Октябрьский воздух пах прелыми листьями и чем-то неуловимо горьким — возможно, дымом от далекого костра или просто разложением всего живого перед долгой зимой. Парень стоял перед домом своего детства, сжимая в потной ладони старый ключ. Двухэтажное строение казалось меньше, чем в воспоминаниях, словно годы сжали его, как высохший фрукт. Белые оконные рамы облупились, обнажив серое дерево под краской, а крыльцо просело с одной стороны, создавая впечатление, что дом слегка покосился от усталости.
Парень медленно поднялся по хлипким ступенькам, каждая из которых отзывалась глухим стоном под его весом. Ключ поворачивался в замке туго. Дверь наконец поддалась и открылась с протяжным скрипом. Прихожая встретила его тусклым светом, пробивающимся сквозь грязные стекла. Пылинки танцевали в золотых лучах, создавая гипнотический узор. Он прошел внутрь. Гостиная справа зияла пустотой. Мебель, которая когда-то заполняла пространство уютом и теплом, исчезла, оставив только светлые прямоугольники на выцветших обоях — призрачные отпечатки дивана, комода, телевизора. Он провел пальцами по стене, где когда-то висела семейная фотография.
Кухня пахла старым кофе и чем-то кислым. Столешница была покрыта тонким слоем пыли, на которой отпечатались следы мышиных лапок. Он открыл несколько шкафчиков — все пустые, кроме одного, где обнаружил забытую банку с медом. Некогда вязкое лакомство кристаллизовалось, превратившись в янтарные осколки, которые звенели при встряхивании банки. Звук был почему-то пугающим, как если бы внутри сосуда билось что-то живое, пытающееся вырваться наружу.
Ноги сами понесли его к лестнице, ведущей на второй этаж. Поднимаясь, он обратил внимание на стену, на которой когда-то висели детские рисунки в рамочках (он помнил это смутно, как помнят сон после пробуждения), но теперь остались только маленькие дырочки от гвоздиков да едва заметные контуры рамок на выцветших обоях.
Дверь в его старую комнату была приоткрытa, и оттуда струился тусклый свет. Комната показалась ему одновременно крошечной и огромной — потолок, который когда-то казался недосягаемым, теперь нависал слишком низко, но при этом стены словно раздвинулись, создавая ощущение бесконечного пространства. Это противоречие заставило его зажмуриться и потрясти головой, пытаясь вернуть реальности ее нормальные пропорции.
Мир вокруг начал приобретать странную зернистость, словно изображение на плохо настроенном телевизоре. Это было знакомое ощущение. Он знал, что нужно сесть, сосредоточиться на дыхании, найти что-то реальное, за что можно зацепиться. Он уселся прямо на голые доски, разместил руки позади себя и сосредоточил свое внимание на кончиках пальцев, которые плавно гладили прохладную поверхность. Вдруг резкая боль заставила открыть глаза. Парень поднес к лицу правую руку и увидел, что капелька крови выступила на подушечке пальца. Эта боль была реальной, осязаемой, и она вернула миру четкость контуров.
Он посмотрел на пол и заметил немного торчащий из доски саморез, об острый край которого порезался. Парень проследил по доске взглядом и увидел, что дальше, практически у самой стены лежит что-то белое. Подойдя к этому месту, он понял, что это фрагменты рисунков. Он собрал несколько обрывков, пытаясь сложить их в единое целое, но части не подходили друг к другу. Глядя на эти детские каракули, он ощутил странное чувство — не совсем узнавание, но и не полное непонимание. Словно где-то на краю сознания теплилась искорка памяти, готовая вспыхнуть, но ей не хватало кислорода, чтобы разгореться в полную силу. Рисунки выглядели знакомо и чуждо одновременно. Он помнил, что любил рисовать в детстве, помнил коробку с восковыми мелками, которую подарила ему тетя на день рождения. Но не помнил этих конкретных рисунков, не помнил, зачем их разорвал. Особенно странным было то, что на каждом фрагменте, где угадывалась человеческая фигурка, их было две. Всегда две.
