XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

В больницу я пошла по поручению брата. Он хотел узнать результаты каких-то анализов, но сам идти боялся, чем вызывал у меня только раздражение – какой же он все-таки трус.
Из-за страха, что его могут узнать, он и кровь сдавал в больнице на окраине города, к которой примыкал хоспис для онкологических больных.
Больных, которых уже не спасти.
Когда я заходила в освещенный люминесцентными лампами коридор, меня невольно бросало в дрожь. Казалось, воздух тут пропитался безысходностью, страхом, слезами – словом, всем тем, от чего хочется убежать как можно дальше.
Результаты анализов я буквально вырвала из рук медсестры, и тут же понеслась к выходу, пытаясь спастись от здешней давящей атмосферы.
И, на самом деле, я не знала, в каком именно повороте ошиблась, но ноги принесли меня не к спасительному выходу, а к детскому отделению онкологического хосписа. Я уперлась плечом в тяжелую дверь еще до того, как прочитала надпись на металлической табличке, поэтому и опомнилась лишь тогда, когда мне навстречу медсестра в белом, словно первый снег, халате везла в инвалидной коляске девочку, больше похожую на скелет.
Я смотрела на нее во все глаза, и только теперь понимаю, насколько это было грубо с моей стороны. Медсестра даже не взглянула на меня, подвезла девочку к двери и скрылась в коридоре.
Вспоминая тот момент, — свой ужас перед тем, что скрывается за многочисленными дверьми в этом коридоре, свое желание убежать как можно дальше, тусклый свет и спертый воздух, — я все же не могу объяснить, почему я не повернула назад. Почему пошла дальше, разглядывая бесцветные двери, словно дикая.
И я все еще не могу объяснить, почему остановилась у одной из них, под номером 219, потому что она решительно ничем не отличалась от всех остальных.
Я осторожно повернула ручку, отчаянно надеясь, что внутри будет пусто, и тогда я, удовлетворенная в своем нездоровом и необъяснимом любопытстве, смогу пойти домой.
Но внутри было не пусто.
Палата была маленькой и неуютной. Когда-то выкрашенные в белый цвет стены заметно потускнели; в окне напротив двери виднелись мусорные баки и сбросившая свои листья одинокая береза. По двум сторонам от окна стояли кровати, у каждой из которых примостилась маленькая деревянная тумбочка, и, не считая этой скудной мебели, в комнате больше ничего не было.
Я скользнула взглядом по одной из кроватей – она была не заправлена. На второй кровати лежал лицом к стене ребенок, свернувшийся в калачик под тонким одеялом. Тумбочка рядом с ним была хоть и идеально чистой, но абсолютно пустой – и это заставило меня испытать неоправданную жалость.
Я не знала, спал ли ребенок, а если нет, услышал ли он меня. И я уже развернулась, чтобы выйти, когда тихий голос разорвал неуютную тишину.
-Ты кто?
Я резко развернулась, уставившись на ребенка, который оказался мальчиком лет семи-восьми – огромные темно-синие глаза смотрели на меня безучастно, словно ему уже давно было все равно, что творится вокруг.
Я открыла рот, в попытке оправдать себя, и тут же поняла, что, возможно, у меня нет права так просто заходить в палату ребенка в детском онкологическом центре и глазеть на него из чистого любопытства.
-Ты не медсестра,- после долгой паузы продолжил он. – Не лаборант, не стажер, не интерн и не врач. Насколько я знаю, ты не моя мать, не моя сестра, не моя тетя и уж точно не отец. Кто ты?
-Эм…- мои глаза забегали по палате в поисках оправдания. Кажется, этот мальчишка был не так прост.- Зубная фея?
Он усмехнулся и приподнялся, облокачиваясь на спинку кровати и выпутываясь из одеяла.
-Фей не существует,- он взглянул на меня как на необразованную первоклассницу.- Или ты в них веришь до сих пор?
Я театрально округлила глаза, приложив ладонь ко рту:
-Как не существует?! Ты только что разрушил мой мир! Еще скажи, что Дед Мороз не настоящий.
Мальчик глухо засмеялся, но в следующую секунду его смех прервался судорожным кашлем.
Я тут же бросилась к нему, не зная, что делать. Он лишь поднял тонкую руку и, продолжая кашлять, махнул ею в сторону. Я замерла на месте, с ужасом глядя на агонию мальчика, но стоило мне в панике подбежать к двери, чтобы позвать на помощь, как кашель прекратился.
