Мы познакомились в университете. Оба учились на режиссёрском, но учились совершенно по-разному. Я поступил, можно сказать, по нелепой случайности – проиграл спор другу, и пришлось подавать документы в местный театральный вуз. Моя специальность не вызывала у меня отвращения, но и интереса – тоже, а потому я посещал от силы половину занятий и лишь на половине из них пытался вникать в содержание лекции. Сессию удавалось с горем пополам закрывать на тройки, отчислить меня не пытались, а потому я считал, что учёба идёт вполне успешно.
Бернард же был совершенно иным человеком. Он всё время подпрыгивал при ходьбе, будто пытался взлететь под небеса и слиться с тем, к чему стремился всю жизнь – с вечным и духовным. Он впитывал знания жадно, поглощая всё, что попадалось ему на пути и было хоть как-то связано с театром. Но ему всегда было мало. Бернард тратил все деньги на билеты, хотя уже по сто раз видел все эти пьесы, на лекциях записывал каждое слово преподавателя, а свободное время проводил за кулисами и беседовал с актёрами, сценаристами и режиссёрами – но он был ненасытен. Всё это провалилось в него, как в чёрную дыру, и исчезало, лишь сильнее разжигая костёр, горевший у него внутри. Он любил театр страстно, всей душой, горел пьесами, сценами и мёртвыми драматургами. Бернард горел так ярко, что пламя освещало всех окружающих, согревая, но, если ему случалось разгореться слишком сильно, летящие во все стороны искры могли ненароком прожечь тетрадь с конспектом или театральный занавес. Я готов поклясться, что временами видел в глазах Бернарда плясавшие языки пламени, а из ушей у него валил дым – возможно, именно поэтому он не способен был разглядеть и расслышать реальность, предпочитая жить в иллюзорном мире сцены.
После университета наши пути разошлись, но мы продолжали поддерживать общение. Бернард ни на секунду не сомневался в своём призвании и вскоре смог стать режиссёром в крупнейшем театре столицы – что вовсе не удивительно. Я же поразил всех окружающих, и, в первую очередь, самого себя, когда объявил, что хочу заняться преподаванием. Тридцать лет я проработал в университете, из которого с такой радостью выпускался, но за это время так и не выучил название предмета, который вёл. Вроде как, там была буква ю… и, кажется, что-то про историю… Вот хоть убей, не помню! Ну да ладно, речь не об этом. Студенты меня любили – уж не знаю, было ли дело в моей харизме, или в том, что я ставил им автоматы за посещение постановок моего друга Бернарда.
А они были гениальны. Ни один учебник, даже если вызубрить его от корки до корки и повторять три раза перед сном вместе вечерней молитвы, не смог бы погрузить в мир театра так, как всего одна пьеса, поставленная Бернардом. Даже я, человек далёкий от искусства, готов был поклоняться каждой реплике, каждому жесту, каждому сюжетному повороту, и во всём, во всём, чувствовалась его душа. Он никогда не выходил на сцену, публика не знала его в лицо, хотя его имя благоговейно передавалось из уст в уста, но мне казалось, будто это вовсе не актёры – они лишь куклы в руках творца – а Бернард беседует со зрителем во множестве обличий. Он отдавался пьесам весь, без остатка, мог не спать и не есть сутками, продумывая очередную реплику. Я долго задавался вопросом, замечает ли он сам, насколько одержим, пока однажды у нас не завязался разговор на эту тему:
— Не понимаю твой вопрос, — Бернард закурил сигару, опускаясь в кресло. Его глаза ярко сверкнули за толстыми стёклами очков. – Я ведь не спрашиваю тебя, одержим ли ты дыханием, водой или едой?
— Но ведь это всё естественные процессы, без них невозможна жизнь.
— Именно. Для меня театр так же жизненно необходим, как для тебя – дыхание. И, пожалуйста, больше не говори со мной о таких глупостях.
Осенью Бернард ещё больше замкнулся в себе, чем обычно. Если раньше он спал хотя бы три часа в сутки, ел как минимум раз в день и мог позволить себе выходной, то с наступлением сентября окончательно потерял связь с реальностью. На все мои сообщения с приглашениями сходить в кафе и проветриться он отвечал кратким «Занят», и больше я ничего не мог от него добиться. Однажды мне позвонил перепуганный курьер, который принёс Бернарду еду, но обнаружил его в глубоком обмороке на пороге его квартиры – как выяснилось, мой номер был у него на быстром наборе. Врачи диагностировали полное истощение организма из-за длительного недосыпа и недоедания. Бернарда оставили в стационаре на неделю, но он сбежал на третий день и снова заперся у себя в квартире. Узнав об этом, я пришёл к нему, наплевав на все правила приличия, и заставил поклясться, что он не станет снова доводить себя до такого состояния.