Чем дольше он всматривался в детские рисунки, тем более нереальной становилась вся ситуация. Цвета стали казаться слишком яркими — синий мелок на бумаге приобрел почти флуоресцентный оттенок, зеленый начал пульсировать, желтый превратился в ослепительное пятно. Он закрыл глаза, прижал ладони к вискам и попытался сосредоточиться на своем дыхании. Вдох – два – три – четыре, выдох – два – три – четыре. Техника, которой его научил психолог в университете, перед тем как он окончательно забросил учебу. Но даже с закрытыми глазами мир не обретал стабильности. За веками плясали красные и золотые пятна, а где-то на границе слышимости звучали голоса — детские голоса, смеющиеся и зовущие кого-то.
Звук шагов по гравию заставил его резко открыть глаза. Приступ еще не отступил полностью, и реальность казалась хрупкой, как тонкое стекло, готовое треснуть от малейшего прикосновения. Шаги приближались к дому. Он поднялся на ноги, чувствуя, как кровь болезненно приливает к ногам после долгого сидения на полу, и подошел к окну.
Женщина средних лет поднималась по дорожке к крыльцу. Ее седеющие волосы были собраны в аккуратный пучок, а на плечах лежала теплая коричневая шаль. Стук в дверь прозвучал мягко, почти деликатно. Он спустился вниз, все еще чувствуя легкое головокружение, и открыл дверь. Женщина улыбнулась ему теплой, немного обеспокоенной улыбкой.
— Добрый день, — сказала она мягким голосом. — Я Элен, соседка. Видела, как ты приехал сегодня утром, и подумала… ну, знаешь, дом так долго стоял пустой, а теперь кто-то вернулся. Решила зайти и поздороваться. Ты ведь сын Маргарет, да?
Он кивнул, не зная, что еще сказать.
— Я помню тебя маленьким, — продолжила Элен, изучая его лицо с любопытством и сочувствием. — Ты часто играл во дворе. Всегда с… — она сделала паузу, наморщив лоб, словно пытаясь вспомнить что-то важное. — Как его зовут? Твоего друга? Вы были неразлучны, помню, бегали здесь с утра до вечера. Смеялись так громко, что я слышала из своего сада.
Слова Элен упали в тишину, как камни в глубокий колодец. Он стоял, чувствуя, как холодный октябрьский ветер проникает под свитер, но холод был ничто по сравнению с ледяным ужасом, который начал подниматься где-то в области груди. Какой мальчик? Какой друг? Он напряг память, пытаясь найти хоть какой-то след того, о чем говорила соседка, но в голове была только пустота — не просто отсутствие воспоминаний, а именно пустота, словно кто-то аккуратно вырезал куски из его прошлого.
— Я… я не помню, — выдавил он наконец, и слова прозвучали хрипло, словно он не говорил несколько дней. — О ком вы говорите?
Элен посмотрела на него с удивлением, которое быстро сменилось беспокойством.
— Как это не помнишь? — она шагнула ближе, всматриваясь в его лицо. — Высокий мальчик, худощавый, с темными волосами. Всегда носил красную рубашку в клетку. Он жил… ну, точно не знаю где, но приходил к тебе каждый день. Вы строили что-то в гараже твоего отца.
Гараж — да, он помнил гараж. Помнил, как ходил туда, как что-то строил. Не помнил красной рубашки в клетку, не помнил смеха, который был так громок, что его слышали соседи.
— Может быть, это было давно, и ты просто забыл? — предположила Элен, но в ее голосе слышалась неуверенность. — Хотя странно забыть такую дружбу. Вы были не разлей вода, честное слово…
Мир снова начал терять четкость. Контуры лица Элен размывались, ее голос доносился словно издалека, через толстый слой воды. Он ухватился за дверной косяк, пытаясь удержать равновесие, но дерево под рукой казалось непрочным, словно могло рассыпаться в любой момент. Он не разбирал смысла ее слов. В его голове крутились мысли о друге, о красной рубашке, о звуках из гаража. Он попытался представить себе этого загадочного мальчика, но тщетно.