Я осторожно вернулась назад к кровати. Мальчик смотрел на меня покрасневшими глазами и на щеках у него застыли разводы от слез, но во взгляде не было ни капли страха, лишь пугающее равнодушие.
-Такое в последнее время случается все чаще,- словно отвечая на мой немой вопрос, произнес мальчик.
Я осторожно присела на край его кровати.
-Ты привык?- наверное, моей жалостью к маленькому созданию в тот момент можно было наполнить Тихий океан.
В синем взгляде мальчика сверкнула необычная для его возраста сталь, и он, сжав зубы, проговорил:
-Не надо меня жалеть. Мне не страшно.
И тогда я поняла, что ему, наверное, действительно не нужна жалость. Поддержка, любовь, защита – возможно, но не жалость.
И я почувствовала себя такой жалкой, легкомысленной и бесполезной рядом с этим мальчиком, словно маленькая никчемная букашка.
Я опустила глаза на пальцы, сжатые в кулаки, пытаясь справиться с нахлынувшими чувствами, которые до этого испытывать мне не приходилось. Через несколько секунд я подняла взгляд на него и растянула губы в улыбке, протягивая вперед руку.
В синих глазах льдинкой застыла настороженность.
-Меня Дина зовут. А тебя как?
Все так же настороженно мальчик поднял бледную руку, слабо пожимая мои пальцы.
-Артем.
-Приятно познакомиться, Артем, — еще шире улыбнулась я, осторожно сжимая тонкие пальчики. – Будем друзьями?
И Артем, словно оттаяв, улыбнулся мне в ответ.
Так я познакомилась с ребенком, перевернувшим мой мир с ног на голову.
Возможно, к этой палате в тот день меня привела судьба.
…
У Артема был рак легких, и в больнице он лежал с тех пор, как ему исполнилось четыре.
Родители отказались от него, как только узнали о диагнозе – они были бедны, а кроме Артема у них было еще трое детей. Это я узнала от врача, потому что сам Артем, стоило ему услышать о родителях, отворачивался к стене и игнорировал любые попытки снова с ним заговорить.
А еще врач сказал, что «ему осталось не больше трех месяцев». При этом его глаза были сухие и смертельно уставшие. Глядя в них, я спрашивала себя, скольким же людям он вынес приговор, сколько же умирающих детей он передал на руки отчаявшимся родителям, скольким смертельно больным малышам он сказал, что мама и папа больше никогда к ним не придут.
Я думала о том, что, наверное, начиная работать, он был полон энергии и желания вылечить каждого. Он думал, что сможет спасти других, а в конце ему не удавалось спасти даже самого себя.
Артему было семь, и он был серьезным не по годам. Его рассуждения, хоть и вызывавшие у меня иногда снисходительную улыбку, невольно заставляли задуматься. К своей болезни он относился по-философски и не терпел от меня никаких проявлений жалости, хотя вполне сносно относился к моим объятиям и заботе.
На самом деле, хоть малыш и не показывал этого, но ему действительно не хватало поддержки и любви. В моих неуклюжих попытках заменить ему и отца, и мать, он видел, казалось, тепло, в котором так отчаянно нуждался.
-Ты хорошая, Дина,- сказал он после очередного жуткого приступа кашля, из-за которого медсестре пришлось вколоть ему обезболивающее. Глаза у малыша слипались, но тонкие пальчики отчаянно цеплялись за мою руку, и он силился договорить свою мысль, словно потом у него не будет времени. – Как семья, которой у меня никогда не было. Ты же не оставишь меня теперь, да?
Ответа он не услышал, потому что провалился в сон. И это было даже хорошо, потому что слезы тут же пеленой застелили мои глаза, бисеринками стекая на его бледную ручку, лежавшую поверх моей. Они уже не были проявлением жалости, вовсе нет. Это были слезы от страха потерять близкого человека.
Решение забрать Артема к себе возникло у меня, как только я закрыла за собой дверь в палату.
…
Врач на удивление быстро согласился с тем, что мальчику будет лучше у меня. Документы мы оформили в рекордно короткие сроки, благодаря связям моих родителей.
Я вызвала такси, чтобы не тащить Артема на метро. Всю дорогу до моей квартиры он молча смотрел в окно, а я не решалась заговорить первой, ожидая реакции мальчика. У него я не спрашивала, хочет ли он переехать. Я просто пришла к нему с новостью, а потом он в абсолютном молчании начал собирать свои вещи.