Подобных случаев больше не повторялось, к тому же, к концу ноября Бернард перекочевал в театр и всё своё время проводил там, где другие люди могли за ним присмотреть. Под Новый год я получил личное приглашение на его новую пьесу – и вот тогда я понял причину его взбудораженного состояния в течение последних трёх месяцев. Лишь прочитав её описание, я уже чувствовал, что это самая серьёзная работа Бернарда, его главный проект в жизни. А я знал его слишком хорошо, чтобы плохое предчувствие не закралось ещё тогда.
В зрительном зале было шумно и людно. Я сидел на первом ряду между двумя мужчинами очень официального вида. Один был тощим и лысым – кажется, директор этого театра – он всё время сморкался и смотрел на окружающих так, будто они лично его заразили. У второго росла такая объёмная борода, что вряд ли он был способен разглядеть происходящее на сцене – если мне не изменяет память, то был какой-то важный спонсор. Оба они были одеты в строгие костюмы, и я в своем бордовом свитере был вообще не к месту. Не в силах выдержать их косые взгляды, которые будто спрашивали, кто я вообще такой, и какое имею право сидеть на ряду для почётных гостей, я принялся осматриваться по сторонам. И на кресле позади себя заметил человека, которого меньше всего ожидал здесь встретить – одного из своих студентов.
— Винсент? – я удивлённо на него уставился, и он нервно улыбнулся в ответ. – Я вроде не обещал автомат за эту пьесу, зря стараешься.
— А я сам захотел прийти, — он мял в руках программку и смотрел мимо меня, на сцену. – Ваш друг невероятно одарён, и я… вообще-то, я трачу всю стипендию на его постановки. Всё хотел вас поблагодарить за то, что вы приоткрыли для меня этот мир! Вы на самом деле педагог с большой буквы.
Он был невероятно взбудоражен, и чем больше я его слушал, тем меньше мне это нравилось. Слишком знакомо сверкали глаза, и слишком воодушевлённо он говорил о театре. Винсент всё распинался и распинался, а я даже не знал, что чувствовать по этому поводу.
— Хватит, — остановил я его взмахом руки. – Благодари не меня, это совершенно не моя заслуга. И… пожалуйста, не увлекайся так сильно.
Прежде чем Винсент успел сказать что-то ещё, я встал и в смешанных чувствах побрёл за кулисы. Я пытался выкинуть из головы образ студента, горящего людьми в масках непозволительно сильно, но тут из-за угла показалось слишком знакомое лицо, и все мысли тут же вылетели из головы. Бернард осунулся, под глазами залегли глубокие тени, но он сиял. От него волнами исходило свечение, которое могло сбить с ног менее привычного человека. С первого взгляда я понял, насколько важен для него был этот день, и тут же устыдился своих размышлений. Натянув на лицо привычную улыбку, я шагнул вперёд.
— Вы просто гений! Я восхищаюсь всеми вашими работами, — в своей шутовской манере начал я и отвесил низкий поклон.
— Хватит паясничать, — поморщился Бернард, но светиться он не перестал. – Ты говоришь это перед каждой премьерой.
— Но вы так и не можете признать своего самого преданного фаната! – я продолжил ломать комедию, приложив руки к груди, но сам в это время пристально наблюдал за Бернардом. Теперь он казался не просто сияющим – он был будто наэлектризован. Мне даже показалось, что из кончиков его пальцев вырываются маленькие молнии, но то наверняка было лишь игрой воспалённого воображения.
— Больше ты приглашение не получишь, — Бернард произнёс это так серьёзно, что я даже испугался.
— Это ты так пытаешься шутить? – уточнил я, но что-то во взгляде Бернарда запустило холодок, который быстро пробежал по спине и так же быстро исчез.
— Увидишь, — мне совсем не понравилась улыбка, которой он меня наградил. От неё за версту несло лёгкой степенью безумия, но безумие в руках творческой личности – вещь страшная. Даже в малых дозах.
Прозвенел первый звонок, и ответить я не успел. Бернард подтолкнул меня в направлении зрительного зала, пробормотав что-то про «дополнительные приготовления», а сам скрылся за кулисами. Мне ничего не оставалось, кроме как занять своё место и наблюдать, как люди рассаживаются и возбуждённо переговариваются в ожидании зрелища. В затылок слишком часто и нервно дышал студент. После второго звонка шум постепенно стих, а после третьего – потух свет, и приятный голос попросил перевести мобильные телефоны в режим полёта. Гул голосов окончательно стих, занавес приоткрылся, выпуская на сцену первого актёра, и я погрузился в сюжет с головой, стараясь не думать больше ни о чём.