— … а потом он вдруг исчез, — поток информации достиг сознания парня, как будто кто-то повернул ручку старого радиоприемника. — Говорили, что-то случилось с бизнесом его отца, и они срочно уехали. Но ты… ты после этого сильно изменился. Стал тихим, замкнутым. Я тебя перестала видеть.
Последние слова Элен прозвучали как приговор. Он почувствовал, как ноги становятся ватными, а в горле пересыхает. Значит, был кто-то. Был друг, исчезновение которого изменило его настолько, что это заметили даже соседи. И он не помнил ничего. Совсем ничего.
— Простите, — пробормотал он, отступая в глубь дома. — Мне нужно… я устал с дороги.
Элен кивнула с пониманием.
— Конечно, дорогой. Иди. Но если что-то понадобится, я живу напротив, в доме с зеленой калиткой.
Он закрыл дверь и прислонился к ней спиной, чувствуя, как холодный пот выступает на лбу. Дом вокруг казался еще более чужим, чем раньше. Каждый предмет, каждый звук напоминали теперь о том, что здесь была жизнь, которую он не помнил. Были игры, смех, дружба — целый мир, который существовал параллельно его воспоминаниям, но оставался невидимым.
Он поднялся обратно в свою комнату, где на полу все еще лежали разорванные рисунки. Теперь они обрели новый смысл. Две фигурки на каждом обрывке — это были он и тот мальчик, друг в красной рубашке, которого он не мог вспомнить. Мысль о том, что большая часть его детства была стерта из памяти, казалась невозможной. Как можно забыть целого человека, годы дружбы, общие игры и секреты?
Он понял, что плачет — слезы катились по щекам, соленые и горячие. Плакал он не от грусти, а от злости на собственную память, на то, что она подвела его, лишила его чего-то драгоценного и неповторимого. Что-то произошло с тем мальчиком, что-то настолько серьезное, что его память предпочла стереть все, связанное с другом, лишь бы не хранить болезненную правду. Он собрал разорванные рисунки в небольшую стопку и аккуратно положил их на подоконник. Пусть лежат здесь, как улики нераскрытого дела, как свидетельства того, что его детство было не таким одиноким, как ему казалось. Завтра он начнет искать. Мальчик в красной рубашке ждал его где-то на границе памяти и забвения.
* * *
Первое, что он осознал проснувшись утром, был тихий шелест. Это листья за окном шуршали под порывами ветра. Их сухой шепот сливался с тихим гулом, который, казалось, исходил от самих стен дома. Воздух был густым и неподвижным, пропитанным запахом старого дерева, пыли и чем-то еще — едва уловимым ароматом, который вызывал смутное беспокойство. Может быть, это было детство, застывшее в молекулах воздуха? Или что-то более темное, что-то, что лучше было бы оставить в прошлом?
Вчера он не обратил внимание, что помимо кровати, в комнате остался комод. Парень выдвинул первый ящик – пусто, второй – тоже оказался пустым. Третий, как будто заел и поддался только после усилия. Открыв его, он увидел книгу. Обложка была тканевой, когда-то, вероятно, ярко-синей, но теперь выцветшей до неопределенного серо-голубого оттенка. Ткань была затерта до блеска, а углы потрепаны от частого использования. Дневник.
Парень осторожно взял его, словно боясь, что тот рассыплется от прикосновения. Книжка оказалась тяжелее, чем ожидалось — страницы распухли от влаги и времени, придавая дневнику плотность и весомость. На обложке, едва различимые, проступали детские каракули — имя, написанное неровными буквами: его собственное имя. Комната вокруг него затаила дыхание. Даже ветер за окном стих, словно природа сама ждала момента откровения.
С бешено колотящимся сердцем он открыл первую страницу. Сразу же бросилось в глаза то, что дневник содержал не один, а два различных почерка. Его собственная детская писанина была немедленно узнаваема — крупные, неровные буквы, которые расползались по строчкам с характерным нетерпением. Некоторые слова были написаны с ошибками, другие — процарапаны так глубоко, что стержень прорвал бумагу. Это был почерк ребенка, который вкладывал в каждую букву всю свою энергию и эмоции.
