XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Конолли наконец-то улыбнулся и придвинул стул к резному столу. Он потушил сигару. Потом поднял стакан и радостно засмеялся, глядя сквозь золотистый портвейн на картину, на которой изображены любимые мною Кантабрийские горы.

— Невероятное наслаждение! — воскликнул он. — И какая в нем сладость! Оно создано и для женщин, и для мужчин, и для монархов, и для рабочих.

— Это вино родом из прекрасного Порту, согретого португальским солнцем — сказал я с пламенной гордостью. — Вы проезжали днем по здешним виноградникам.

Надо сказать, что Конолли стоило немного расшевелить: он становился самим собой только в те минуты, когда обжигающее вино горячило его кровь. Но он не был пьяницей. Отнюдь нет! Конолли был, во-первых, мыслителем, я сказал бы, даже поэтом — поэт всегда и во всём; во-вторых, психиатром. И ему была присуща философская умеренность. Просто без вина его лиризм и мысли были апатичными и, трезвый, он бывал невыносимо скучным. Конечно же, не таким унылым, какими бывают по-настоящему неинтересные люди, а скучным по сравнению с тем Патриком Конолли, который неизменно блистал остроумием, когда становился самим собой.

Итак, Конолли — мой давний товарищ и любимый друг — сделал глоток, после чего посмотрел на меня. Его синие глаза, без того блестящие, весело блеснули, и я понял, что наконец-то этот ирландец настроился на нужный лад.

— Мануэль, кого вы можете назвать странным, нет, лучше сказать сумасшедшим?

— Наверное, человека, отказавшегося от любви… или того, кто посчитал себя Богом — сказал я, улыбаясь.

— В моей практике был человек, утверждающий, что видел Новую Землю, а на ней иных людей, не таких, как здесь. — задумчиво произнес он. — Его слова меня так поразили, что я сохранил всё в дневнике.

— И что же было? Прошу, расскажите! — с подлинным интересом просил я, ожидая невероятного рассказа.

— Сначала надо разобраться кем он был.

Он откинул со лба упавшую на его сверкающие глаза рыжую прядь, и умолк, чтобы сделать ещё глоток, а также, чтобы достать дневник. После чего продолжил.

— Пьер Харнед — обычный рабочий, уроженец Нормандии. Знакомые его говорили, что он был нормальным, даже можно сказать, что заурядным. Обычный парень, но после Великой войны, на которую пошел добровольцем, он изменился.

Вот что он мне говорил: “Наш полк пошел дальше. Картины были крайне ужасны. Трупы лежали и слева и справа, лежали и наши, и вражьи, лежали свежие и многодневные, цельные и изуродованные. Особенно тяжело было смотреть на волосы, проборы, ногти, руки… Кое-где лежали ещё дышащие. Тяжелые колеса моего орудия прошли как раз по ещё живому австрийцу. Он успел издать пронзительный вопль. Ну скажите же мне, ради Бога, разве это можно видеть и не сойти с ума? Оказывается, что можно. Я видел людей, не просто не потерявших рассудок после этого, а способных есть, пить и даже ничего не видеть во сне”.

Перед тем как продолжить, он достал из кожаного портсигара папиросу и пустил дым колечками.

— После войны он начал избегать людей. Его друзья заметили у Пьера новую страсть — страсть к алкоголю, перешедшую в пьянство. Но это было не единственной проблемой этого француза: во время войны он заразился “армейской болезнью”: стал зависимым от опиума.

И однажды он решил покончить со всем выстрелом в сердце. “Каждую ночь я видел трупы, изуродованных солдат, детей. Я не мог спать: боялся встретиться с этим еще раз; чувствовал боль, которую мог снять только уколом” — так он объяснил желание самоубиться. Перед тем как продолжить он потушил папиросу.

“В тот вечер, когда я решил совершить суицид, я гулял по Гавру и увидел плачущую девочку, скорее всего потерявшую родителей. Она подбежала и что-то пыталась сказать, но из-за плача я понимал лишь слова “помогите” и “мама”. Я пытался не обращать на нее внимания, но не смог и накричал… И это всё потому, что мне было всё равно: через час или два мое существование прекратилось бы, я стал бы ничем. А что такое ничто? Это пустота, а в ней нет места чувствам и страстям. Но я почему-то почувствовал жалость, жалость, раздирающую сердце. Наверное, от того, что я ещё не перестал существовать: процесс умирания, то есть переход в ничто, только начался. Я ощутил стыд за совершенную подлость. Я побежал прочь. Дома сел за стол, принял инъекцию и положил перед собой револьвер. Я сидел где-то час, рассуждая и отвечая на вопросы, теснившиеся один за другим. Например, должен ли я испытывать какие-либо эмоции или нет? Должно мне быть стыдно, если сейчас пламя жизни во мне погаснет? Это меня рассердило: вопросы были лишними и праздными, потому что я знал всей сущностью, что сейчас сделаю это, но они мучили меня, отвлекая от дела, и я бесился.