Мы вышли из такси и поднялись на мой этаж, но Артем заговорил лишь тогда, когда мы пересекли порог квартиры.
-Зачем?- тихо спросил он. Я обернулась, с недоумением взглянув в ярко-синие глаза. Они были наполнены слезами, и я невольно забеспокоилась.
Опустившись на колени, так, чтобы мое лицо было напротив его, я осторожно взяла его за худенькие плечи.
-Что зачем, малыш?
-Зачем ты забрала меня? Я не хочу, чтобы ты потом вернула меня назад. Я же не кукла. Я не хочу снова оставаться один,- слезы прозрачными ручейками потекли по бледным щекам. – Меня уже бросили один раз, словно я ненужная дворняжка. Я не хочу больше.
Я лишь открыла рот, в молчании глядя на мальчика. Он п л а к а л.
Ему действительно было страшно, что его снова бросят.
Он стойко переносил болезнь, он игнорировал грубость медсестер, он не ныл из-за невыносимой боли, он не морщился от бесконечных уколов и капельниц. Но в тот момент страх перед очередным предательством был настолько силен в нем, что он не выдержал.
Мои глаза против воли тоже наполнились слезами.
-Малыш,- проглотив комок в горле, заговорила я. – Малыш, послушай меня,- он всхлипнул и утер нос рукавом, глядя мне в глаза. – Я не брошу тебя. Ни за что. Обещаю,- я протянула ему мизинец. – Клятва на мизинчиках?
Он слабо улыбнулся и кивнул.
-Клятва на мизинчиках.
…
В университете я взяла академический отпуск, чтобы все дни проводить с Артемом.
Ему было сложно гулять, но и запереть в четырех стенах его я не могла, поэтому я взяла напрокат машину, решив, что это будет лучший выход из ситуации.
Мы катались с ним по Москве и останавливались там, где Артему больше всего хотелось побывать. Мальчик, с которым я ходила по улицам города, был полной противоположностью того, кто лежал в серой палате клиники.
В нем словно проснулось солнце. Он постоянно улыбался, смеялся, что-то рассказывал. Я знакомила его с историей города, с кухнями разных народов, с фильмами и книгами…
Но не могла не замечать, что с каждым днем ему становилось все хуже. Он и сам это замечал, но не показывал виду.
-Я просто хочу успеть как можно больше, понимаешь?- серьезно сказал он в один из вечеров, когда мы ели пиццу, сидя перед телевизором. – Я не боюсь умереть. Я боюсь так и не пожить.
Я лишь кивнула, переводя взгляд на экран, но сюжет фильма больше не интересовал меня.
Артем не обманывал. Ему действительно не было страшно.
Зато страшно было мне. Страшно, когда кашель вдруг настигал его очередной жуткой волной, и он не мог вдохнуть, а глаза у него краснели и закатывались. Страшно, когда он внезапно переставал дышать и его глаза судорожно бегали, а пальцы цеплялись за горло. Страшно, когда ночами его скрючивала невыносимая боль, и он не мог говорить и двигаться.
Мне было очень страшно, но, наверное, я не имела права на этот страх. Я была бессильна перед его болезнью, так же, как и он, и мы оба прекрасно это понимали и пытались не обращать на это внимания. Он держался, и ради него старалась держаться я.
Мальчик хотел как можно больше увидеть, а я хотела как можно больше ему показать, и мне удавалось делать Тему самым счастливым ребенком на свете, несмотря ни на что.
Но никогда еще время не бежало для меня так быстро.
…
В один из дней он просто не смог подняться с постели.
Я собиралась отвезти его в парк Горького, чтобы подышать свежим воздухом, но он не смог встать. Он смотрел на меня своими ярко-синими глазами, и в них была мольба, отчаяние и даже страх. Смерть давно ходила за ним по пятам, и он легко отрицал это, но теперь она буквально склонилась над его кроватью и даже не думала отступать, и ужас Артема перед неизбежным можно было пощупать рукой. Ведь, несмотря ни на что, он все еще был всего лишь семилетним мальчиком.
Я вызвала скорую, и Артем попытался привстать, чтобы остановить меня:
-Не надо, Дина, пожалуйста, — голос его был слабым, едва слышным, и постоянно срывался. – Я не хочу в больницу… Дина, я не хочу.
-Все в порядке,- я плакала. Слезы нескончаемым потоком неслись у меня по щекам, и я даже не пыталась их стереть. – Все будет хорошо, малыш. Они лишь посмотрят тебя, хорошо?..