Но переплетенные с его записями были строчки совершенно другого характера. Аккуратные, мелкие буквы, которые говорили о терпении и тщательности. Этот почерк был размеренным, обдуманным — каждая буква стояла на своем месте, каждое слово было взвешено. Контраст между двумя стилями письма был разительным, словно два совершенно разных ребенка вели диалог на страницах одной книги. И повсюду было имя — Марк. Написанное обоими почерками, иногда аккуратно выведенное, иногда размашисто процарапанное.
Первая запись датировалась десятью годами назад:
«Сегодня я встретил Марка у старой ели. Он сказал, что знает тайное место, где никто нас не найдет. Мы будем строить крепость!»
А ниже, другим почерком:
«Крепость должна быть не просто укрытием, а настоящим домом. Нужно продумать все — где будет вход, как мы будем хранить провизию, что делать, если пойдет дождь.»
С каждой прочитанной строкой портрет Марка становился все отчетливее. Этот мальчик был полной противоположностью автора дневника — осторожным там, где тот был безрассудным, вдумчивым там, где тот был импульсивным, устойчивым там, где тот был хаотичным.
Записи Марка содержали наблюдения за погодными условиями для их приключений: «Завтра будет дождь, лучше перенести поход к ручью. Вода поднимется, и переправа станет опасной.» Он вел подробные списки припасов: «Взять две булочки, термос с чаем, веревку (не меньше пяти метров), компас, пластырь на случай царапин.»
Дальше его записи:
«Сегодня мы нашли идеальное место для нашего секретного убежища — старую дубовую рощу за рекой. Марк сказал, что деревья там растут уже больше ста лет, и что они видели много историй. Может быть, они расскажут нам свои секреты?»
«Марк принес книгу о звездах. Мы лежали на траве, и он показывал мне созвездия. Он знает так много!»
По мере того, как парень читал запись за записью, отчаянно роясь в памяти в поисках хоть какого-то следа этого якобы самого близкого друга, он по-прежнему находил лишь пустоту. Как можно было забыть такую дружбу? Как можно было стереть из памяти человека, который, судя по записям, был центром его детского мира?
Руки дрожали все сильнее, когда он переворачивал страницы, приближаясь к концу дневника. Записи становились все более взволнованными, почерк — более размашистым и неровным.
«Марк боится идти к старому мосту. Он говорит, что там опасно. Но я знаю, что мы справимся! Мы же команда!»
И наконец, последняя полная запись, которая заставила кровь застыть в жилах:
«Сегодня мы идем к старому мосту, и я покажу Марку…»
Остальная часть предложения была оторвана. Страница выглядела так, словно кто-то в приступе ярости или отчаяния вырвал нижнюю часть.
Свет в комнате стал тусклее. Воздух казался гуще, словно сам дом задерживал дыхание в ожидании того, что произойдет дальше. За окном начал накапливаться туман, размывая очертания деревьев и превращая знакомый пейзаж в нечто призрачное и неопределенное.
Он снова уставился на имя Марка, написанное десятки раз на страницах дневника. И тогда это случилось. Воспоминание обрушилось на него с силой физического удара. Мир вокруг растворился, и он оказался где-то еще, когда-то еще. Образы были слишком яркими, эмоции — слишком сильными, чувство вины — слишком подавляющим.
Дневник выскользнул из онемевших пальцев и упал на пыльный пол, страницы веером разлетелись вокруг. Зрение помутнело, ноги подкосились. Мир накренился и поплыл, словно он находился на палубе корабля в шторм. Сердце билось быстро и громко. В ушах нарастал звон, а дыхание стало поверхностным и прерывистым.
Он рухнул на пол рядом с разбросанными страницами дневника. Последнее, что он видел перед тем, как сознание покинуло его, была запись: «Марк — мой лучший друг навсегда».
Дом погрузился в тишину вокруг его неподвижной фигуры.
