XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»
Шёл 1869 год. Я тогда приехал в Америку, к Джиму. Он обещал показать мне восьмое чудо света, от которого я, по его мнению, буду в полном восторге.
Чудо это — открытие первой железной дороги, соединяющей Калифорнию с восточными штатами. Воистину это было грандиозное событие, от созерцания которого я просто не мог отказаться. Поселившись в номере одной из гостиниц Сан-Франциско и предвкушая встречу со старым другом, я закурил сигару. За окном всё больше разгоралось солнце, и золотые ручьи света струились по занавескам моей комнаты. Она была небольшая, но вместительная настолько, что в ней без труда могли расположиться дубовый столик с тремя резными ножками, пухлая кожаная софа, простой комод с удачно расположившимися на нём миниатюрными часами эпохи французского барокко и два стула. Я выглянул в окно: в Сан-Франциско жизнь бурлила во всю мощь. Роскошные, и порой слишком вызывающие своей изысканностью экипажи, спешно проезжали мимо очаровательных дам в ситцевых платьях, доверчиво опирающихся на сильные руки своих кавалеров. Кто-то торопился на рынок, расположенный на соседней улице, кто-то прогуливался, наслаждаясь прохладой дубовых аллей и старыми улочками города, кто-то разъезжал, отдавая визиты своим родственникам и соседям. Ах, как мне была мила эта неспешно оживленная жизнь! Выйдя на балкон, я вдохнул воздух — он был тяжёл и безвкусен, но как это его красило! При малейшем дуновении ветра холодные потоки воздуха волнами накатывали на жителей города, как бы приободряя их. Эх ты, Сан-Франциско, ни капельки не изменился!
Ровно через десять минут камердинер сообщил о прибытии моего друга.
— Господин Джим Петерсон!- от этих слов меня лихорадочно заколотило. Я чувствовал, как по телу от непонятного мне самому волнения побежали мурашки, а руки похолодели. Тридцать лет! Прошло уже тридцать лет со дня нашей последней встречи! Войдя в гостиную, я увидел его: это был весьма почтительный джентльмен на вид лет пятидесяти с пышными рыжими усами, его длинные, зачёсанные назад волосы, ещё хранили золотистый оттенок, который в юности был ещё ярче и так привлекал молодых девушек! Его сюртук туго обхватывал широкие плечи и короткие сильные руки. Да, возраст прибавил Джиму определенную полноту, которую скрывал клетчатый жилет, но это, по-моему мнению, только придало ему статусности, рано или поздно обретаемой почтительными и богатыми людьми. Время сделало своё дело, но глаза…глаза его, полные задора, голубого огня я узнал бы среди миллионов других. Я всегда восхищался стойкостью и непоколебимой уверенностью, которые сопровождали Джима в течение всей его жизни.
Он видимо не сразу узнал меня и долго вглядывался в моё лицо, пытаясь найти что-то для себя знакомое и родное. Эти долгие мгновения уместились всего в несколько секунд, но именно эти секунды запомнились мне больше всего.
— Дорогой ты мой! — воскликнул Джим, заключив меня объятия.
— Тридцать лет, Джим, тридцать лет! – прошептал я, отвечая на его объятия ещё более крепкими. На глазах у нас выступили слёзы. С дружеской, почти братской нежностью Джим крепко расцеловал меня в обе щеки. Мы так отвыкли от такого вихревого, детского восторга, накрывающего нас с головой, что оба не могли найти слов, чтобы высказать всё, что чувствовали. Наконец, овладев собой, мы прошли в мой кабинет, где уже был накрыт кофе. Мы вспоминали молодость, рассказывали друг другу о своих делах и незаметно перешли к разговору о предстоящем мероприятии, ради которого, собственно, я и приехал в Сан-Франциско.
— Мне очень жаль, Андре, — начал Джим, виновато опуская глаза, — но мне придётся покинуть тебя. У меня появились срочные дела в Окленде, и я приехал к тебе буквально на полчаса…
Я вспыхнул.
— Ох, Джим, ты же знаешь, что кроме тебя у меня здесь больше никого нет!
— Друг мой, я завтра же вернусь, обещаю, и мы вместе с тобой отправимся на открытие, — успокаивал меня Джим.
