— Работать будешь в Штеттине, —
добродушно похлопал меня по плечу немец,-
славный город!
— Да? — рассеянно спросил я.
— Да, да, славный, добрый город.
Прошла неделя, а мы ещё ехали…
Ехали к горизонту,
в славный город Штеттин…
— Подвинься, не видишь, люди идут?!
— Сам подвинься, тяжеловес!
Шлепок по чьей-то щеке, но весь вагон продолжал молчать. Люди выходили, боясь отпугнуть счастье. Боясь, что их снова загонят в эти жуткие вагоны. Но нет. Вагон быстро опустошался, и вскоре все оказались на улице. Солнечный свет… Казалось, что ничего страшного не произошло, что это всего лишь сон. Страшный, дьявольский сон.
Солдат громко захлопнул дверцу вагона. Для перевозки скота. Пересчитал. 33 человека. Из 98, погруженных в вагон в Житомире.
— Герр штабс-ефрейтор, — обратился к солдату какой-то человек, видимо, знал немецкий, — какая это станция?
Солдат заулыбался, поправил каску, мундир. Значит, не ефрейтор.
— Лемберг,- сказал солдат
У меня упало сердце. Лемберг — значит Львов. Мы даже четверти пути не проехали. А это значит…
— Герр унтер-офицер, — сказал с ухмылкой тот же человек, — до Польши доедете только вы и машинист.
— Молчать! — заорал немец, и снова шлепок по щеке, — как твоя фамилия, свинья?
— Бойко.
Немец ухмыльнулся, а потом сказал то, чего никто не ожидал: «Отставить, Бойко».
Ждали чего-то. Вечерело, становилось холодно. Немец заорал: » Строем к платформе номер 2″. Там стоял другой состав.
Наступила тишина. Вдруг пришло страшное осознание.
Поезд. Опять… Я оглядел толпу. Трупы в шинелях и меховых шапках. Трупы, обретшие жизнь, но тут же ее потерявшие. Я посмотрел на лица. Вот женщина лет пятидесяти, а может, и тридцати, не понять. Смутно вспомнил ее детей — Павло и Соломию. Вспомнил, как солдат со смехом выкинул их тела из окна поезда. Меня всего передернуло… Вот старенький мужчина, на вид крепкий, но понятно, что умрёт сегодня-завтра.
Наступила ночь. И снова будни поезда: зловонный запах мочи и человеческих выделений, на вагон два ведра, вечный капустный суп в корыте, вода рядом. Грязная, илистая вода. Хотел подумать, что буду делать по приезде в лагерь, но не смог. Всюду стоны, ворчание, плач.
Вскоре всё затихло. В поезде не ложились спать. Незнакомые люди прижимались друг к другу, пытаясь согреться и не умереть во сне.
Утром, когда находили труп, бросались в драку. За сапоги, шинель, шапку и штаны. Меняли всё у немцев на суррогатный хлеб. А хлеб ,полученный взамен сапог недавнего земляка ели с удовольствием, даже с жадностью. Каждый вечер чувствуешь голодные взгляды, прикидывающие, помрёт этот ночью или нет…
26 декабря. Начали останавливаться. Ужасная жажда, вонь разлагающихся тел. Поезд остановился. Мы ждали. Дверь со скрипом отворилась. «Выходим»,- крикнул немец. Мы вышли. 5 скелетов. Из 98.
Мужик, полуголый, с обвисшей кожей, упал. Немец рявкнул что-то и рывком поднял его. Он упал снова. Умер.
— Вы, пошли! — немец поманил нас за собой
Дошли до здания, «Jadalnia» называлось. Стоящий рядом поляк что-то сказал своему соседу, они заржали, и один плюнул нам в ноги.
— Заходите, — сказал солдат.
Помещение, а это была импровизированная столовая, была набита поляками и чехами, которые, слыша наш разговор, злобно ржали и плевали в нас.Снова…
За большим котлом сидела старуха, которой немец что-то показал.