* * *
Голова пульсировала тупой, настойчивой болью, словно кто-то методично вбивал гвозди в основание черепа. Но сквозь это мучительное туманное состояние прорезался один яркий, жгучий образ: неровные буквы в детском почерке, складывающиеся в словосочетание «старый мост». Эти слова горели в памяти, как раскаленное железо на коже, требуя немедленного внимания.
Дрожащими пальцами он начал собирать разорванные страницы. Поднявшись на неустойчивые ноги, он сунул наиболее целые страницы дневника в карман джинсов. Он шагнул в сумерки, оставляя позади тепло и безопасность, направляясь навстречу тому, что могло разрушить остатки его хрупкого равновесия.
Путь к окраинам города пролегал через знакомые и одновременно чужие места. Мир иногда «заикался», звуки приходили с небольшой задержкой, краски временами становились чрезмерно яркими или, наоборот, выцветали до серости. Но он продолжал идти, ведомый внутренним компасом, который указывал в направлении болезненной истины.
Старая дорога существовала теперь лишь как едва заметное углубление в земле, заросшее сорняками. Предупреждающие знаки появились неожиданно: «ОПАСНОСТЬ — НЕУСТОЙЧИВАЯ КОНСТРУКЦИЯ» кричали выцветшие красные буквы на пожелтевших металлических табличках.
Но ноги несли его вперед, словно следуя по невидимой тропе, проложенной много лет назад детскими шагами. Каждый шаг приближал его к чему-то одновременно пугающему и необходимому, как прикосновение к больному зубу – болезненному, но неизбежному.
Мост открылся взгляду постепенно, выступая из сплетения мертвых осенних деревьев, как раненый зверь, выползающий из чащи. Каменная конструкция была наполовину разрушена, и оставшаяся арка нависала над ручьем, который превратился теперь в жалкий ручеек. Оранжевая предупреждающая лента трепетала на ржавых столбах, как молитвенные флажки в заброшенном храме. Большой щит предупреждал о судебном преследовании за проникновение на территорию, но слова казались пустой формальностью – кто станет преследовать нарушителей в этом забытом Богом месте?
Игнорируя предупреждающие знаки, он взобрался на опасные руины. В тот момент, когда его ладони коснулись потертого камня, мышечная память хлынула в сознание с шокирующей ясностью. Пальцы сами находили знакомые выступы и трещины, ноги автоматически искали наиболее устойчивые опоры. Планировка моста разворачивалась в его сознании, как чертеж: какие камни шатаются, какие щели слишком широки для прыжка, где находились лучшие места для их детских игр.
Ручей внизу, теперь превратившийся в мелкую струйку, шептал секреты голосом, который казался почти знакомым. Каждый сантиметр этой рушащейся конструкции когда-то имел значение, нес в себе историю бесчисленных детских приключений. Балансируя на особенно неустойчивой части моста, он почувствовал, как новая волна памяти обрушилась на него. Это было не мягкое возвращение забытых знаний, а сокрушительная лавина подавленных переживаний. Он увидел себя таким, каким был когда-то – меньше ростом, более самонадеянным, отчаянно стремящимся доказать свою бесстрашие всему миру.
Он наблюдал за своим младшим «я» с растущим ужасом, узнавая безрассудство, которое маскировало глубокую неуверенность. Каждое воспоминание било, как удар хлыста, обнажая правду, которую он так долго скрывал от самого себя.
И вот оно – финальное, полное воспоминание развернулось с разрушительной ясностью. Вина физически сжала ему грудь. Он не просто вспомнил что-то неприятное, он как будто заглянул в самые темные глубины собственной души и обнаружил там монстра.
— Я помню, — прошептал он, и эти слова прозвучали, как приговор. — Я помню все.