Но выкинуть мысли из головы категорически не получалось. Там, на сцене, было так много Бернарда, что не заметить это было невозможно. Я впервые увидел мир его глазами – и понял, что на самом деле до сих пор ничего не знал о своём друге. Религия, люди, великие здания, войны, мирные договоры, очереди в магазинах, кактусы и таксы, студенты и священники – абсолютно всё, что существовало в мире и что имело значение для Бернарда было пересмотрено, перевёрнуто с ног на голову и склеено в присущей ему манере. И театр. Театра было, наверное, больше всего остального, вместе взятого, даже больше, чем самого Бернарда. Весь мир представлялся ему сценой, а сцена – целым миром.
И на этой сцене оживали его мысли, для простоты восприятия принимая форму людей, ставших посредниками между миром его фантазий и нами, простыми смертными. Я не знал, сколько времени прошло, но мечтал лишь об одном – чтобы навсегда остаться, в театре, и наблюдать за сценой, где во множестве обличий оживает Бернард. Однако конец неумолимо приближался, и зал замер в ожидании развязки.
Вдруг свет погас полностью. Актёры бесшумно покинули сцену, и зал погрузился в тишину. Никто не смел издать ни звука, все затаили дыхание. Тоненький луч прожектора упал на середину сцену, высветив Бернарда. Он стоял, заложив руки за спину, и вглядываясь в глубины зала.
— Я буду краток, — его хриплый голос вдруг показался невероятно громким среди всеобщего безмолвия. – Все вы знаете меня. Нет, конечно, видите вы меня впервые, но мою душу вы изучили за эти два часа, пожалуй, лучше, чем я сам за пятьдесят лет. Я оставил на этой сцене всего себя, можете забрать себе потом кусочек на память, — он хмыкнул и пнул носком ботинка пол. – Так вот, к чему это я? Моя душа осталась здесь, и теперь я, к сожалению, пуст. Абсолютно и безвозвратно.
Он помолчал. Я нервно сглотнул и покрепче вцепился в подлокотники.
— Спасибо всем, кто был со мной, — Бернард улыбнулся, точно так же, как перед представлением. Он перевёл взгляд на меня и еле заметно кивнул. – Надеюсь, это было не слишком сложно.
Свет снова погас, и тут же раздался громкий хлопок, такой неуместный, но такой правильный – будто иначе всё и не могло закончиться, а надеяться на другой исход было бы просто глупо. Зал выдохнул.
Была полиция. Была скорая. Были журналисты. Были все, кроме того единственного человека, которого уже не вернуть. У меня пытались взять интервью, но я выскользнул на улицу, краем глаза успев заметить, как директор разглагольствует перед камерами. Зрелище было настолько отвратительным, что меня вырвало на снег около входа. Было не больно и не грустно. Я был опустошён и просто ничего не чувствовал. Последние силы меня покинули, и я уселся в сугроб, уставившись в звёздное небо. Когда-то мне говорили, что большое горе разум просто не может охватить, но никто не предупреждал, что он не будет даже пытаться. Я чувствовал, что не осталось никаких мыслей, мозг просто свернулся калачиком и заблокировал поступление любой информации извне. Так я и сидел около широкого крыльца, пока мимо проходили люди, а на меня мягко оседали снежинки.
Спустя месяц я вернулся к преподаванию. Рана в груди всё ещё кровоточила, но теперь у меня хватало сил, чтобы делать вид, будто я не чувствую раздирающей на клочки боли. Впервые за тридцать лет я по-настоящему читал лекции, но студенты не удивлялись – они прекрасно понимали, куда делся вечно весёлый преподаватель, который на парах говорил о чём угодно, только не о своём предмете. Хорошие, всё-таки, ребята.
Ближе к вечеру я отпустил последнюю группу и собирался вернуться домой, как вдруг мой взгляд зацепился за сгорбленную фигурку, которая медленно поднималась из-за последней парты. С трудом я вспомнил его имя – Винсент – а когда он поднял голову, этот до боли знакомый взгляд обжёг. На секунду мне показалось, будто мой друг вернулся, но Винсент снова опустил голову и побрёл к выходу.
Не отдавая себе отчёта в собственных действиях, я кинулся к нему и схватил за плечо. Наверное, вид у меня при этом был довольно безумный, потому что Винсент испуганно отшатнулся.
— Стой, — я вглядывался в его лицо, надеясь, что смогу спасти хотя бы эту душу. – Нам нужно поговорить.
Я очень хотел на этот раз сделать всё правильно.