Но вот я взял револьвер, наставил прямо в сердце и выстрелил. Вдруг почувствовал, что весь я на мгновение задрожал, потом резко всё потухло, а комната покрылась мраком. Я как будто оцепенел, ослеп и потерял дар речи, но я чувствовал, мыслил и слышал… Я слышал голоса людей, ощущал их прикосновения. Я, когда уже лежал в гробу, чувствовал, как меня несут в нем, как он колыхается. Но вот меня зарыли, и я остался один. Только тогда я полностью осознал ситуацию: я покойник! По-настоящему мертвый, но все же мыслю и рассуждаю. Сначала меня это напугало: бессмысленно провести вечность в земле — не то, чего ждал, но потом я примирился с этим. Раньше, когда представлял, что будет после смерти, я думал, что будет полное небытие, но вот лежа в гробу, разум мой продолжал существовать. Но я ничего не чувствовал: ни холода, ни сырости, ни страха. Боязни не было, потому что я понимал, что трупу нечего ждать, следовательно, нечего бояться.

Я не знаю, сколько там пролежал, может быть, часы, а может, даже недели. Но вдруг могила разверзлась, и я почувствовал чье-то прикосновение. Оно меня унесло. Я очутился в лесу, там снова обрел зрение и контроль над телом. Впервые после захоронения я испытал физическую боль: “Это рана, — решил я, — это выстрел, там пуля…” Взглянув на грудь, я увидел дыру. Потом я рассмотрел местность: справа и слева сплошной стеной стояли высокие, но оголенные ясени, а позади тянулась беспросветная бездна. Другого пути не было, и я пошел вперед. Идя, я слышал какие-то звуки: “Это человеческие стоны? – испуганно подумал я – Но откуда?” В этом месте, освещаемом лишь тусклым сиянием луны, порхало множество бабочек: зеленые, желтые, оранжевые, голубые, красные и белые. Чем дальше проходил, тем громче становился вопль и больше было бабочек.

Вдруг понял, откуда шел болезненный ропот: я увидел кладбище. Здесь было жутко: разбитые надгробия, кошмарный сухостой: множество мертвых деревьев, призрачные силуэты которых казались плачущими людьми; повсюду рос мак, а из коробочек этих цветов тек обильным ручьем сок на эту мрачную землю. Я стоял в оцепенении, смотря на прекрасный танец бабочек среди этих «людей». Но вдруг заметил, что, если они садились на мак и пили его дурманящий сок, то эти создания становились черными. Потом пришел в ужас: пройдя вглубь кладбища, я увидел надгробие со своим именем: Пьер Эмар Харнед; дата рождения была верна: 03.10.1890 год, но вот дата смерти была зачеркнута, так что не разобрать.

Вдруг меня коснулось существо, у которого вместо лица было черное пятно, а само оно было в белом балахоне. — “У тебя есть выбор: вернуться в могилу, или отправиться со мной на Новую Землю. Что же ты выберешь?” — сказало оно, протягивая мне руку, спокойным, но в то же время властным голосом. Я взял его руку и потерял сознание. Вдруг я очутился на каком-то береге. Прозрачное и бескрайнее море ласково плескало о берега и целовало их. Я оглянулся и увидел прекрасный лес: множество великих деревьев, листочки которых, кажется, приветствовали меня своим шелестом, которым пытались высказать слова любви. Бабочки летали здесь совсем такие же, что были на кладбище, но среди них не было ни одной черной. Они ласкали меня своими крылышками, не боясь, садились на меня. И наконец, меня нашли люди, люди этой счастливой земли: они сами ко мне пришли. Они стали меня целовать и ласкать. О, они были прекрасны! Такой чистоты, невинности и искренней любви я нигде и никогда не видел. Сразу же, в первый момент встречи я полюбил их. Полюбил их чистые блестящие глаза, лица, сияющие разумом и благодушием. А потом во мне родилась мысль: это земля, не оскверненная пороками, здесь люди, полные невинности: их души и умы не омрачены грехами. Они увели меня к себе и каждый хотел стереть с лица моего страдание.