Она недовольно положила нам капустный суп. Без хлеба. Бойко ухмыльнулся и сел за стол. Я не садился, а выпил его сразу. Я жадно смотрел на котёл, будто желая выпить весь находящийся там суп. Старуха отогнала меня, а я сел рядом с Бойко…
Вечерело. Нас опять переформировали. На этот раз уже в польский поезд.
— Быстро помрём, — тихо пробормотал Бойко при посадке.
С Бойко мы сдружились. Ничего не говорили, да и нечего было говорить.
Польские рабочие тоже мрут ,как мухи, в этих зловонных поездах. Такая же вонь, такие же драки за трупы. Письма к умершим поляки жгли в буржуйках. Грели ноги в рваных сапогах. У нас не сапоги. У нас ноги перевязаны грязной, двухнедельной тряпкой.
Мы старались сидеть тихо. Вокруг — безбрежная ненависть ко всему. К немцам, к русским, к поездам, к войне, к работе. На станции размозжили череп местному полицаю, а потом, словно стыдясь или боясь, закопали рядом со станцией.
А у меня… а у меня сил не было. Слишком туго я затянул ремень, и слишком сильно он свисал. Посмотрев на свою грязную, потную, немытую кожу, я ничего не испытал. В сердце — бесконечная пустота.
3 января. Ночь. Поезд вдруг резко затормозил, страшное визжание колёс, наверное, тридцатилетней давности, оглушило. Сквозь сон можно было услышать чей-то крик, стук металла об металл…
Раздались выстрелы. Всё затихло. Через полчаса голос. Дверь пинком открылась, чертыхание поляков смолкло.
Зашел человек с автоматом. Все молчали.
Автоматчик что-то заорал по польски, что-то напоминавшее наше «выйди».
Поляки дружно начали громко смеяться, хлопали по плечу автоматчика, что-то говорили и начали выходить из вагона.
Мы показали поляку, что не понимаем, о чём он говорит. Поляк шутливо навёл на нас автомат.
— Rosjanie?
— Да, — протянул Бойко.
Поляк поднял нас и велел идти за остальными.
Это были партизаны. Партизаны… Не укладывалось в голове… Неужели всё? Поезд, голодные драки, корки суррогатного хлеба, торги чужими сапогами… Неужели всё это оборвалось в один миг?
Оборвалась будто сама жизнь… Жизнь, в которой был смысл жить и терпеть. С пустотой, свойственной голодавшим, я прошёл в столовую.
В столовой стоял накрытый стол. На нём обед,скромный, но поразивший меня до глубины души.
В тарелке был… НАСТОЯЩИЙ, с большими кусками мяса борщ. Рядом лежали три куска хлеба, чай в стакане и кубики сахара. У меня закружилась голова. Вспомнив вкус борща, я упал в обморок.
Я проснулся на кровати, через маленькое окошко заходил свет и лесной воздух. Я попытался встать, но не мог. Хотелось спать на этой кровати долго, очень долго, в отместку за проведенные сидя на мерзлом полу ночи. Но я встал. Затёкшими и бессильными ногами пошёл по коридору, не зная, куда иду.
Шедший навстречу поляк что-то сказал мне.
— Где Бойко? — спросил я первое, что пришло в голову.
— Умер, — сказал поляк сочувствующим голосом.
Бездна в сознании углубилась на пару километров. Я почувствовал, что падаю в обморок второй раз.
Поляк с натянутым военным сочувствием смотрел на меня
Я зашёл в свою комнату, оставив поляка одного, и уселся, смотря в маленькое деревянное окно. Ясная погода, высоко стоящее зимнее солнце…
Январское ясное, но бесконечно холодное солнце. Я смотрел на него, на солнце 42 года, кое-где виднеющееся из-под зелёных хвойных веток. Оно было очень красиво в своём возвышенном великолепии, единственная не попранная на Земле святыня. Я смотрел, ничего не боясь, ни о чём не жалея, ничего не чувствуя и ни о чём не думая.