— Что же ты мне прикажешь делать здесь целый день?! Не сидеть же в полном одиночестве…
Джим погрузился в раздумья. Сан-Франциско я знал, как свои пять пальцев. Мне приходилось здесь бывать во время знаменитой Калифорнийской золотой лихорадки, разыгравшейся в 1848-1855 годах, когда Джемс Маршалл обнаружил золото вблизи лесопилки Саттера. Что тут началось! Калифорния была буквально переполнена людьми, порты кишели кораблями, которым не было конца и края, а змеи поездов прибывали со всего континента! Молодой штат гудел, работал. И вскоре это дало свои плоды. Я помню, как Сан-Франциско, точно нувориш, из маленького посёлка превратился в большой, деловой город, привлекающий к себе внимание. Мы наблюдали как начинается новая эпоха, как она создаётся из ничего в считанные дни, недели, месяцы и не могли в это поверить. Вскоре золотой дождь закончился, оставив за собой глобальные перемены, в последствие вошедшие в историю.
— Ты когда-нибудь был в Йосемитской долине? – неожиданно спросил Джим.
— Нет. А где это? — поинтересовался я.
— Это чудесное, живописное место на востоке Калифорнии. Река Мерсед проходит вдоль всей долины, а горы… ах, Андре, они практически достают до неба, так они высоки. Тебе, как истинному любителю нетронутой природы, будет интересно на это взглянуть.
Я молчал. Джим ободряюще посмотрел на меня – Вижу, ты устал. Съезди туда, развейся, — похлопав меня по плечу он добавил, — ты не пожалеешь, Андре, что послушал меня.
На том и закончили. Еще раз крепко, обняв меня, Джим настоятельно попросил не обижаться, я же, изобразив кислую улыбку, проводил его до дверей и сказал, что не в обиде.
С Джимом мы столкнулись ещё в студенческие годы и с тех пор стали не разлей вода . Он был мотором нашей дружбы, главным заводилой. Из-за него мы нередко влипали в зарличные истории, но всегда выходили сухими из воды. В последствие Джиму пришлось покинуть Лондон. Он отправился путешествовать в Америку и прижился там на удивление неплохо. С момента его отъезда мы не виделись тридцать лет. Многое переменилось, и хотя мы стали забывать друг друга, преписка наша всегда жила, бурлила событиями.
Я был очень расстроен. Ведь я совсем по-другому представлял себе нашу встречу. Впрочем, Джим и не виноват в том, что ему пришлось уехать. Делать было нечего, и я, захватив с собой кое-какие вещи, вышел из гостиницы. Меня обдало жаром. В этот знойный час люди на улицах встречались редко, все попрятались в самых прохладных уголках своих жилищ, а большинство лавок и ресторанов было закрыто. Город погрузился в сладкую дремоту. Я улыбнулся этому короткому затишью, предвещавшему бурную жизнь Сан-Франциско, как только солнце начнёт давать слабину, медленно затухая.
Арендовав небольшой прогулочный экипаж, который должен был отвезти меня в Йосемити, я и сам, поддавшись влечению, провалился в лёгкий, так называемый «дорожный» сон. Уходящие от моего взора равнины и небольшие прибрежные холмы делали Сан-Франциско издали похожим на древний, полуразвалившийся амфитеатр, остававшийся теперь далеко позади.
Прошло два часа. Изнурённый долгой дорогой я уже корил себя за то, что послушал Джима. Лошадь шла плохо, неохотно, то и дело замедляла ход и не обращала внимания на усердные понукания кучера. Коляска наезжала на камни, отчего поездка превратилась в настоящую пытку. Мне оставалось только молиться всевышнему, чтобы этот ад поскорее закончился. Но вот, наконец, мы прибыли на место. Злой, уставший я выбрался из злополучного экипажа и обмер. Всё вдруг стало так неважно. Неумёха кучер, дряхлая лошадь, выходка Джима – всё стало расплываться, превращаясь в туман, уступая чувству благоговения и восхищения. Это надо было видеть! У меня возникло ощущение, словно я оказался в Лувре, в далёком Париже, и смотрю на одно из величайших творений Камиля Коро или Клода Моне. Казалось, что горы, словно атланты держали небо, а внизу всё было зелёное, всё цвело и переливалось. Здесь природа не боялась обнаружить себя и предстала передо мной во всём своём великолепии. Восхищаясь всей этой красотой, я отпустил экипаж. Отсюда я ещё долго не смогу уйти. Тут невозможно было заблудиться: дорога всегда была видна, а самая высокая гора служила для меня ориентиром, точно Вифлеемская звезда для волхвов. Я шёл и наслаждался природой. Удивительно, какую власть имеет природа над человеком. Точно очаровательная пятнадцатилетняя кокетка она может влюбить в себя одним лишь взглядом, и вот ты уже болен ею, хочешь следовать за ней по пятам, радуешься её присутствию. Но как же легко её потерять! Неподдельную красоту природы, её притягательную молодость человек уничтожает каждый день, воздвигая новые города, заводы и фабрики, прокладывая всё дальше железнодорожные пути. Он даже не смотрит в её сторону. А ведь она так беззащитна, так нуждается в заботе и опеке!
