XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»
Отцвела вишня. Мир рассыпался, раскололся, почернело в уголках, сгорело всё, умерло. Глаза забегали, и зрачки безразлично поймали прах, беспощадно добивая воспалённое несчастное сознание. И человек ведь какое несчастное создание, что покоряется. Холодные ступни унесли в себе последний свет, и только на секунду разверзлась кромешная тьма. Только Она и веки остались друг напротив друга. И веки такие тяжёлые, чёрные, такие страшные, а в них отражение. Знакомое, боже, какое знакомое. Наверное, это я, подумает с жутким смирением Она.
Тогда холод коснётся её рук, сожмёт нервно пальцы живая реальность, протяжно завоет, застучит молотом, и звук отвратительной болью отзовётся в голове. А значит, оборвётся опять жутко протяжный сон, без выхода и без воздуха. А значит, пора уходить, и значит…
Что значит? Да не знаю я что. Просто сметаю таблетки со стола. Это утром, это в электричке. А это? Это на проезд. Так, и не забыть… А нет, сегодня же вторник. Ну всё.
Уже в электричке, под мерный стук и плывущие окна, под голоса, голова снова провалилась, в никуда, на обратную сторону реки, где продолжаются сны и поют милые канарейки. Была у неё канарейка раньше, жёлтая, пузатая. И тоже провалилась, и за рекой заночевала. Во сне, разорванном и странном, который трясиной затягивал разум, вытягивал мысли и пел, очаровывал картинами несбыточного, там поселилась несчастная канарейка.
В этом и есть топь, трясина гремучая. В ней красота, не мерзость. Ведь мерзость убить не в состоянии, это только красота может, а мерзость, что она? Она в глубины душ не проникает. А красота живёт, борется отчаянно, она безмерным страданьем создана и только им дышит. И поёт, росой свежей скрывает раны, обращается болотной нимфой и танцует диким огнём. И вот нет у тебя уже ни имени, ни рук, даже красотой не замыленных. Только расписание мёртвым грузом на стене повисло.
А на болоте хорошо. Воздух тихий, жёлтые цветы греют взгляд, и камыш шумит едва слышно, нашёптывая новые слёзы. Душа отдыхает, совсем не думает, только ветер вокруг головы свистит. В волосах распустился, кажется, лес, и мир притих, и стихло жужжание в голове, всё стихло, наполнилось беспечным дыханием осени. Поэтому Она и приходит сюда. Пусть имя и потеряла, зато какую обрела свободу. Так думалось ей теперь. И этими мыслями она замазать старалась пустоту, скопившуюся в реальности. Ведь вся жизнь сюда вытекла, в сладкие длинные сны.
И так могла бы вечно течь река, продлевая видения, если бы ни огромный рыбий глаз, жутко смотрящий на Неё своей слепотой.
– Девушка, – возмущённо говорил он. – Девушка. Нет, ну это наглость просто, я не понимаю. Как так можно! – верещал теперь глаз.
– А? – только и смогла выдавить Она. И голос был до того слабый, что она поняла, это больше не сон.
И вправду, перед ней раскинулось не величественное болото, а старое, забытое, кажется, самой обладательницей лицо.
– Проснулась, вы посмотрите на неё, – взвизгнуло негодующе это лицо. – Три места на себя одну тощую заняла. Совсем стыд потеряла.
– Боже, простите, – только и смогла сказать Она, выползши из-под её грозного взгляда.
Эпизод этот заел у Неё в голове на целый день, залезая в книги, лица преподавателей и улицы. И только дома, где уже не давило чужое, в объятиях родных вещей, с рук спала нервная волна, разум выдохнул тяжело, сразу потянув девушку ко снам. На болота.
И сон накрыл тёплой рекой. И снова берег, снова знакомое всё и близкое взгляду. Только вот что-то изменилось, запах другой, и невесомость пропала, ноги встали на землю ровно. А в уголке, под скучающей ивой, две гогочущие чайки играли в покер и только завидели Её, махнули крыльями, подозвали. Садись, мол, с нами, будешь третьей.
А Ей что, делать нечего, села на промокший пень рядом, взяла карты, стала играть. И в этом мелькающем вихре карт Ей всё виделась изба, трухлявая, древняя, а у двери огромный чугунный замок брошенный, и подкова хитрым блеском зовёт. Но видение оборвалось тут же, стоило только взгляд на него тихий бросить.
Но девушка в него живой хваткой вцепилась, само дыхание говорило ей схватить и не двигаться. Было что-то в этом блеске, Она знала, это всё неспроста, зерно оставлено, тайный, тёмный смысл тут прячется. Только вот говорливые чайки не отставали.
– Давай, показывай, чего такая загадошная сидишь, – усмехнулась правая.
– Ага, ага. Вскрывайся, не томи, – поддакнула левая.
А девушка замерла. Слова застыли в горле, тошнотной липкой смолой застряли, так обомлела она.
– Эта девушка, она так знакома, – сказала Она, на себя страшно глядя. – И что это за «В» на карте? «В» – это же валет. А тут дама.
– Дама, – загоготали оглушительно чайки. – Это не дама, это ты, глупая. Ва-си-ли-са, на «В». Ну, не всё же имя вписывать, – последние слова правая чайка чуть не выплюнула, задыхаясь смехом.
– Я кто? – еле дыша спросила Она.
Чувства её не передать было словами. Будто все языки мира, вертевшиеся вокруг головы, вдруг собрались воедино. Василиса – это же я, и вправду. Как я могла такое забыть! Тут стало ей по-настоящему страшно, сердце проглотило удар, в голове бедной всё качнулось.
