Сашке Щепину недавно стукнуло двенадцать. Он резвый и умный мальчишка с большими планами на будущее: отучиться в школе, хорошо сдать экзамены, поступить на архитектора. У Сашки нет пары зубов, потому что он недавно подрался с какими-то чудиками со двора, которые сказали, что нос у него кривой, мол, сейчас подправим.
У Сашки, если судить строго, с друзьями как-то не клеится: Колька уехал в деревню, но забыл об этом предупредить (в итоге приходится одному собирать пустые банки); Толик, шаркая намытыми ботиночками, пробурчал, что родители запретили ему дружить с Сашкой, и развернулся на каблуках. Тот против не был, потому что, честно говоря, Толик прослыл каким-то уж слишком боязливым.
Вот и получается, что в разгар лета Сашка сидит один на лавке в тени и ждёт чуда. Но чуда небольшого, так, чтобы было хоть чему-то обрадоваться за столько дней. Даже математикой не позанимаешься: когда на улице, неловко шелестя листвой, задыхаются берёзы, а последняя лужа была с месяц назад, на голову рассчитывать не приходится.
Чудо приходит к нему довольно скоро. Щепин выбивает его у тех же местных чудиков, не без потерь: одному из них всё же удаётся выпрямить Сашке нос. Но чудо зализывает сломанную часть тела, забавно щекоча усищами, и Сашка ни о чём не жалеет.
Шустрый был не дворнягой – настоящим везением. Если бы не плешивое пятнышко на левом боку, оставленное глупыми чудиками, его можно было бы хоть тогда отдать в школу для собак-моделей. А вообще, Сашке не очень хотелось верить в существование подобных мест, потому что насмотрелся он всяких фильмов про надменных королевских питомцев, ставящих себя выше обычных, незаурядных. Шустрый даже на фоне зазнаек казался важнее, “породистее”, как говорила мама Сашки, сама давно мечтавшая о новом члене семьи.
С Шустрым Сашка многое понял, на самом-то деле. Во-первых, гулять по утрам – то ещё веселье. Особенно в мороз, когда от одного вдоха не только стынет кровь в жилах, замирает на несколько мгновений сердце – от ледяного шока. “День чудесный”, говорил великий русский классик. Сашка знает, его этому в школе учили.
Во-вторых, драться с местными чудиками (да и вообще с чудиками в целом) – глупо и некультурно. Шустрый неприязненно рычал, когда видел своих перманентных врагов, бесцельно маячивших на горизонте. И если сначала Сашка забавлялся и говорил что-то вроде: “Ну-ну, полегче, тигр”, то по мере увеличения Шустрого в размерах начал всерьёз побаиваться за сохранность жизни весьма грубых элементов солнечной системы. И как-то самому перехотелось на глазах у Шустрого лезть в драку: вдруг что.
Вот Саше Щепину, а точнее уже Александру Романовичу, уже и целых двадцать. Он – подающий большие надежды архитектор, которым уже успели заинтересоваться небезызвестные компании культурной столицы. Поступив в архитектурно-строительный университет Санкт-Петербурга, он взял блокноты, карандаши, Шустрого, желание ворваться в колею формул и чертежей и уехал первым же поездом, забыв и прежних друзей, и обидчиков, и даже свою семью.
Местные газеты родного города писали о нём многое: о подступающей славе, о личной жизни, о карьере. Александр Романович прочитал некоторые из них, присланные мамой в одном из редких, грустных писем, и через некоторое время в редакцию поступили следующие просьбы от анонимного лица: перестать называть его “вторым Воронихиным” и вписать Шустрого в скомканные статейки. А лучше вообще перестать писать.
Шустрый заменил Саше всех. Он зализывал заплаканное лицо, обиженное и злое, когда тот отказывался спешиваться с буйного коня под названием “подростковый максимализм” и получал за это не менее буйный нагоняй. Он радостно кружился вокруг хозяина в момент особенно счастливых событий, того же самого заветного письма с выведенным “Вы приняты”; непонимающе завывал, когда Саша в один из вечеров пришёл в компании нового запаха сладких духов и красноречивого отпечатка розовой помады на щеке. Словом, во все ключевые моменты перед ним мелькал мокрый нос и хвост-швабра, удобно сгоняющая всю пыль с пола.