* * *
Дом встретил его холодной тишиной. Комнаты, которые когда-то были наполнены жизнью, теперь казались пустыми, лишёнными красок. В своей спальне из шкафа он достал рюкзак, который даже не разобрал с момента приезда. Его движения были автоматическими, роботизированными, как если бы он следовал заранее написанному сценарию. Дом, казалось, отвергал его, стены дышали злобной жизнью, половицы скрипели обвиняющим шёпотом. Он видел себя ясно таким, каким, как он считал, он действительно был: агентом хаоса, разрушителем, кем-то, чьё само существование приносило боль другим.
* * *
Поезд уходил рано утром, и он планировал быть на нём, нести с собой убеждение, что некоторые ошибки слишком велики для прощения, некоторые повреждения слишком обширны для восстановления. Он стоял в дверях своей детской спальни, оглядываясь на пространство, где он обнаружил дневник, где впервые узнал о существовании Марка, где его тщательно сконструированная амнезия начала рушиться. Аккуратно закрыв за собой дверь, он поплелся на вокзал походкой обреченного человека.
Деревянная скамья в зале оживания казалась твёрдой, как каменная плита. Рюкзак покоился у ног, словно преданный пёс, терпеливо ожидающий команды к движению. Вокзал гудел обычной утренней суетой. Пассажиры пригородных поездов проверяли телефоны с привычной скукой людей, для которых поездка стала рутиной, обсуждали погоду и рабочие планы тем невнятным гомоном, который присущ людям, убивающим время перед отправлением. Их будничные разговоры о дожде и заморозках, о ценах на бензин и проблемах с отоплением казались ему нереальными, словно он наблюдал за актёрами, исполняющими пьесу о нормальной жизни, а сам сидел в зрительном зале. Табло расписания щёлкало и гудело, обновляя информацию. Время тянулось вязко, как холодный мёд. Он пытался сосредоточиться на звуках вокзала, использовать их как якорь к реальности: скрип тяжёлых дверей, стук каблуков по мраморному полу, шуршание газет и пакетов, голоса людей, растворяющиеся в общем гуле.
Рюкзак у его ног содержал всё, что он счёл необходимым для новой жизни: несколько смен белья, тёплый свитер, который связала мать много лет назад, блокнот с ручкой, небольшую сумму денег, накопленную за месяцы случайных подработок. Этот скромный багаж казался одновременно слишком тяжёлым — грузом прошлого, которое он тащил за собой, — и удивительно лёгким, недостаточным для начала новой жизни. Но что ещё можно взять, когда бежишь от самого себя? Какие вещи помогут забыть то, что нельзя забыть?
Он попытался представить себя в большом городе: анонимного, растворившегося в толпе, снимающего крошечную комнату в районе, где соседи не задают вопросов. Картина получалась туманной, лишённой деталей, словно попытка нарисовать будущее на запотевшем стекле. Может быть, это и к лучшему — слишком ясные планы требовали слишком много веры в собственную способность их осуществить.
Когда он нервно зашевелился на жёсткой скамье, поправляя лямку рюкзака, которая врезалась в плечо, его взгляд скользнул по растущей толпе утренних пассажиров. Люди прибывали волнами, синхронизированными с расписанием пригородных поездов: группы рабочих в спецовках, служащие с портфелями, студенты с рюкзаками, пенсионеры с авоськами. Каждая новая волна приносила свои звуки и запахи: металлический привкус морозного воздуха, аромат кофе из привокзального киоска, запах табака и дешевого одеколона.
В потоке прибывающих пассажиров мелькнула темноволосая макушка. Что-то в облике молодого человека привлекло его внимание. В посадке плеч или в походке было нечто такое, что заставило ледяную воду разлиться по его венам. Дыхание замерло в горле. Внезапно пришло разрушительное осознание: его спланированный побег сорвал человек, которого он хотел и боялся увидеть снова. Когда знакомые глаза встретились с его взглядом сквозь толпу, момент взаимного узнавания будто остановил время для них двоих.
Вокзал продолжал свою утреннюю суету. А два молодых парня стояли и всматривались друг в друга. Казалось, что мир сжался для них в одну единственную точку, которая соединила в себе десятилетие неизвестности и молчания.
Смятый билет выпал из ослабевших пальцев парня и упал на пол.
– Привет, – сказал Марк.