– Что за чертовщина? – закричала она.
– О-па, а девка-то и кричать умеет. Я думала, она немая, – сказала, довольная своей остротой, правая.
– М-да, всё ясно, в избу ей надо, – сказала серьёзно левая. – Тебе нужнее, иди.
И потрепала Василису по плечу косым крылом, разломанным и старым.
А больше слов и не нужно было. Странный, как крыло левой чайки, и жуткий, как рыбий глаз из болота, пазл сложился, руки с разных берегов встретились. Василиса спит и спит так долго, что под коркой размылись слова и мысли, даже лицо, имя собственное потерялось. Но теперь Василисе всё ясно, и дорога в избу, за ответом, сама пролегла под её ногами.
И в ту избу злосчастную она не вошла, ворвалась, гневно расправив плечи. Ей казалось, что её заманили ловкой рукой и связали, а она так пригрелась, что и вылезать не стала. Так укутали Василису чудные сны, болота и воздух. И всё теперь мерещилось в дымке обмана, всё неверным казалось. Предательство своих же снов, самой себя резало кожу.
– Явилась, наконец, я вижу, – проговорил скрипучий голос из-за ширмы, съеденной молью и кошмарами ночи. – Когда ты есть, тут всегда день, но думаю, мы и темноте протянем, не в первой.
Высказав эту загадку, голос встал, потянулся долго и вышел, вытянув за собой старуху, в щербинках и грязи, похожую на старое полено или иссохший родник. И было в ней что-то мёртвое, в шагах, в дыхании. Во всём облике засел запах, спёртый и густой.
И выйдя, она оглядела Василису пристально.
– Вспомнила, значит?
– Да, вспомнила, – с неподдельной гордостью выжала из себя девушка.
– Ну, – протянула старуха. – Хорошо, теперь поговорить можно.
– Поговорить? – вспыхнула Василиса. – Я хочу только уйти отсюда и не вспоминать больше этого отвратного чувства, этого забытья кромешного.
– Отпустить? – жуткий смех прокатился по дощатому полу. – Так ты сама сюда и явилась. Явилась и умоляла тебя спасти, а зрелище какое устроила. Или забыла? – злобная усмешка не сходила с заветренных вьюгой губ. – И сестру свою поди забыла?
– Не надо, помню я, – эхом отозвалась Василиса.
– Помнишь, ну и хорошо. Значит и плата в памяти засела?
– Засела, – сквозь зубы сказала та.
– Ну так не стой, плати, – закричала старуха. – Плати, а ни то пожалеешь, что на свет уродилась. Душенька твоя сладкая точно мёд, почти на язык мне взлетела, такой вес крошечный, – и засмеялась опять, да так, что язык её раздвоенный чуть не вылетел.
– Ты сперва ответы обещала, три вопроса отдала, так раздобрела, – сказала с улыбкой сладкой Василиса. Научилась с ними, иноземцами из сна, говорить, и, кажется, ниточка спасения в её глазах засветилась, уже потонувшая.
– Три вопроса? – загремела старуха. – Эх, ладно, я сегодня и правда добрая, чего уж там. Валяй.
– В чём смысл? Ну давай, скажи мне. К чему это всё, движение это пустое, все эти люди и их мечты, такие же пустые безжизненные. Зачем мы тут все, то есть там, не во сне? – пока говорила Василиса, то всё больше в её голосе слышался надлом.
– А ты с чего решила, что тут – это не там, всё одно – там и здесь. В мире разрывов не существует, пустота – враки, всё нити на свете связали. А вопросы твои, что этот, что другие, какие придумала, всё об одном вопрошаешь: Отчего сестра померла, – о смерти старухе, казалось, особенно приятно говорить, зубы её так и скалились. – А она померла и всё, откинулась, сыграла в ящик. Так на роду, значит, написано, такие руки, такое сердце. Может, и ты чем подсобила?
Тут не осталось в Василисе сил на молчанье, руки дрожью выбивали стаккато.
– Да как ты можешь, как смеешь говорить такое. Я любила её, слышишь ты, любила! А ты так, а ты с таким… – не осталось ни слов, ни воздуха.
И Василиса схватила в истерике тесак, висевший на медном крючке. И что есть духу замахнулась, ударила проклятую. Да вот только рука не врезалась, ни костей, ни крови. В пустоте пролетела. А вокруг всё перья, копоть. А старухи и след простыл, будто и не было, будто сама чернота в человека влилась и, не выдержав, улизнула обратно.
И Василиса ужаснулась так своему порыву, что упала камнем на пол. И слёзы, горячие, честные, впервые полились из глаз. И в них слова, в них крики, вся живая, не упокоившаяся боль вылилась и на полу растаяла комьями, вышла наконец из неспокойного, вечно больного сердца.
И стало так… Так чисто, так спокойно, что болото в озеро зеркальное расправилось, и чайки противные распелись голосами нежными. А значит, пора к реке, пора на берег. Ведь теперь нестрашно в отражении увидеть своё лицо, нестрашно глаза закрыть, нестрашно, что и остальной мир бросит, растает в закатной дымке и исчезнет. Совсем лёгким теперь стало сердце, и потоки тёплой молочной реки понесли его в реальность, ни в пустынную, ни в холодную, в какую есть.
И Василиса, наконец-то, проснулась, туманы тягучих снов пропали, и мир увиделся ей в искрящемся свете мая. Живой, настоящий. Она тут же встала, подошла окну, и взгляд еë встретили тонкие в свете зори ветви. Отцвела вишня. Начиналось лето.