Уходя всё дальше и дальше, я набрёл на удивительной красоты луг. Он был весь усыпан мелкими жёлтыми цветами и из-за этого казался золотым. Здесь я решил устроить привал. Лёжа на мягкой траве и вдыхая пропитанный цветочным ароматом воздух, я задремал.
Меня разбудило странное чувство, словно земля содрогается под чьими-то шагами. Я насторожился. Этот кто-то был прямо за моей спиной, поэтому я не мог его увидеть. Неужели медведь?! Господи сохрани, кто угодно, но только не медведь! Нет, резких движений делать нельзя, нужно подождать. Через несколько секунд, я услышал тяжёлое фырканье. Это был не медведь. Осторожно приподнявшись на локтях, я повернул голову. Удивлению моему не было предела. В метре от меня стоял угольно-чёрный мустанг. Я облегченно вздохнул. Конечно, это был мустанг! Бархатная, чистая, не знавшая кнута спина, мягкие и нежные копыта, которые никогда не ходили по городским дорогам, длинная ниспадающая толстым водопадом грива. Но не это так поразило меня. Я на своём веку видал множество лошадей, которые, быть может, по красоте, пропорциям и экстерьеру в сто раз превосходили его. Меня сразило благородство старинной породы. Его холодный ум, который отчётливо прослеживался во взгляде, был порождён свободой разума. Лошади, попадающие под седло, отдают свою жизнь в руки наезднику, который поводьями, удилами и шпорами напрочь стирает врождённую способность мыслить, данную скакуну. Вот и получаются шикарные безмозглые, но при этом очень породистые ездовые клячи. Здесь же было совсем иное. Интеллект, способность мыслить — вот, что отличало его. Передо мной был венец природы, дикое создание, неиспорченное человеческой рукой. Услышав шум, мустанг поднял голову и навострил свои большие пушистые уши. Было видно, как напряглись его мышцы на твёрдых ногах, как грудь стала судорожно вздыматься, порождая в себе такой горячий огонь, что казалось им можно плавить металл. Втянув своими большими мокрыми ноздрями воздух, он отпрянул. С глубокой горечью я осознал, что и тут не обошлось без человека. Косвенно, но он и тут побывал, забирая бескрайние луга, осушая реки. И загнанное в угол животное пришло сюда, в надежде укрыться, обрести утраченный когда-то покой. Но, Боже мой, каким удивительно спокойным он был, такое спокойствие свойственно только животным! Только они способны так бесстрастно и легко переносить тяготы этого жестокого мира! Я машинально засунул руку в карман, нащупал там яблоко и протянул угощение мустангу. Было интересно наблюдать, как в нём борются страх с любопытством, но всё-таки последнее одержало вверх, и он взял яблоко прямо у меня из рук. Какое это было необычное чувство! Его мягкие губы и влажный нос приятно охладили мою ладонь. Вскоре он потерял ко мне интерес и отошёл. А я любовался им, смотрел на его поступь, неспешное шевеление ушей, подёргивание загривка и чувствовал гармонию с миром, которую я так жаждал узнать, проводя время в сумбурном дождливом Лондоне. Однако, я и не предполагал тогда, что миг этот слишком сладок, чтобы длиться долго.
Быть может какое-то моё движение напугало животное, потому что не успел я опомниться, как конь встрепенулся, резко встал на дыбы и помчался во весь опор в долину, прочь от меня. Внутри что-то оборвалось, душу охватили страх, холод, волнение. Какая-то важная часть прошлого уносилась сейчас вместе с этим мустангом. Истории, воспоминания, которые останутся в толстенных книгах, пока те не истлеют. Что-то, что было всегда таким незыблемым, рушилось на моих глазах. Хотелось закричать «Стой, не уходи! Как ты было прекрасно, старое время!». Я стоял и с грустью смотрел, как он убегает всё дальше и дальше, поднимая за собой клубы серой пыли. Прошлое…да, вот она грань, между тем, что ушло и тем, чему ещё только следует наступить. Долго я ещё пробыл там. Столько нужно было обдумать, прочувствовать. Что же это было? Сон? Или моё воображение слишком разыгралось? Перед моим взором всё ещё маячила маленькая, уходящая вдаль чёрная точка. Тогда я ещё не знал, что видел последнего мустанга Дикого Запада.
