мотыльки под стеклом. «Что же происходит? Что? Может, всё просто мне снится?» — спрашиваю я себя снова и снова. Но вот вижу тот же дом, и вопросы становятся пылью, на уме только одно: «Поговорить. Сказать».

Не понимаю как, но в следующую минуту я оказываюсь внутри, попадая в царство полумрака. В нём все предметы выглядят непривычно вытянутыми, обманывая зрение, и каждый звук разносится эхом, точно встречает на своём пути зеркало. Душу охватывает грусть: дикое женское одиночество сторожевым псом бросается мне под ноги. Я пугаюсь его, теряюсь и останавливаюсь. «Раньше у этого дома был хозяин, теперь его нет» — эта мысль не укладывается в голове. Да и можно ли вообще такое осознать? Я пытаюсь это сделать, стоя посреди коридора, но тщетно. Странный шелест и чей-то неспешный грудной, как летний дождь, шёпот выводит меня из дум.Сначала я слушаю, не в силах определить, что это. Ответ лишает меня способности отдавать себе отчёт в своих действиях.

Иду на звук, стараясь унять волнение, которое следует за мной подобно тени. «Сильная, справлюсь!»— повторяю я через каждый новый шаг.

Шёпот ближе, ближе, ближе, и вот передо мной женщина в длинном тёмном платье до пола стоит перед иконами. По временам она оставляет святых и начинает ходить по комнате, видимо оттого, что слишком тяжёлой для души становится её молитва. Я стою, скрываемая дубовой дверью, прислонившись к стене, и слушаю. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим», — читает она правильно и ровно, будто нараспев, кажется, без усилий вовсе. И молитва так же сильна и свободна, как окрепшая ласточка ранней весной. Каждое слово падает глубоко в душевный колодец и отражается на моëм лице улыбкой. Должно быть, так отпечаталась в ней церковная школа. «И не введи нас во искушение», — прошу я вместе с произносящей сие, —«но избави от лукаваго раба Божия Димитрия…». Димитрий. От звуков этого имени под рёбрами у меня кольнуло, самообладание окончательно покинуло меня. Я бросаюсь в комнату и падаю к женщине на руки. Вся моя боль, вся скорбь, перемешанная с тëплой, детской благодарностью, без препятствий теперь исторгается из груди долгими слезами. Мне не под силу больше сдерживать их: устала.

— Мы нашли его, нашли! — твержу я в забытьи, прижимаясь к ней, как обычно жмётся к прохожим когда-то домашняя, но теперь дворовая кошка.

— Родная, долго же в тебе это билось! — ласково произносит голос, и тонкая прохладная рука касается моих волос. Я понемногу успокаиваюсь. Спустя ещё некоторое время, открыв глаза, понимаю, что сижу на кровати, а женщина стоит напротив. Улыбается, видя, что мне лучше.

— Ну, вот что наделала? Дважды напугала, молитву дочитать не дала!— голубые еë глаза смеются.

Я слабо улыбаюсь в ответ, притягиваю её за рукав. Женщина опускается рядом и, обнимая меня, спрашивает:

— Где нашли? — в голосе чувствуется дрожь. Я хочу ответить, но меня останавливает какой-то треск, будто Кто-то пощëлкивает пальцами, стараясь привлечь внимание. Это керосиновая лампа на окне. Огонь лижет языком свой стеклянный купол. Во мне всë переворачивается. Почему не заметила раньше?

— Всë жжёшь керосинку, всё ещё ждëшь его?! — говорю, вглядываясь в лицо, с чертами которого играет полумрак.

— Я буду всегда его ждать! — улыбается женщина, чей возраст сейчас даже не угадать. Нежность сквозит в ней. Мне не следовало говорить про прапрадеда. Опускаю глаза.

Она замечает моë смущение:

— Не волнуйся, я понимаю. Времени-то, считай, сколько прошло, волос мой совсем седой стал,— ласково произносит женщина, отводя от лица длинную густую совершенно белую прядь.

— Раньше я желала, чтоб он вернулся ко мне, сейчас желаю вернуться к нему! Так где?

— Под Тулой. Недалеко от нашей деревни, — отвечаю, — Это так странно!

— Ничего удивительного, он ведь тебя защищал, — спокойно говорит женщина с полной уверенностью в словах и крестится.

Тень от лампы трепещет на полу, как пичужка. Женщина подходит к окну: керосинка вот-вот потухнет.

— Сейчас зажгу и приду. Посидишь?

Я киваю и остаюсь в темноте. В голове тут же начинают виться страхи, но не успеваю я испугаться, как лампа вплывает в комнату. Замираю, когда свет нежно касается ликов святых, аккуратно снимая с них покров мрака.

— Ба, скажи, — говорю я, не в состоянии отвести восторженный взгляд от иконы, смотрящей прямо на меня.

— Что, дорогая?

— Кто это?

Моя родственница поднимает глаза:

— Это Богоматерь Тихвинская, — отвечает она, — из церкви пришла, когда ту закрывали, — благодарная улыбка женщины обращается к лику Заступницы. —Красивая, правда?

Мне вдруг становится больно: судьба икон, которые она спасала от забвения, которые любила, неизвестна.

— Это только знаки, только картины. Святые не только в них, — произносит женщина, угадав мои мысли.

— Знаю, — отвечаю я, — знаю.

— Сама пришла или кто привëл?

— Сама.

— Хорошо, — одобрительно говорит родственница, в тоне слышатся воспоминания. Минуту мы молчим. Полумрак обнимает за плечи. Лики святых светятся в золоте.

— У него рядом с могилой церковь реставрируют, — шепчу я, неожиданно вспомнив эту чудесную мелочь.

— Благодарю Тебя, Господи! —тихо произносит женщина, и чувствуется, на душе у неë теперь легче. Умиротворение передаëтся и мне. Я склоняюсь к еë плечу.

Где-то отсчитывают время настенные часы и идëт дождь.

— Ань, ты сохрани нас, пожалуйста, навсегда! Хочется оставаться, не хочется исчезать! — ласково просит женщина. И слова еë рассыпаются эхом. Постепенно всë заглушает ливень…

Открываю глаза: моя комната. Нужно немного времени, чтобы прийти в себя. На улице, кажется, погода сходит с ума.

— Утро доброе! Ну и горазда ты спать, — я замечаю рядом бабушку, — а у меня для тебя новость радостная.

— Какая? — нехотя спрашиваю: сейчас меня больше интересует, зачем нужен был этот сон.

— Представляешь, мне письмо пришло: могилу прапрадеда нашли!

— Где? — произношу почти механически, поражëнная этим известием.

— В Туле, недалеко… — больше я ничего не различаю кроме капель, бьющихся о стекло, в которых слышится соловьиной трелью: «Сохрани, пожалуйста, навсегда!».