Они, зная так много, не имели нашей науки, наших городов. Питались они легкою пищей, плодами и медом своих лесов и молоком любивших их животных. Они были радостны и беззаботны как дети: бегали по лесам, рощам, полям; пели друг другу песни, восхваляющие природу, животных, море, уходящий день, но самое замечательное — песни, хвалящие друг друга. У них не было религий и веры, но они знали, как жить. Не было также похоти, несмотря на то что была любовь и дети. Их любовь была чиста от разврата, которого на нашей земле в избытке. Не было ссор и экзекуции между детьми и отцами. У них не было войн, болезней, но смерть присутствовала. И умирали лишь старики, но без слез и скорби. О, нет! Их любовь и умирающего и окружающих в это время возвышалась еще выше. И было ощущение, что они не уходили совсем, то есть как будто их души находились средь живых, быть может, в обличии бабочек. Но потом я понял, что их знания всё же глубже, а их источник совсем иной — единение с Вселенной. Я не мог полностью понять, прочувствовать их жизнь, полную и спокойную, но они всё равно любили меня.

Но я показал им, что такое сладострастие: не удержался. А оно породило ложь, ревность, жестокость и ссоры. Вдруг пролилась первая кровь. Эти некогда невинные создания познали, что такое убийство. Они ужаснулись и начали создавать союзы, разъединяться. Появились упрекающие и упрекаемые, стыд, который они провозгласили праведностью. Каждый союз воздвиг стены, у каждого союза появилась знамя. Они начали делить некогда общие земли. Вдруг я заметил появление красных кварталов, злачных мест. Увидев свой крах, они создали кодексы, а для обеспечения кодексов построили эшафоты. Они подсознательно знали, что что-то потеряли, потеряли важную часть своего «я», без которого и произошло всё это. Они хотели вернуть ту жизнь, но не верили в исполнимость, называя ту жизнь утопией, считая, что всё произошедшее должно было произойти. Появились новые идеи: идеи превосходства одних над другими. И начались войны между союзами, а в некоторых даже внутри. Науку, мораль, законы они использовали для достижения победы этой эфемерной идеи. Я увидел падение всех союзов, алые ручьи, руины на этой некогда невинной земле. Вдруг из окровавленной земли вырос мак, из которого тек сок. Всё было покрыто им, а бабочки, прекрасные бабочки начали пить их сок. Я смотрел и плакал, понимая, что я причина осквернения и гибели этих некогда чистых людей. Вдруг вихрем меня окружили черные бабочки, я почувствовал боль в сердце, упал и потерял зрение.

Вдруг очнулся у себя дома. Я проснулся за столом, сначала сидел в недоумении где-то минуту, а потом вскочил, увидев перед собой револьвер. Я не знаю, что это было, по чьей воле, но в одном я убежден точно: мне дали второй шанс, показали Истину. А Истина в том, что зло рождается не в мире, а в человеке. Люди как цветы: каждый в силах что-нибудь дать: либо нектар для меда, либо сок для опиума. И наша цель — давать нектар, направлять и поправлять тех, кто дает губительный сок, уничтожающий всё хорошее в этом и других цветках. Сеять добро и осознанность — вот моя цель. Та жизнь — не утопия. Согласен, ее сложно достичь, но я видел, что такая жизнь возможна. И неудивительно, что меня назвали сумасшедшим и отправили в этот дом, ведь многие люди не могут поверить в такую жизнь.»

Конолли закрыл дневник, взял бокал и сделал ещё глоток.

— Да, жаль мсье Харнеда. Не все способны выдержать ужасы войны. Он бежал от боли, создавая новую боль, и это уничтожило его рассудок. — сказал я, посмотрев на картину.

-Возможно, Пьер и правда душевнобольной, а эта Новая Земля — всего лишь бред. Но что, если это была не галлюцинация: в револьвере не было одного патрона, а его грудь украшал шрам, который могла оставить лишь пуля? Но к черту! — произнес он, ставая из-за стола — Давай те лучше выпьем ещё вина и сыграем в карты — сказал Конолли, подходя к тумбочке, на которой стоял патефон.

Он поставил пластинку «Some of these days», и мы принялись играть в дурака.