Мой голос дрожал, а горло словно сдавила невидимая рука. Я не была готова потерять малыша. Только не теперь.
Он слабо сжал мои пальцы.
-Не плачь, Дина,- голос Артема доносился словно сквозь толстое одеяло. В его глазах отражался мой страх, но он пытался казаться смелым ради меня. – Ты сама говоришь, что все будет хорошо.
Я кивала его словам. Это была сладкая, ничего не значащая ложь – «все будет хорошо». Мы оба понимали, что хорошо уже не будет.
-Дина, послушай,- я посмотрела в его лицо, а он из последних сил улыбнулся.- Спасибо тебе. Ты сдержала клятву. Ты стала мне настоящей семьей.
Слезы превратились в громкие рыдания, а дальше все было похоже на ужасный сон.
Врачи забрали Артема, а мне пришлось ехать на снятой напрокат машине. Звуки окружающего мира доносились до меня словно сквозь вату, а все краски весенней Москвы как-то резко потускнели, став из ярких темно-серыми.
Ужас ледяной змеей сдавливал мне внутренности, я давила на педаль газа, игнорируя все правила дорожного движения, и лишь одна мысль птицей билась у меня в голове: «Нельзя оставлять Тему одного».
Нельзя нарушать свою клятву.
…
Из больницы я выходила совершенно опустошенной. Я не успела. Мой мальчик умер в машине скорой помощи. Врачи должны были отвезти его к спасению, и свое спасение он нашел в смерти.
Сил на слезы не оставалось. Все, что я могла сделать, — это сесть на скамейку напротив больницы, и сидеть там целую вечность.
Пошел сильный дождь, но встать у меня не получалось. Мимо проходили люди.
Сколько из них сегодня услышат приговор для них самих или для своих близких? Сколько из них смогут достойно вынести свою ношу? Сколько сломаются на полпути?
Мысли в голове текли медленно, словно густой мед. Моих сил не хватало даже на то, чтобы думать.
Маленький мальчик Артем, несмотря на кажущуюся взрослость, умер ребенком. Он никогда не пойдет в школу, никогда не влюбится, не побывает во Франции, не напишет роман. Не увидит больше снега, не почувствует вкус свежих фруктов, не окунет руки в прозрачные воды речки. Он не сможет больше улыбнуться сам и заставить улыбнуться других, он не наденет ботинки, которые будут ему слегка давить, он не будет морщиться, примеряя тесную школьную форму.
Он лишился стольких радостей, которыми богаты другие люди, и меня душила эта несправедливость.
Я не смогу забыть его улыбку в тот день, когда я катала его на машине с открытыми окнами, а теплый легкий ветерок ерошил его волосы.
Сколько в мире людей радуется поездкам с открытыми окнами?
Мы не привыкли ценить то, что у нас есть, забывая о том, что многие люди могут о таком только мечтать.
Сколько детей мечтает попробовать на вкус свежеиспеченный ржаной хлеб?
Сколько детей этот хлеб выбрасывает, даже не задумываясь?
Сколько детей мечтает выйти на улицу и пройтись по парку, побежать вперед, обгоняя маму, сесть на велосипед, обгоняя ветер?
Сколько детей днями и ночами сидит перед компьютером, огрызаясь на каждое предложение родителей выйти подышать свежим воздухом?
Маленький мальчик Артем, который, несмотря на всю кажущуюся мудрость, был всего лишь ребенком. Одним из многих.
И, в то же время, особенным.
Ребенком, заставившим меня задуматься. Возможно, мне удастся заставить задуматься кого-то из вас.
Весь мир вокруг, который Артем уже никогда не увидит, — он так прекрасен. В нем столько мест, в которых можно побывать. Столько непрочитанных книг, столько непросмотренных фильмов, столько невыученных песен.
У вас есть целый мир, много-много времени, калейдоскоп новых эмоций впереди. Это – богатство, о котором могут только мечтать люди, у которых впереди всего несколько дней, серая, похожая на клетку, палата больницы и обрезанные крылья.
Проливной дождь смывал всю грязь с улиц. Я подняла лицо навстречу упругим струям.
Маленький мальчик Артем, который, несмотря на всю свою серьезность, был всего лишь ребенком, как-то раз сказал мне:
«Страшнее смерти может быть только скучная жизнь. Нет ничего хуже открытых перед тобой дверей, в которые ты можешь, но не хочешь войти».
И мне кажется, он был прав.
А вам?