Но в одну светлую летнюю ночь случилось то, о чём Саша не осмеливался и думать, каждый раз жмурясь даже от намёков на подобные мысли. Шустрый, как обычно гоняясь за нервными бабочками, не заметил, как его лапы оказались на проезжей части. Саша даже и не понял, как это случилось (он совсем не хочет вспоминать, что отвлекся на маленькую секунду, ему правда нужно было лишь окинуть взглядом новый архитектурный проект), да и Шустрый слишком быстро выбежал из поля зрения…
Визг колёс. Гулкое “би-и-ип” на всю улицу, прямо как в детстве, когда Сашка, забывшись, бродил в поисках всяких побрякушек и прочих безделиц и выходил на дорогу, где по утрам разъезжал озлобленный дядя Виталик, скрипя своей подержанной машиной и густо обдавая матом всех, кто вставал на пути у его колёс. Сейчас не было дяди Виталика и его брани, не было внезапного испуга или удивления. Дёрнувшись на скулёж Шустрого, Саша просто оцепенел, прямо как Бемби. Единственное, что зацепило его – бездвижный хвост, пальмой лежащий на дороге. Хвост Шустрого.
Себя Сашка нашёл в ветеринарной клинике, нервно грызущим ручку, которой он подписывал необходимые документы. Сотрудники неодобрительно, но с пониманием смотрели на канцелярский предмет, которым как бы пользуются все, и который теперь точно пойдёт в утиль.
Ветеринары всё никак не выходили, и оставалось лишь нервно вытаптывать плитку, и пролетали клочками-кадрами воспоминания, как они играли во дворе, как Сашка кидал Шустрому свою шляпу, а тот прилежно приносил её обратно, не забыв запачкать слюнями и оставить кое-где следы от клыков, как забавно прыгали его уши, когда он бегал…
– Пожалуйста, не делайте ему больно, – шептал Сашка, шептал и шептал, а над ним равнодушно мигали лампы, молчаливо смотря на его горе.
Врач подошёл тихо, неловко шаркнув ногой перед тем, как остановиться позади Саши. Если бы здесь был Шустрый, он бы скулил протяжно, завывал и, может быть, пару раз гавкнул.
Но Шустрого здесь не было.
Шустрого не было, когда Сашка бросил ключи на пол, рухнул около входной двери и закрыл лицо руками. По паркету были разбросаны резиновые курицы, гусеницы, косточки. Лежали клочки шерсти, которые Саша побожился убрать, когда вернётся с прогулки. Вернулся. Он подполз и, утерев раскрасневшееся лицо рукавом, дрожащими руками начал беспомощно их собирать. Вещи плыли от него в разные стороны и пропадали.
Так Сашка оказался у кровати, на которой он сидел ночами и вырисовывал эскизы зданий, где иногда попадалась одна причудливая собачья морда, а на окнах штриховались следы лап. И рядом с ним сопел его мохнатый друг.
Друг.
Сашка вспомнил Кольку, с которым не общался аж со школьного выпускного. Он с трудом возрождал в памяти отрывки из его дачных рассказов: что-то про бабочек, сливы и Жуля Верна. Вспоминались, конечно, ещё их бойкие обсуждения на последней парте, прогулки по лесной чаще и просмотр “Человека-паука” на ночёвках. Мама, которую он тогда легкомысленно не предупредил о госте, сильно расстроилась, потому что не принесла никакого угощения.
Когда Сашка вспоминал о маме, его сердце перекраивала на неудобный для жизни манер нить вины. Он так и не смог простить её за то, что она бросила папу. Хоть он понимал, что это было взрослое и единственно верное решение, обида уже уверенно зарылась в костяке его чувств и осела там. Между ним и мамой зияла пропасть, с каждым проигнорированным вопросом разраставшаяся до непреодолимых размеров.
И теперь Сашка чувствовал пустоту позади себя. Хотелось содрать кожу и надеть что-нибудь новое, чистое и светлое. Холод крутился вереницей неудобных воспоминаний, своим дуновением расшвыривая мысли, спрятанные от совести. Прятаться от них больше не хотелось. Он кое-как поднялся с пола, добрался до рабочего стола и на обратной стороне одного из чертежей начал:
“Мам, привет!”
